— Я, я, — охотно подтвердил капитан. — Унд коммунистен, унд беспартийнен всех расстрелирт, паф-паф. — Изображая пистолетную стрельбу, капитан размахивал правой рукой.
Затем он хотел сообщить допрашивающему, что у него большой опыт борьбы с коммунистами и он, капитан Миляга, мог бы принести известную пользу немецкому Учреждению, но не знал, как выразить столь сложную мысль.
Младший лейтенант тем временем записывал в протоколе допроса: «Капитан Миллег во время службы в гестапо расстреливал коммунистов и беспартийных…»
Он чувствовал, как ненависть к этому гестаповцу растет в его груди. «Сейчас я его пристрелю», — думал Букашев. Рука уже потянулась к кобуре, но тут же младший лейтенант вспомнил, что надо вести допрос, надо держать себя в руках. Он сдержался и задал следующий вопрос:
— Вот ист ваш фербанд дислоцирт?
Капитан смотрел на белобрысого, улыбался, силясь понять, но не понимал. Он понял только, что речь идет о какой-то, видимо, банде.
— Вас? — спросил он.
Младший лейтенант повторил вопрос. Он не был уверен, что правильно строит фразу, и начинал терять терпение.
Капитан снова не понял, но, видя, что белобрысый сердится, решил заявить о своей лояльности.
— Ес лебе геноссе Гитлер! — вставил он новое слово в знакомое сочетание. — Хайль Гитлер! Сталин капут!
Младший лейтенант вздохнул. Этот фашист — явный фанатик. Однако нельзя отказать ему в храбрости. Идя на верную смерть, он славит своего вождя. Букашев хотел бы, попав в плен, держаться так же. Сколько раз представлял он себе картину, как его будут пытать, загонять иголки под ногти, жечь огнем, вырезать на спине пятиконечную звезду, а он ничего не скажет, он только будет выкрикивать: «Да здравствует Сталин!»
Но он не всегда был уверен, что найдет в себе для этого достаточно мужества, и мечтал погибнуть с тем же возгласом на поле боя.
Младший лейтенант не стал реагировать на бессмысленные выкрики немца и продолжал допрос. Он задавал вопросы на ломаном русско-немецком языке. К счастью, и пленный немножко кумекал по-русски. И кое-что из него удалось все-таки выжать.
Капитан сообразил, что, очевидно, фербандой белобрысый называет Учреждение, в котором состоял он, Миляга.
— Там, — сказал он, охотно показывая рукой неизвестно куда, — ист хауз, нах хауз ист Чонкин. Ферштейн?
— Ферштейн, — сказал младший лейтенант, не подавая виду, что именно Чонкин его особенно интересует.
Пленный, морщась от головной боли и напряжения, продолжал давать показания, с трудом подбирая чужие слова.
— Ист Чонкин унд айн, цвей, драй… семь… зибен руссиш гестапо… связанные штриппе, веревкен… Ферштейн? — Капитан попытался жестами изобразить связанных между собой людей. — Унд айн флюг, самолетен. — И он замахал руками, как крыльями.
— Ласточка, Ласточка! — донеслось из соседнего помещения. — Что же ты, мать твою, не отвечаешь?
Капитан Миляга удивился. Он и не подозревал, что в немецком языке так много общего с русским. Или…
Но мысль свою он не додумал. Голова раскалывалась, и к горлу подступала легкая тошнота. Капитан сглотнул слюну и сказал белобрысому:
— Их бин болен. Ферштейн? Голова, майн копф бум-бум. — Он слегка постукал себя кулаком по темени, а потом положил щеку на ладонь. — Их бин хочен бай-бай.
Не дожидаясь разрешения, он неуверенной походкой, шатаясь от слабости, прошел к своей подстилке, лег и вновь потерял сознание.
36
Тем временем совещание у командира дивизии продолжалось. Был только небольшой перерыв, когда командиры батальонов уходили, чтобы переместить свои подразделения на намеченные исходные позиции. Отдав указания окопаться на новых местах, командиры вернулись в блиндаж.
Теперь обсуждалась проблема оружия и боеприпасов. Выяснилось, что в полку имеется только одно сорокапятимиллиметровое орудие и к нему три снаряда, один пулемет системы «максим» без лент, два батальонных миномета без мин, по две винтовки с ограниченным запасом патронов на каждое отделение и по одной бутылке с горючей жидкостью на три человека.
— Все ясно, — сказал генерал. — Оружия и боеприпасов мало. Максимально использовать фактор внезапности. Патроны экономить.
Открылась дверь, в блиндаже появился какой-то красноармеец в промокшей шинели.
— Товарищ генерал, — закричал он, приложив руку к пилотке, — разрешите обратиться к товарищу полковнику?
— Разрешаю, — сказал генерал.
Боец повернулся к полковнику. От его шинели шел пар.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться?
— Ну что там у тебя? — спросил полковник.
Боец вручил ему пакет и, попросив разрешения, вышел.
Полковник, разорвав пакет, прочел донесение и молча протянул генералу.
В донесении было написано:
Командиру полка полковнику ЛАПШИНУ
от младшего лейтенанта БУКАШЕВА
Настоящим сообщаю, что мною, младшим лейтенантом Букашевым, был допрошен военнослужащий германской армии, взятый в плен разведчиками Сырых и Филюковым.
