— Опять вы издеваетесь надо мной, — с горечью пожаловался Фролов. — Подумайте сами: стоит мне согласиться, и вы, если не сейчас, то немного позже обязательно скажете: «Фролов натолкнул меня на версию, согласно которой незадолго до убийства кто-то выкрал запасной ключ и сделал с него дубликат».
— Но у вас есть собственное мнение? Или вы думаете только за других?
— Не знаю, не знаю…
— А в том, что никому не отдавали свой ключ, уверены?
— Абсолютно.
Глава 6
Если исходить из материалов, подшитых к делу Пруса, то прошедший день можно считать необычайно урожайным. Он принес новые сведения, а значит, и новые возможности. Раз так, сам собой напрашивается вывод: мы стали ближе к цели.
Ну а если это кажущаяся простота? Если исходить не из подшитых и пронумерованных страниц, а, напротив, из того, чего в деле не было и нет? Так ребенок, заполучив, наконец, давно желаемую игрушку, подержав ее в руках, после вспышки радости вскоре демонстрирует полнейшее равнодушие и удивляет окружающих неожиданность этой перемены.
Разочарование?
Я не хотел произносить этого слова, но, коль оно произнесено, мне остается признаться, что именно таково мое теперешнее состояние. Возлагая слишком большие надежды на новые данные по делу Пруса, я в глубине души рассчитывал на молниеносное прозрение, которое уложит всю разноголосицу фактов в стройную, логически безупречную систему, позволит сразу понять всю полноту взаимоотношений Пруса с окружавшими его людьми, а в итоге — выведет на преступника.
За окном, по которому яростно хлещет дождь, сверкает молния. Она высвечивает струйки, стекающие по стеклу. Раздается оглушительный раскат грома, он быстро удаляется куда-то к северо-востоку и окончательно затихает до следующего разряда молнии.
Я сижу за письменным столом, слушаю дождь и совсем некстати подбираю определение понятию «обилие информации». Возможно, это то, к чему стремишься изо всех сил, когда ощущаешь нехватку, но, может быть, и то, от чего бежишь сломя голову, когда информации слишком много.
Предательская мысль. Так или приблизительно так, наверное, думает сытая мышь, повстречавшись с голодной кошкой: «Эх, если бы я была собакой!»
Дождь то утихает, то усиливается, а я продолжаю искать причины своего упаднического настроения.
Вспоминаю, как однажды мы с дочерью случайно попали на лекцию. С первых же слов лектор овладел вниманием зала. «Вслушайтесь, — начал он. — Вслушайтесь в сочетание звуков, составивших по воле гениального автора имя, которое волнует зрителя и читателя уже более трех веков. Чести остаться незабытым спустя века удостаивается не каждый. Но имя вымышленного датчанина, став нарицательным, вошло во все энциклопедии мира наравне с именами реально существовавших людей».
Речь шла о трагедии Шекспира, и с лектором нам, безусловно, повезло. В течение двух часов в зале царила абсолютная тишина — так захватывающе интересен был рассказ. Эрудиция лектора не вызывала сомнений, но меня заинтересовало другое. Намеренно, или это был его стиль, он подавал материал не совсем обычно: то, насколько тонко был проанализирован сюжет трагедии, дана исчерпывающая психологическая характеристика каждому персонажу, напомнило мне работу квалифицированного следователя, ведущего расследование дела об убийстве Гамлета — принца Датского.
К чему я вспомнил о лекторе? Ах, да. Он закончил лекцию так: «В трагедии не произносится ни одного слова, не совершается ни одного поступка, не влекущих за собой определенных последствий. Как в жизни, здесь любая фраза, пауза, жест — это след, оставленный человеком, это код, посредством которого мы познаем человека, и глубина нашего познания беспредельна. Чем больше времени проходит, тем больше мы убеждаемся в этом». Он прав: в каждом слове, в каждом поступке заложена информация. Используй ее, и ты поймешь человека, даже если он жил три с половиной века назад.
Но к делу. Прозрение на сегодня отменяется. Как сказала бы Елена Евгеньевна, — будьте любезны собирать крупицы.
Итак, во-первых, Татьяна Обухова. В самом начале января Прусом интересовался незнакомый мужчина. Этот эпизод в пересказе девушки особенно важен, несмотря на то, что отчасти дублирует показания Елены Евгеньевны на предварительном следствии. С Таней гость был более разговорчив, чем с Обуховой-старшей, и это дает, пусть маленькую, надежду разобраться в истинной причине, которая побудила мужчину дважды в короткий промежуток времени приходить в дом Обуховой.
Елена Евгеньевна подсказывала Соловьеву, чтобы он встретился с ее дочерью, но Таня была в отъезде, и Соловьев, всецело поглощенный поисками улик против Фролова, ограничился тем, что среди других фотографий предъявил Обуховой для опознания снимок Геннадия Михайловича. Елена Евгеньевна сказала, что узнать посетителя не может, так как он был в темных очках, шляпе, и лица его она не запомнила. Тем дело и кончилось. Настойчивый поклонник старика Пруса остался неизвестным.
