— Надо было помочь им помириться.
— Я просила и маму, и его. Бесполезно. — Таня вздохнула.
— Как вы ладите с мамой? — осторожно спросил Логвинов. Девушка в упор посмотрела на него:
— Вы спрашиваете из любопытства?
— Нет, но можете не отвечать.
— Почему же? — Таня отвернулась, с преувеличенным интересом наблюдая, как за дальним столиком рождается мировой рекорд. — Я очень благодарна маме.
— Так говорят, когда больше сказать нечего, — заметил Логвинов.
— С некоторых пор я поняла, что у нее есть свои интересы, своя жизнь, в которую я не имею права, да и не хочу вмешиваться. В конце концов, она может построить новую семью…
Скаргин купил пачку сигарет в табачном киоске, но не распечатал ее, а положил в карман вместе со сдачей, которую ему аккуратно отсчитал Сагайдачный, и направился в мастерскую.
Фролов рассчитывался с очередным клиентом. Увидев входящего Скаргина, он обратился к женщине, которая ожидала своей очереди.
— Гражданочка, я вас очень прошу, подойдите через полчасика. Ко мне товарищ пришел по срочному делу.
Женщина зло посмотрела на Фролова, потом на Скаргина, но ничего не сказала и вышла, так хлопнув дверью, что в рамах зазвенели стекла.
— Я к вам, Геннадий Михайлович, для уточнения некоторых деталей. — Скаргин присел к столу.
— Меня еще в тот раз удивило, что вы не расспрашивали о подробностях, — агрессивно начал Фролов. — Хоть вы и говорили, что вас интересует только Прус, я сразу понял, какого рода сведения вам нужны. — Фролов перевел дух и закончил: — Вы такой же, как Соловьев.
— Чем же плох Соловьев? — поинтересовался Скаргин.
— Я не сказал, что он плох. Какое мне дело до его достоинств и недостатков? Но нравиться он мне тоже не должен. Следователь есть следователь. У вас свои задачи, и вы их должны решать. Может, как работник прокуратуры он идеален, выше всяких похвал, но я не ревизор, и не мне оценивать его достоинства. Я просто человек, попавший в беду…
Пока Фролов развивал свою мысль, Скаргин подумал о том, что Геннадий Михайлович склонен к пространным, демагогическим рассуждениям. Это было заметно еще в первый раз, сегодня же — бросалось в глаза.
«Так мы никогда не найдем общего языка» — решил Скаргин и на полуслове оборвал Фролова:
— Скажите, Геннадий Михайлович, после того как в квартире Арбузовой погас свет, кто-нибудь выходил из комнаты?
— Нас было только двое — я и Арбузова. Почему же вы прямо не спросите? Ведь вас интересует, выходил ли из комнаты я?
— Вы не хотите отвечать?
— Раз вы настаиваете на такой форме разговора, мне остается смириться. Я вынужден это сделать, поскольку…
— Будем считать, что на вопрос вы не ответили.
Фролов втянул голову в плечи:
— Зачем же вы так? Я отвечу на вопрос.
— В таком случае, говорите по возможности коротко и по существу.
— Из комнаты выходила Арбузова, но…
— Сколько времени она отсутствовала?
— Не более пятнадцати минут. Я в это время…
— Вы знаете, где она была?
Арбузова сказала, что пойдет поищет проволоку — мне необходимо было сделать жучок, а для…
— Вы оставались в комнате?
— Да…
— С одним вопросом закончили. — Скаргин вытащил сигарету, размял ее, но закуривать не стал. — Теперь скажите, сколько раз приходил к вам Прус седьмого января?
— На этот вопрос я неоднократно отвечал в ходе следствия, — сухо ответил Фролов.
— Продолжаете утверждать, что один? — Скаргин удобнее устроился на стуле и закурил.
— Тон, в котором вы ведете разговор, я считаю неприемлемым для себя, — в отчаянии сказал Фролов.
— Вы отказываетесь отвечать?
Фролов опустил голову.
— Ладно, я скажу, — произнес он, делая над собой усилие. Скаргин выпустил изо рта струйку дыма и разогнал его рукой. — Прус приходил ко мне дважды. Первый раз днем, а второй, и последний, вечером.
— Почему вы скрывали это?
— Я не скрывал…
— Как же, по-вашему, это называется?
— Я не упомянул, — ответил Фролов. — Не упомянул о первом его посещении. И совсем не по той причине, о которой вы сейчас думаете.
— Послушайте, Фролов, — сказал Скаргин, делая ударение на каждом слове. — Не пора ли вам прекратить ссылки на мыслительные процессы, происходящие в моей голове? Ваша манера думать за собеседника утомляет.
— Неужели же вы не в силах понять мое состояние? — Фролов говорил, с трудом подбирая слова, и казалось, что он вот-вот заплачет. — Неужели непонятно, что с того дня, с того проклятого дня, когда я нашел в мастерской труп, у меня нет ни минуты покоя?! Все стало с ног на голову, как после землетрясения. Сам себя не узнаю, чувствую, как изменился с тех пор. Вы не знали меня раньше. Я ведь был веселым, общительным человеком, а теперь забыл, когда последний раз улыбался. Я стал делить свою жизнь на периоды до и после Пруса. Насколько хорошо было до, настолько нестерпимо плохо после. Я проклинаю в душе тот день, когда увидел его в первый раз, когда пожалел его! Надо было гнать этого старика, не подпускать к мастерской, гнать в три шеи, а я… — Фролов закрыл лицо руками и прошептал: — Печальнее всего то, что, встреть я его сегодня у той самой столовой — снова пожалел бы. Это у меня в крови. Себя не переделаешь…
— Успокойтесь, Геннадий Михайлович, — мягко сказал Скаргин. — Я сочувствую вам, и вот мой совет: если за вами нет вины, перестаньте нервничать.