При допросе пленный показал, что он является офицером гестапо Миллегом. За время службы в гестапо отличался жестокостью и беспощадностью и лично участвовал в массовых расстрелах коммунистов и беспартийных советских граждан.
Одновременно с этим он показал, что штаб так называемого Чонкина находится в крайней избе, принадлежавшей до оккупации почтальону Беляшовой, и охраняется усиленным отрядом гестаповцев, связанных между собой самыми тесными узами. Рядом имеется посадочная площадка и один самолет, по-видимому, для связи с регулярными частями гитлеровской армии.
От более подробных показаний вышеозначенный Миллег уклонился. При допросе вел себя вызывающе, с фанатизмом. Неоднократно выкрикивал фашистские лозунги (в частности, «Хайль Гитлер!»), позволял возмутительные заявления относительно общественного и политического устройства нашей страны. Несколько кощунственных выпадов касались личности тов. И. В. Сталина.
Младший лейтенант БУКАШЕВ
— Ну что ж, — сказал генерал. — Сведения очень ценные. Младшего лейтенанта Букашева представить к награде. Исходные позиции изменять в соответствии с новыми данными. Чтобы не распыляться, сосредоточить все силы для атаки на штаб так называемого Чонкина. — Он придвинул к себе план, зачеркнул прямоугольники, изображавшие места дислокации батальона, и передвинул их на другие места.
Зачеркнул стрелы и провел новые. Теперь все три стрелы сходились на избе Нюры Беляшовой.
37
Допросив пленного, лейтенант Букашев составил донесение и с одним из свободных караульных отправил к командиру полка. Теперь можно было бы немного и вздремнуть, но спать не хотелось, и он решил написать письмо матери. Он положил перед собой раскрытый блокнот, придвинул коптилку и своим еще не установившимся школьным почерком начал быстро писать:
«Моя милая, славная, дорогая мамулька!
Когда ты получишь это письмо, твоего сына, возможно, уже не будет в живых. Сегодня на рассвете по сигналу зеленой ракеты я иду в бой. Это будет первый бой в моей жизни. Если он окажется и последним, я прошу тебя: не горюй. Пусть тебя утешает мысль, что сын твой, младший лейтенант Букашев, отдал свою молодую жизнь за Родину, за партию, за великого Сталина.
Верь мне, я буду счастлив погибнуть, если моя смерть хоть в какой-то степени смоет пятно позора, которое положил на нас твой бывший муж и мой бывший отец…»
Написав слово «отец», Букашев задумался. И та ночь во всех подробностях встала перед его глазами, как будто это было только вчера. Он тогда кончал восьмой класс.
Когда они пришли и стали колотить в дверь прикладами и все в квартире переполошились, отец спокойно сказал матери:
— Подожди, я открою, это за мной.
Потом эти слова стали для Леши самой тяжелой уликой против отца. «Это за мной», — сказал он. Значит, он знал, что за ним могут прийти, значит, знал, что виноват, потому что у невиновного такого ощущения быть не могло.
Их было четыре человека: один с пистолетом, двое с винтовками и четвертый — очкарик с нижнего этажа, взятый в качестве понятого. Этот очкарик трясся от страха, и, как выяснилось впоследствии, не напрасно, через некоторое время его тоже арестовали по делу отца.
Они вспороли все перины и подушки (пух потом летал три дня по всему двору), разломали мебель и переколотили посуду. Тот, который был с пистолетом, брал по очереди горшки с цветами, поднимал над головой и разбивал прямо посреди комнаты, наворотив кучу черепков и земли.
Потом они ушли и увели с собой отца.
Первое время Леша еще на что-то надеялся. Ему трудно было свыкнуться с мыслью, что его отец, герой Гражданской войны, орденоносец, получивший от ВЦИК именное оружие (саблю с золотым эфесом), а потом директор одного из крупнейших металлургических заводов, оказался простым шпионом, сотрудничавшим с польской дефензивой. Но, к сожалению, вскоре все подтвердилось. Под давлением улик отец дал показания, что хотел вывести из строя одну из последних мартеновских печей. Не верить этому было нельзя. Но одно только никак не укладывалось у Леши в голове — зачем отцу нужно было выводить из строя эту самую печь? Неужели он думал, что вместе с этой печью рухнет все Советское государство? Если он так долго и искусно скрывал свою сущность от партии, от народа, наконец, от своей семьи, значит, он не был так глуп. И у него для вредительства были гораздо большие возможности. Нет, Леша решительно не мог понять ничего, и именно это больше всего его мучило.
Букашев встал, прошелся по амбару. Было тихо. Пленный лежал на соломе с закрытыми глазами, и лицо его было бледно. Пахло сеном, и где-то трещал сверчок. Он сел на место, вздохнул и послюнил химический карандаш.
«…Мамочка дорогая, может быть, ты меня осудишь за то, что я, поступая в командирскую школу, скрыл правду об отце. Я знаю, я смалодушничал, но я не видел другого выхода, я хотел защищать Родину вместе со своим народом и боялся, что мне этого не позволят…»