Послушай, миленький, потешь меня хоть мало.
Поедем-ка сейчас, мы, благо, на ходу;
С какими я тебя сведу
Людьми!!! уж на меня нисколько не похожи!
Что за люди, mon cher! Сок умной молодежи!
Алеша восторженно говорит отцу: «Нет, ты побудь у них, послушай их и тогда, — и тогда я даю слово за тебя, что ты будешь наш! А главное, я хочу употребить все средства, чтоб спасти тебя от гибели в твоем обществе, к которому ты так прилепился, и от твоих убеждений».
Мы видим, как в «Униженных и оскорбленных» один эпизод из «Горя от ума» всплыл в сознании Достоевского и как своеобразно он его использовал. Для нас этот случай представляет еще интерес и в том отношении, что он обнаруживает в художественной манере Достоевского особенность, еще не отмеченную в должной мере исследователями. Я имею в виду художественный прием транспонирования какого-нибудь сюжетного положения, взятого из другого автора, перенесение его в другую историческую обстановку и социальную среду. Переработка чужого материала в таких случаях бывает настолько велика, что с большим трудом удается восстановить первоначальный источник. Указанием на этот источник чаще всего в таких случаях служит совпадение в идейно-смысловом применении художественного материала. Примеры подобного рода «перелицовки» еще не раз встретятся в настоящей книге.
Более ярко отразилась бытовая сторона комедии «Горе от ума» в «Идиоте». На то, что комедия Грибоедов во время работы над этим романом была в поле сознания Достоевского, указывает наличие в нем ряда цитат и упоминаний ее. В пасквиле на князя Мышкина, который был напечатан в одной из газет, имеется известная цитата:
Свежо предание, а верится с трудом...
Ипполит в одном месте исповеди говорит: «...отрекомендуйся мертвецом, скажи, что "мертвому можно все говорить" и что княгиня Марья Алексевна скажет, ха-ха». Евгений Павлович в своем выступлении против социалистов бросает фразу: «Их злоба, негодование, остроумие — помещичьи (даже дофамусовские), их восторг, их слезы настоящие, может быть, искренние слезы, но помещичьи. Помещичьи или семинарские...» («Идиот», VI, 231. 262, 295 (в порядке цитирования).)
В «Идиоте» Достоевский пытался набросать широкое бытовое полотно, воспользовавшись для этого семьей генерала Епанчина. Несколько сцен в доме Епанчиных представляют своеобразную бытовую «комедию», во многом напоминающую нам сцены в доме Фамусова. «Что за комиссия. Создатель, быть взрослых дочерей отцом», — с полным правом могла бы не раз воскликнуть генеральша Епанчина, которой Бог послал столько забот с тремя дочерьми: Александрой, Аделаидой и Аглаей. И если внимательно вглядеться в эту бытовую комедию, включенную в роман «Идиот», то нетрудно заметить, как дух Грибоедова витает над нею.
Княгиня Марья Алексевна, которую вспоминает Ипполит, находит свое реальное воплощение в княгине Белоконской. Ее цензура нравов тяготеет над домом Епанчиных, и ее появление в гостиной невольно оживляет этот грибоедовский образ, им реально не воплощенный, но гениально предуказанный. Вся известная сцена в гостиной Епанчиных, когда так трагически кончается выступление князя Мышкина, написана в бытовых комедийных тонах. Достаточно ее перечитать, чтобы убедиться в этом.
Мы уже знаем, что образ Молчалина занимал художественное воображение Достоевского. Но не только как тип, но и в том своеобразном сюжетном преломлении его, какое дано Грибоедовым.
