ов никаких». Вот эта боязнь душевной сложности, восторженности и неумеренности вызывала и в Аглае настороженность по отношению к князю Мышкину, и проявления этой восторженности раздражали ее. Всего этого не было в Гане, и невольно в его сторону она все время оглядывалась. Князь Мышкин на вечере у Епанчиных оказался в такой же глупой и смешной роли, как и Чацкий. Он сам знает за собою эту черту неумеренности, но не может в решительную минуту остановиться: «Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею. Чувства меры тоже нет, а это главное, это даже самое главное... Я знаю, что мне лучше сидеть и молчать» («Идиот», VI, стр. 486. Ср. письмо к жене от 20 мая 1867 г., в котором Достоевский говорит о себе: «Я совершенно не имею дара выразить себя всего. Формы, жеста не имею» (Письма, II, 10).). Его горячее выступление вызвало всеобщее удивление. «Вся эта дикая тирада, весь этот наплыв странных и беспокойных слов и беспорядочно восторженных мыслей, как бы толкавшихся в какой-то суматохе и перескакивавших одна через другую, все это предрекало что-то опасное, что-то особенное в настроении так внезапно вскипевшего, по-видимому, ни с того, ни с сего молодого человека», — говорится о князе Мышкине в соответствующем месте. Понятно, что он вызывал в окружающих почти чувство ужаса, на него смотрели как на помешанного. В дамском кругу смотрели на него как на помешавшегося, а Белоконская призналась потом, что «еще минута, и она уже хотела спасаться». «Старички» почти потерялись от первого изумления; генерал-начальник недовольно и строго смотрел с своего стула. Техник-полковник сидел в совершенной неподвижности. Немчик даже побледнел, но все еще улыбался фальшивой улыбкой, поглядывая на других: как другие отзовутся?» ("Идиот", VI, 481—482. В черновиках к «Идиоту» этот мотив объявления князя Мышкина сумасшедшим выступает еще ярче. В тетр. № 10 имеется запись: «Князь в сумасшествии — общий слух то есть; все отступаются, кроме иных». Запись относится к апрелю 1868 г. См. «Из архива Ф. М. Достоевского. Идиот. Неизданные материалы». Ред. П. Н. Сакули-на и Н. Ф. Бельчикова. М.—Л., 1931, стр. 138.)
«Идиот» князь Мышкин и объявленный «сумасшедшим» Чацкий одинаково близки к Дон-Кихоту, образ которого так дорог был Достоевскому. И понятно, что он вспомнил Чацкого, когда создавал своего «Дон-Кихота» в лице князя Мышкина.
Еще одна черта сближает Чацкого с Дон-Кихотом. Черта эта — любовь к сочиненной женщине. Чацкий видит Софью Павловну такою, какою ему хочется ее видеть. Грибоедов очень тонко показывает, как Чацкий не видит совершенно явного предпочтения, которое Софья оказывает Молчалину. Чтобы только сохранить для себя ее образ, он придумывает себе разных соперников, только одного Молча-лина упорно отвергает. Он, подобно Дон-Кихоту, создает свою Дульсинею и не видит Альдонсы. По прекрасному истолкованию образа Дон-Кихота самим Достоевским, идеалист-мечтатель, чтобы спасти свою фантазию, нагромождает ложь на ложь, «ложь ложью спасает». Эта особенность Чацкого ведет нас к произведению Достоевского, больше всего отразившему на себе влияние «Горе от ума». Я имею в виду « Подростка».
Версилов, «фантастический» герой романа «Подросток», самим Достоевским сопоставляется с Чацким. Не случайно ведь Достоевский заставляет его играть роль Чацкого на сцене домашнего театра, не случайно эта его игра производит такое потрясающее впечатление на его сына. Подросток напоминает Версилову, как он готовился к этому выступлению: «Вы были в то утро в темно-синем бархатном пиджаке, в шейном шарфе цвета сольферино, по великолепной рубашке с алансонскими кружевами, стояли перед зеркалом с тетрадью в руке и вырабатывали, декламируя, последний монолог Чацкого и особенно последний крик:
Карету мне, карету!»
И тогда сына поразило сходство Версилова с Чацким: «Я стоял, смотрел на вас и вдруг закричал: "Ах, как хорошо, настоящий Чацкий!»" («Подросток», VIII, 96. Постановка «Горя от ума» на домашней сцене — бытовое явление того времени. Ср. у Гончарова в его статье «Мильон терзаний» (1872): «Несколько лет тому назад, говорят, эта пьеса была представлена в лучшем петербургском кругу с образцовым искусством, которому, конечно, кроме тонкого критического понимания пьесы, много помогал и ансамбль в тоне, манерах, и особенно в уменье отлично читать». См. Поли, собр. соч., 1889 г., т. XI. стр. 153. Любопытно, что в «Романе в девяти письмах» Достоевского Петр Иваныч в первом письме к Ивану Петровичу пишет: «Иван Андреевич уверяет и божится, что вы непременно на "Горе от У"ав Александрийском театре» (I, 278).)