Что нам дают показания Тани? Предлог, использованный посетителем, не внушает сколько-нибудь серьезного доверия: человек, которому нужно настроить пианино, не станет носить с собой фотографию настройщика, тем более что портреты Евгения Адольфовича в киосках Союзпечати не продаются. Одно из двух: или настоящая причина посещения никак не связана с Прусом, или Евгений Адольфович был нужен мужчине по делу, о котором тот не хотел или не мог говорить посторонним.
Допустим, он проверял, живет ли Евгений Адольфович по старому адресу. Для этого необязательно обращаться к родственникам, можно узнать в справочном бюро, у соседей. А дважды приходить вообще нет смысла. Если это был участник или организатор спекулятивной сделки с перепродажей дома, то зачем ему фотография? Если он хотел увидеться с Таней Обуховой и за этим пришел во второй раз, почему он так толком ничего и не сказал? Опять-таки, причем здесь фотография Пруса?
Каждое из приведенных соображений не выдерживает критики, а поэтому реальным может оказаться любой другой вариант. Не подлежит сомнению только то, что мужчина приходил к Тане не случайно.
Мы с Логвиновым пришли еще к одному интересному выводу: мужчине нужен был не Евгений Адольфович, в противном случае он мог прийти в какой угодно день поздно вечером и встретиться со стариком. Он только имитировал поиски Пруса, словно нарочно старался запастись свидетелями, что старик ему был нужен. Стоит предположить, что убийца Пруса и посетитель — одно лицо, и придется пускать в обращение новый термин: антиалиби…
Не нравится мне этот тип. Он появился, как персонаж абсурдной пьесы Ионеско: неизвестно откуда, неизвестно зачем и еще более усложнил и без того запутанный сюжет.
— Во-вторых, Сагайдачный. С него спрос побольше. Он трижды давал показания и ни разу не обмолвился о том, что седьмого января Евгений Адольфович приходил в мастерскую и днем, и вечером. Почему? Боялся неприятностей: болеть — болел, а бюллетень не взял? Сомнительно, но не исключено. Не был уверен, шестого или седьмого января приходил в мастерскую Прус? Все зависит от того, знает ли Сагайдачный, что Геннадий Михайлович до сегодняшнего дня категорически утверждает: после Нового года Прус приходил два раза — четвертого и седьмого, то есть посещение Евгением Адольфовичем мастерской шестого января исключено. Это очень важно. Если не знает — сказал правду, если же знает — разыграл передо мной маленькую комедию, ссылаясь на свои сомнения.
Сговор между Сагайдачным и Фроловым также возможен. В пользу этого говорит слишком быстрое и истеричное признание Фролова, что Евгений Адольфович в день убийства приходил к нему дважды. Впрочем, что мешало Геннадию Михайловичу придумать заодно более убедительную причину дневного визита? И еще. Если налицо сговор, то почему Сагайдачный так старался убедить меня в том, что помочь ему закрыть киоск было вполне в возможностях Фролова? При первом же моем намеке он должен был понять свой промах и либо отказаться от этих слов, либо сослаться на слабую память.
Существует и другой вариант: киоскер в самом деле сказал правду. Фролову же стоило намекнуть, и он, доведенный до отчаяния постоянными подозрениями, сознался в умышленном сокрытии факта, что Евгений Адольфович приходил в мастерскую дважды в течение одного дня. В этом варианте аргументы, приведенные Фроловым в свое оправдание, достоверны.
Хочу подчеркнуть: я до сих пор убежден, что Фролов высказался не до конца. Что-то он продолжает скрывать, и, скорее всего, это «что-то» касается визита Пруса днем седьмого января, за несколько часов до убийства. Обидно, если Фролов упорствует, не имея на то веских оснований; но сейчас я вижу один верный способ принудить его к откровенности — поставить перед фактами. Причем решающее значение для него имеют не сами факты, а то, что о них известно следственным органам. Заколдованный круг!
В-третьих, Арбузова. Тут уж совсем запутано. Отравленный алкоголем мозг может сыграть с Арбузовой злую шутку. Сама того не желая, она способна проговориться и выболтать то, что предпочла бы скрыть. Ее лабильность мешает, сбивает с толку, и хорошо, если в следующий раз (а встреча обязательно состоится, нельзя упускать даже столь призрачной надежды узнать правду) я смогу узнать, где вымысел, а где нечаянно высказанная истина. Насколько трудно это сделать, видно из такого примера: Арбузова сказала, что, когда в квартире погас свет, она ушла не в кладовую искать проволоку, а к соседям. Соловьев — предусмотрительный человек. Не подозревая, что Нина Кузьминична изменит показания, он перестраховался и опросил соседей. Арбузова в тот вечер к ним не заходила. Логвинов был в квартире Арбузовой сегодня и установил то же самое.
Как после этого оценивать ее бред? Представим себе на минуту, что она в самом деле не ходила в кладовую. Но и у соседей ее не было. Что получается? Получается, что Арбузова попадает в число подозреваемых, и очередная версия уже обрастает уликами, За пятнадцать — двадцать минут она могла побывать в мастерской и вернуться. Тем более что Фролов рассказал ей о запертом в мастерской Прусе.