Молчалин — Софья — Чацкий
— любовная интрига, развивающаяся между ними, заставила Достоевского задуматься над сложной психологической проблемой. Я ее формулирую так: девушка, любимая идеалистом-мечтателем, предпочитает ему весьма прозаического молодого человека. Это лишь голая сюжетная схема, на которой Грибоедов построил романическую сторону своей комедии. Сам образ Молчалина мог быть значительно усложнен. Не простое угодничество, а мечта об утверждении себя через богатство могла лечь в основу его поведения. Героиня не должна была так прямо и решительно оказывать свое предпочтение нравственному и умственному ничтожеству, наоборот, она могла тянуться к идеально-прекрасному юноше, но какие-то нити продолжали ее связывать с карьеристом-мечтателем. Отношения Гани к Аглае в доме Епанчиных отдаленно напоминают роль Молчалина по отношению к Софье Павловне. Пусть на первый взгляд обидным для Аглаи покажется это ее сближение с героиней грибоедовской комедии, но, мне думается, в этом вопросе назрел пересмотр двоякого рода: в сторону реабилитации Софьи и иной — более трезвой — оценки Аглаи. Сближение ряда
Молчалин — Софья — Чацкий
и
Ганя — Аглая — князь Мышкин
может показаться искусственным и малоубедительным (Лео Гинсбург в обстоятельном отклике на мою работу «"Горе от ума" в творчестве Достоевского», появившемся в итальянском журнале «La Cultura» (1932, т. XI, кн. 3, стр. 598—600), сделал именно это сближение центральным местом своего возражения против применяемого мною метода. Он упрекает меня в схематичности и в пренебрежении чертами несходства характеров сближаемых героев. Но ведь я и сам называю свое построение «схемой», которую Достоевский заполняет иным содержанием. Как читатель увидит и из других моих работ, в такого рода «заполнении» и «усложнении» известных схем и тем я склонен видеть одну из особенностей творчества Достоевского. Во всяком случае, все свои сближения я делаю только после того, как мне, надеюсь, удалось показать, что «атмосфера» грибоедовской комедии наличествовала в сближаемых произведениях). Но в его пользу, в моей оценке по крайней мере, говорит главным то обстоятельство, что сам центральный образ князя Мышкина в романе «Идиот» какими-то нитями связан с образом Чацкого. Развитие этой темы во всем объеме возможно только в связи с всесторонним анализом образа князя Мышкина, созданного на почве сложных взаимоперекрещений с несколькими литературными образами. Здесь я могу только в общих чертах наметить тот путь, по которому такое исследование должно пойти.
Три литературных образа, в творчески переработанном виде, легли в основание типа князя Мышкина. Это:
Чацкий — Дон-Кихот — Рыцарь бедный.
Они-то и послужили Достоевскому опорой при создании им образа «вполне прекрасного человека». Высшей точкой и завершением этого идейно-художественного ряда был для Достоевского образ Христа (Эта тема заслуживает особого рассмотрения. Ее мимоходом затронул А. С. Долинин (см. его предисловие к изд. «Письма Достоевского», т. I, стр. 14). Сопоставлению образа князя Мышкина с Христом посвящена работа P. Roubiczek «Князь Мышкин и Христос» в чешском юбилейном сборнике «Dostojevskij» (Прага, 1931. стр. 136—147). См. также соответственную главу в кн. Romano Cuardlni «Der Mensch und der Glauben» (1933).). Чацкий был для Достоевского в этом ряду первой ступенью, но уже служившей ему опорой в его дальнейшем продвижении к тем высотам, на которые ему удалось в конечном счете поднять своего «Идиота».
Что же объединяло в представлении Достоевского Чацкого с Дон-Кихотом и Рыцарем бедным Пушкина? Как он мог героя комедии Грибоедова включить в этот идейно-психологический ряд? Две черты, чрезвычайно существенные в понимании образа Чацкого, сыграли здесь решающую роль.
Прежде всего — это «фантастичность» героя. Беру это слово в том понимании, какое ему придает Достоевский: отсутствие чутья к реальности, действительности, жизнь в мире фантазии и сочиненных образов, непонимание обстановки и людей. И на этой почве — крушение при столкновении с действительностью; трагедия мечтателя-фантаста, приводящая к глубокому разочарованию или даже гибели. Достоевский должен был глубоко продумать и прочувствовать замечательные слова Чацкого, недостаточно выделенные для его понимания критиками «Горя от ума». Это слова в ожидании кареты при разъезде, перед появлением Репетилова:
Ну, вот и день прошел, и с ним
Все призраки, весь чад и дым
Надежд, которые мне душу наполняли...
Чего я ждал? что думал здесь найти?
Где прелесть этих встреч? Участье в ком живое?
Крик... радость... обнялись... Пустое!..
В повозке так-то, на пути,
Необозримою равниной, сидя праздно.
Все что-то видно впереди —
Светло, сине, разнообразно...
И едешь час, и два, день целый... вот резво
Домчались к отдыху. Ночлег. Куда ни взглянешь,
Все та же гладь, и степь, и пусто, и мертво…
Досадно, мочи нет! Чем больше думать станешь...
Почти лермонтовская безнадежность этих строк ярко вскрывала «трагедию сердца» Чацкого. Подобно Дон-Кихоту, «одному из самых великих сердцем людей», о котором Достоевский написал незабываемую страницу в своем «Дневнике писателя» («Дневник писателя», 1877 г. Сентябрь, гл. 2/1, XII, 254—256), Чацкий тоже не сумел «управить и направить» богатство своих дарований «на правдивый, а не фантастический путь». Подобно Дон-Кихоту, бессмысленно гибнут для человечества его силы и способности. И у Достоевского в связи с этим вырываются лирические строки, посвященные трагической судьбе этих «фантастических» героев, лишенных гения «управлять богатством своих даров»: «Но гения, увы, отпускается на племена и народы так мало, так редко, что зрелище той злой иронии судьбы, которая столь часто обрекает деятельность иных благороднейших людей и пламенных друзей человечества, — на свист и смех и побиение камнями единственно за то, что те в роковую минуту не сумели прозреть в истинный смысл вещей и отыскать их новое слово, это зрелище напрасной гибели столь великих и благороднейших сил может довести действительно до отчаяния иного друга человечества, возбудить в нем уже не смех, а горькие слезы и навсегда озлобить дотоле чистое и верующее сердце его...» (Там же, XII. 256.)
Так, пока в области личной, на почве любовной неудачи, в судьбе Чацкого выявлены черты, родственные великому идеалисту-мечтателю, другу человечества Дон-Кихоту Ла-манчскому. И Достоевский не мог не выделить в Чацком, как художественном образе, этих черт. Его князь Мышкин отличается таким же отсутствием чутья действительности, так же органически не способен понять среды, в которой ему приходится действовать. Выступление князя Мышкина на вечере у Епанчиных, так печально для него закончившееся, по своей психологической обстановке очень напоминает сцену выступления Чацкого на званом вечере у Фамусова. Монолог в конце третьего действия («В той комнате незначащая встреча...») прежде всего поражает читателя своим контрастом с обстановкой, в которой он произносится. И в «Горе от ума» и в «Идиоте» герои с волнением и возбуждением произносят речи, затрагивающие самые дорогие для них мысли, перед аудиторией, которая абсолютно не приспособлена к пониманию смысла того, что их волнует. Здесь яркое выявление «донкихотства», плененного духа собственной фантазией, неумение понять окружающей обстановки. Недаром Аглая так боялась за князя, боялась, что он поставит себя в смешное положение. Достоевский очень тонко показал, как ее реалистическая натура одновременно и влеклась к фантастическому князю и как от него отталкивалась. Ведь и Софья устала от «блестящего» Чацкого, ведь и ей захотелось простоты и «семейственности». И то, что в самоослеплении Чацкий склонен был воспринять как насмешку над Молчалиным, выдавало сокровенную мысль Софьи. Пусть в Молчалине не было ума Чацкого, ума, «что гений для иных, а для иных — чума», но зато он обладал чудеснейшими свойствами: «уступчив, скромен, тих, в лице ни тени беспокойства, и на душе проступк