Сам Подросток уже с детских лет знал комедию Грибоедова и невольно сопоставлял судьбу Чацкого с загадочною жизнью своего отца. И когда он припоминал свое впечатление от Версилова в роли Чацкого, он невольно привносил в свои детские воспоминания мысли и наблюдения более позднего времени. Загадочная судьба Версилова невольно связывалась с судьбою грибоедовского героя, носившего в душе «мильон терзаний». В словах Подростка об игре Версилова отразилось и понимание им образа Чацкого, и роли Софьи в его судьбе. Аркадий Долгорукий говорит Версилову: «Когда вы вышли, Андрей Петрович, я был в восторге, в восторге до слез, — почему, из-за чего, сам не понимаю. Слезы-то восторга зачем? — вот что мне было дико во все эти девять лет потом припоминать! Я с замиранием следил за комедией; в ней я, конечно, понимал только то, что она ему изменила, что над ним смеются глупые и недостойные пальца на ноге его люди. Когда он декламировал на бале, я понимал, что он унижен и оскорблен, что он укоряет всех этих жалких людей, но что он — велик, велик. Конечно, и подготовка у Андронникова способствовала пониманию, но — и ваша игра, Андрей Петрович! Я в первый раз видел сцену! В разъезде же, когда Чацкий крикнул: "Карету мне, карету!" (а крикнули вы удивительно), я сорвался со стула и вместе со всей залой, разразившейся аплодисментом, захлопал, и изо всей силы закричал браво!..» («Подросток», VIII, стр. 97.)
Когда здесь Аркадий говорит о Софье, он явно имеет в виду Ахмакову и ей не может простить этой измены. Барон Бьоринг, ничтожный и недостойный пальца на ноге Версилова, выступает его соперником и становится женихом Ахмаковой. Перед нами снова повторяется сюжетное положение:
Молчалин — Софья — Чацкий
и
Барон Бьоринг — Ахмакова — Версилов,
но на этот раз еще ярче подчеркнуто сходство героя с Чацким в его отношении к героине. Версилов пленен Ахмаковой, его страсть к ней слепа и безрассудна. Он сочинил себе образ любимой женщины и к этой сочиненной мечте прикован навсегда. Сама Ахмакова чувствует и понимает одержимость этой любви к себе Версилова и пытается спастись от нее согласием выйти за Бьоринга. Она не менее Софьи и Аглаи страдает от душевной сложности героя и ищет спасения в самой обыкновенной привязанности. «Я самая обыкновенная женщина», — старается она убедить Версилова, но никто не убедит Дон-Кихота, что его Дульсинея простая крестьянка Альдонса. Чацкий и Версилов — одного безумия люди, и это сходство символически подчеркнуто Достоевским в проникновенном исполнении Версиловым роли Чацкого. Достоевский любит своего Версилова, хотя и видит всю его непригодность к жизни. В уста Версилова он вкладывает свои самые дорогие мысли, и с редкою лиричностью он описывает «золотой сон человечества», ему привидевшийся.
Один из тысячи того дворянства по духу, которое должно сменить русское родовое дворянство, носитель святого беспокойства, мечтатель и фантаст, потерпевший крушение, он сохраняет даже и в период своего душевного разложения ореол в глазах своего сына. «Когда он декламировал на бале, я понимал, что он унижен и оскорблен, что он укоряет всех этих жалких людей, но что он — велик, велик», — эти слова Подростка одинаково относились и к Чацкому, и к исполнителю его роли — Версилову. Все это делает понятным и последнее сходство в судьбе Чацкого и Версилова, ту радость, с которой окружающая среда принимает известие о его помешательстве. Поэтому старый князь Сокольский словами грибоедовской комедии еще лишний раз подчеркнет родственность этих двух художественных образов: «Итак, наш Андрей Петрович с ума спятил; как невзначай и как проворно! Я всегда предрекал ему, что он этим самым кончит». Ср. у Грибоедова:
С ума сошел!., прошу покорно...
Да невзначай! да как проворно!..
Трудно более выпукло подчеркнуть внутреннюю связь двух художественных образов. В творчестве Достоевского образ Версилова еще требует своего внимательного изучения. При этом изучении нельзя будет пройти мимо Чацкого, некоторыми своими чертами, несомненно, вдохновившего Достоевского. В программной черновой записи к «Подростку» Достоевским написано: «Чацкий», и с этим прямым подтверждением выдвигаемой нами связи нельзя не считаться.
1930-1934
Иван ТхоржевскийГрибоедов (1795-1829)
Грибоедов в широкой раме смелой комедии развернул то, что Крылов прятал в небольшом ларчике басни.
В литературе XVIII века у нас уже были крохи, задатки реализма, всего ярче у Фонвизина и у Державина. В XIX веке реалистами были до Грибоедова — Крылов, Денис Давыдов, но «Горе от ума» — первая крупная, взрослая вещь в русской литературе.
Лев Толстой во всей нашей старой допушкинской литературе так и видел только одного «настоящего» писателя — Грибоедова.
С Крыловым Грибоедова сближает острый и меткий язык, гибкий, врезающийся в память стих. Оба одушевлены одним порывом — национальным, оба достигают портретного сходства с Россией. Грибоедовская Москва так же никогда не умрет в нашей памяти, как не умрут крыловские звери. Но какая разница в размахе, в темпераменте и в судьбе! «Лед — и пламень»! Поздняя, медлительно-лукавая осторожность у Крылова; раннее, огненное дерзание у Грибоедова.