Фролов отнял руки от лица.
— Думаете, я не знаю, что кажусь угрюмым, нудным, закомплексованным человеком? Знаю. А сказать, почему я стал таким?
— Ну, попробуйте…
— Да потому, что вы измотали меня своими подозрениями, потому, что каждое слово, произнесенное в мой адрес, я взвешиваю, расщепляю на слоги, анализирую по буквам. Мало того, достаточно какому-нибудь прохожему оглянуться в мою сторону, и мне уже кажется, что это ваш человек. Что он подозревает меня, осуждает за что-то, в чем я не виноват, чего не совершил. Я боюсь, боюсь и взглядов и слов! Я перестал чувствовать себя полноценным человеком, и вы прекрасно это понимаете… За что мне такое наказание?!
— Возьмите себя в руки, Геннадий Михайлович.
Фролов вскинул голову:
— Хорошо, скажите, только честно, что вы обо мне думаете? Вспомните наш прошлый разговор о транскрипции человека, — помните?
Скаргин бросил в корзину для мусора потухшую сигарету.
— Это тогда просто с языка сорвалось, случайно. Какая может быть транскрипция? Человек сложнее слова, они несоизмеримы.
— И все-таки, все-таки — что вы обо мне думаете? — настаивал Фролов. — Мне это надо знать!
— Я понимаю, к чему вы клоните, Геннадий Михайлович, но не могу ничем помочь. Пока не могу.
— А вот видите! — крикнул Фролов, сверля его глазами. — Вы сомневаетесь, вы не уверены в моей непричастности к этому проклятому убийству!
— Нет! — твердо ответил Скаргин. — И прекратите истерику.
— Вам нужно знать, почему я лгу? А я не обязан отвечать и не буду этого делать! Слышите? Не буду!
— Как угодно.
— Ну почему, почему вы не уговариваете меня? — взвизгнул Фролов. — Попросите, чтобы я рассказал вам все, и я, может быть, сделаю это! Ну, попросите! Попросите меня!
Скаргин встал и, поправляя шарф на шее, пошел к двери.
— Я приду в другой раз, когда вы не будете так возбуждены.
— Стойте! — Фролов кинулся к нему и удержал у самой двери. — Не уходите!.. Спрашивайте, я отвечу.
Скаргин остановился:
— Вам надо успокоиться, Геннадий Михайлович.
— Простите! Забудьте, я постараюсь держать себя в руках. Скаргин вернулся:
— Зачем Прус приходил к вам днем седьмого января? Фролов вытер платком вспотевший лоб и облизнул губы.
— За тем же, за чем приходил и раньше: зашел, посидел минут тридцать и ушел, а вечером снова появился.
— Это все?
— Нет. — Геннадий Михайлович искоса посмотрел на Скаргина. — В тот день он был взволнован, нервничал. Мне казалось, что с ним произошла какая-то неприятность. Поверьте, я говорю правду, и если молчал до сих пор, то по той причине, что меня могли счесть человеком, который выдумывает несуществующие обстоятельства для своего оправдания. Ваш предшественник мог решить, что я обманываю следствие и таким образом отвожу от себя подозрения. Против меня и так слишком много улик, я не хотел прибавлять к ним еще одну.
— Какая же это улика?! — удивился Скаргин.
— Ну, раз Прус был возбужден, значит, кто-то где-то его расстроил, значит, что-то с ним случилось за пределами мастерской, а кому это выгодно? Конечно, мне. Так мог подумать следователь.
— Прус говорил, чем он расстроен?
— Нет, не говорил. Но с ним явно что-то случилось. Это я утверждаю.
— И все-таки, почему вы так решили?
— Евгений Адольфович всегда был спокоен, еле двигался, а днем, накануне смерти, буквально вбежал в мастерскую, даже запыхался.
— Как же вы его не спросили, что с ним случилось, что произошло?
Фролов замялся:
— Спрашивал, но он не ответил.
Скаргин видел, что он что-то утаивает, скрывает, но промолчал.
— Хорошо, закончим и со вторым вопросом, — стараясь не показывать раздражения, сказал он. — Остается третий и, пожалуй, самый главный. На замке мастерской эксперты не нашли следов взлома: дверь была открыта ключом. Сколько всего их было?
— Два, — облегченно вздохнул Фролов, чувствуя, что с опасной для него темой покончено. — Один ключ всегда висел на гвозде, вбитом в дверную раму, а второй я всегда ношу с собой, в кармане.
— Где он сейчас? Я имею ввиду запасной, который висел на гвозде?
— Когда началось следствие, его забрал следователь. Протоколом оформил.
— А до этого он все время висел у двери?
— Ну, гарантии я дать не могу. Не обращал внимания. Мне он не был нужен, а к тому, что он всегда висит на гвозде у двери, я так привык, что перестал замечать.
— Выходит, его могли на время — допустим, на один день, — взять оттуда, а затем вернуть на прежнее место? На ключе, который рассматривали эксперты, отсутствовали отпечатки пальцев, так что такой вариант не исключен, согласны?