Много раз перечитанная записка лежала в руке мягкой, шероховатой, чуть влажной от внезапно проступившего пота бумагой. Что это значило? Гадать не было толка, но ничего другого не оставалось. Друзья хотят помочь? Или враги — уничтожить? Он терзал себя догадками, с замиранием сердца, ужасом и появившейся надеждой встречал приближающиеся шаги тюремщиков, но раз за разом через откидную крышку просовывалась лишь миска с едой. Краевич окончательно потерял счёт дням, его горячка едва ли прошла, но утихла, затаившись где-то в глубине воспалённого рассудка. Теперь он мало спал, но всё больше мерил камеру шагами. И вот однажды вместо того, чтобы просунуть узнику еду, вохр открыл дверь, пропуская тусклый свет из коридора. Кваевича под конвоем двух молодцов повели куда-то. Он пытался угадать, что его ждёт, пытался неведомым образом узнать в одном из охранников того, кто шепнул: «Держитесь», ждал чего-то, но был разочарован. Всё закончилось не побегом и не расстрелом, лишь прогулкой под серым небом по влажному от дождя асфальту. Хотя и это было в радость — его мир, сжавшийся было до нескольких квадратных метров, погружённых в полумрак и уныние, обрёл заново запахи и краски: неяркие, северные, родные.
Через несколько дней прогулка повторилась, а затем они и вовсе обрели некоторую регулярность. Вчера его должны были вывести на очередную. Он слушал приближающиеся шаги с возрастающей надеждой, но дважды получил лишь еду, после же камера окончательно погрузилась во мрак. И другой день его не выпустили на прогулку. Лишь к исходу следующего дверь открылась, заставляя слепо щуриться на свет. «Встать, — он встал, — лицом к стене, руки за спину». Он повиновался. Краевич вновь почувствовал, как его охватывает страх, смешанный с безумными надеждами: он так и не сумел свыкнуться с мыслью, что однажды его выведут во двор, ровно так же как для прогулки, поставят против взвода, «Пли!» — и всё.
Он почувствовал, как лоб покрылся испариной. Вдруг сзади раздался глухой удар, за ним звук повалившегося тела. Краевич непроизвольно обернулся; свет всё ещё резал глаза, но он отчётливо различил вохра, который с пистолетом в руке склонился над поверженным товарищем. В следующий миг он поднял глаза на Краевича и заговорил быстрым шёпотом: «Раздевайтесь, наденете его одежду, живо. Делайте что говорю, я вас выведу. За жизнь».
Больше он ничего не сказал, вместо этого ловко принялся стягивать одежду с неподвижного тела. Краевича трясло. Он принялся расстёгивать непослушными пальцами обветшалый мундир. Верхняя пуговица никак не давалась.
— Живее, — простонал охранник, но пальцы не хотели сгибаться.
Тогда охранник оторвался от своего занятия, поднялся и что было силы рванул за полы мундира так что ветхие нитки лопнули, и пуговицы отлетели. На Краевича это подействовало странным образом — он стал совершенно равнодушен к происходящему, однако безропотно подчинялся нежданному спасителю, чётко выполняя указания. Он плохо помнил, что происходило дальше. Коридор, тусклый свет, поворот, опять коридор — с глухими дверями по сторонам.
Потом дым, много дыма, едкого и густого, голоса невидимых людей, суета и неразбериха. Это, кажется, его освободитель раскидал дымовые шашки. Ни за что Краевич не мог поручиться: в его памяти остались лишь обрывки, смятые клочки воспоминаний. Никем не задержанные, они прошли через проходную, через распахнутые ворота, и тут же бросились к стоящему рядом автомобилю. В голове у Краевича билась одна только мысль: «Вот так просто?» Это было лучшим доказательством его правоты — власти не способны ни на что. Разболтанная, тяжеловесная, жестокая и бестолковая система упустила своего главного противника как воду сквозь пальцы.
Осень была в той поре, когда ночами лужи схватываются тонким льдом, сыскать на деревьях листья уже нелегко, и всё кругом нетерпеливо ждёт первого снега. В запоздалом прохожем сложно было узнать Краевича: одетый в дорогое пальто и лаковые туфли, он сильно переменился. Давно привыкший к форме, он и гражданскую одежду носил как своего рода мундир. С его щёк сошёл горячечный румянец. Лицо потеряло землистую серость, но оставалось худым, костистым и сухим. Оно не было уже лицом того юноши, каким он был до заключения. Глубоко посаженные тёмные глаза ловили свет редких фонарей, его походка была быстрой и твёрдой, руки порой непроизвольно сжимались в кулаки, заставляя скрипеть кожу перчаток, и весь его вид отдавал чертовщиной. Он был на свободе уже двадцать дней. И нигде ни слова о побеге, коротко в новостных сводках: «Пожар в исправительной колонии такой-то локализован, жертв и пострадавших нет». Он не мог найти объяснения этой тишине, он не понимал её, потому был осторожен как никогда. Честен ли с ним Панкратов? Да, он вытащил его из тюрьмы — но зачем? Краевич боялся, что его хотят использовать — выследить с его помощью соратников, но встретиться с Юлей было необходимо: сколько ещё можно тянуть? Вот он и кружил по городу, ныряя в подворотни и петляя в паутине улиц, дважды он прошёл мимо нужного дома и даже не оглянулся, но теперь решился: дёрнул ручку двери, взбежал по лестнице, позвонил.
Открыли почти сразу, будто ждали.
— Не раздевайся, проходи. Сейчас чай поставлю, — сказала она вместо приветствия и исчезла на тёмной кухне.
Сказала так обыденно и просто, что Краевич разом расслабился. Он всё же скинул туфли и прошёл, как есть, на маленькую кухню, не слишком уютную — Юля была не из тех женщин, что умели создавать уют всюду — но хорошо знакомую. Он пристроился в углу на табурете, пока она хлопотала с чайником. Немало часов он провёл здесь когда-то.
Юля была его старой подругой, его соратницей. Они крепко дружили ещё с Училища, и, пожалуй, при других обстоятельствах, могли бы влюбиться друг в друга, но Краевич не мог себе позволить любить. Он твердил это себе постоянно, раз за разом вспоминая обвислое лицо Смирнова — лицо государства, которое нуждается в переменах. И Юля стала вторым человеком в стихийно возникшей партии, на ней были все счета, она умело управлялась со всем, где нужна была деловая хватка. Прочесть речь перед студентами, разбудить их к жизни мог только Краевич, а вот собрать студентов: в этом Юле не было равных.
Маленькая, с короткой стрижкой и вздёрнутым носиком, Юля присела на стол, сложила руки на груди, и, неотрывно глядя на Краевича, сказала:
— Так, чай скоро будет готов. Ну рассказывай же, как тебе удалось вырваться?
Он выдохнул… и начал рассказ.
Она молча слушала, не перебивала. «И вот, я здесь!» — с улыбкой закончил Краевич.
— Слушай, ну целый роман! — в тон ему ответила Юля. — Заговор, неудавшийся переворот, тюрьма, побег…
— Именно.
— Только вот знаешь… конец не такой нужен, — Юля, словно бы извиняясь, пожала плечами. — Ну, сам посуди — ты, мальчик из хорошей, обеспеченной семьи, получил блестящее образование, был любимцем публики, едва не совершил переворот… и? Ну чего, Краевич, дальше полагается? А дальше должен быть расстрел. Чтобы образ был завершён, — Юля подмигнула ему с улыбкой.
Краевич вздрогнул, ему не нравилась шутка, с трудом, через силу он улыбнулся, а она продолжала:
— Зря ты, Илюша, вернулся. Ты теперь только мешать станешь, а мог ведь стать знаменем борьбы, новомучеником… Ла-адно, — протянула она, — ещё не поздно. Удачи, Илюш!
Поставила перед ним чашку с чаем и вышла вон, оставив Краевича неподвижно сидеть на табурете. Открылся с приглушённым лязгом замок, хлопнула дверь. Прошла минута, другая, а он всё никак не мог собраться с мыслями: что это значило? Он боялся думать, он не хотел думать, он слишком устал. Просто сидел и ждал. Наконец встал, вышел было в коридор:
— Будьте добры, сядьте, молодой человек.
Он не удивился, но покорно сел, пропуская в маленькую и неуютную кухню холёного мужчину лет сорока. В правой руке он держал пистолет.
— В коридоре ещё четверо, не делайте глупостей. Вот и отлично, — добавил он, увидев, что Краевич подчинился.
Время шло, мужчина не произнёс больше ни слова, Краевич же был слишком оглушён произошедшим, чтобы что-то спрашивать. Юля предала его… Или, может, её квартиру выследили, за ним шёл хвост? Тогда как объяснить её слова? И где она сама теперь? Он не хотел больше думать, мысли причиняли лишь боль. Он сидел и ждал. Чувствовал, как чашка с чаем, которую он взял безотчётно, остывает в руках. Один раз он только спросил: «И что теперь?»
— Ждите, — последовал короткий ответ. И Краевич ждал.
Наконец в кухню, и без того маленькую и тесную, вошли ещё трое: двое молодых крепких людей в гражданском и старик в белёсом, будто вылинявшем мундире. Краевич с любопытством глядел на старика: как тот шумно и тяжело дышит, как устраивается на неудобном стуле. Происходящее уже давно перестало казаться живой, настоящей действительностью, а скорее сумбурным сном. Он видел перед собой всевластного Смирнова; видел и не верил, что всё это правда.
— Все вон, — выдохнул наконец старик.
Охранники безропотно подчинились.
— Ты молчи, и слушай. Может поймёшь чего, — сказал Смирнов после недолгого молчанья. Он говорил с передышками, тяжело, но с чувством и нажимом. — Ты убить меня хотел. Ненавидишь меня. Ты, Краевич, такой же мальчишка, каким я был тридцать лет тому, только ты моложе, а я, — тут он подмигнул, так что всё лицо его заколыхалось, — удачливее. Я верил, что знаю, как нужно, верил, что удастся, что получиться изменить Россию к лучшему. И я изменил! Что ты кривишься? Изменил! Ты — сам ты — откуда? Я тебя создал! Училище — моё детище, мой труд, мой крест, моя могила. Лучшая школа в мире, а? С пустого места! Ты — моё порождение, ты — моя смена. Как волчонок глядит на вожака? С завистью и ненавистью — вот так ты на меня глядишь. Только подожди, Илюша, подумай, ты глупый, ты юный. Только в болоте волчата не родятся, не было их, а теперь есть! Я это сделал! Можешь проклинать меня, можешь ненавидеть за то, что на большее не хватило — но это я сделал! — старик грозно махнул рукой, но разом сник: