Скаргин кивнул и равнодушно посмотрел вслед Елене Евгеньевне. Потом он придвинул к себе чашку и сделал глоток. Это был отличный крепкий кофе.
Сумерки опускаются незаметно, исподволь: сначала сиреневые тени обволакивают купы деревьев в парках, подъезды домов, окрашивают в фантастически нежные цвета крыши; немного спустя темнеют переулки, в сгустившемся воздухе теряют четкость перспективы улиц, потом, как будто случайно, загорается свет в отдельных окнах, водители включают фары машин, и вот уже становятся видны блуждающие огоньки сигарет в руках мужчин, одна за другой вспыхивают витрины магазинов, начинает переливаться аргонно-неоновое рекламное многоцветье.
Электронные часы на крыше примыкающего к Центральному парку здания показывали ровно семь. Над тротуаром зажглась зеленая табличка «Идите» с изображением движущихся ног. Логвинов собирался уже перейти на другую сторону улицы, но что-то заставило его обернуться. Сзади, в нескольких шагах от себя, он увидел Таню Обухову. Она кивнула ему, подошла ближе.
— Прошу вас, — сказала она, — пойдемте отсюда. Куда-нибудь. В парк. Хорошо? Я так боялась, что вы не получите записки, что… — Не закончив фразы, она замолчала.
Вместе они перешли улицу. У самого входа в парк свернули с главной аллеи в сторону раковины Зеленого театра. Девушка стремительно шла, почти бежала мимо пустой эстрады, освещенной ярким светом прожекторов, мимо длинного ряда автоматов газированной воды. Логвинов взял ее под руку. По жухлой прошлогодней траве они вышли на асфальтированную площадку позади кинотеатра. Она была заставлена скамейками, сложенными здесь до первого весеннего тепла.
Они сели. Таня отвернулась.
— Помните, вы интересовались, как мы живем с мамой, как ладим? — Голос ее слегка дрожал от волнения, а изо рта вырывались клубочки пара. — Вы спрашивали не из любопытства, ведь так?
— Верьте мне, Таня, — искренне сказал Логвинов.
— Мне хочется, чтобы и вы мне верили. В прошлый раз я не могла обсуждать наши отношения с мамой… Вы работаете в милиции, встречаетесь с разными людьми, хорошими и плохими, злыми и добрыми. У вас, наверное, есть опыт. Но где гарантия, что мои слова будут истолкованы правильно? — Таня повернулась к Логвинову, и он увидел в ее темных зрачках свое собственное отражение — лицо, освещенное уличным фонарем. — Вы могли подумать обо мне плохо, очень плохо! Скажите честно, зачем вы задали этот вопрос?
Он чувствовал, что ему надо говорить прямо, не скрывая ничего, чтобы убедить девушку в том, что он не враг, а друг, желающий, а главное, способный понять ее и помочь.
— Я попробую объяснить, — сказал он. — Мне нужно знать о ваших отношениях с матерью не потому, что мы не можем раздобыть сведений о ней из других источников…
— Других источников, — повторила за ним Таня, сжимая пальцами виски.
— Напротив, мы имеем сведения…
— Сведения, — прошептала она за Логвиновым.
— Мы знаем, что…
— Что вы можете знать?! — перебила его Таня. — Как вы можете знать то, что знаю я, ее дочь!
Логвинов промолчал, а Таня, заметно волнуясь, продолжала:
— Я ее дочь и вдруг не могу понять, вдруг между нами словно черная кошка пробежала… Не то, не то я говорю… Я очень люблю маму! Да, люблю, несмотря ни на что! Вы и представить себе не можете, как ей было трудно. Отец умер, когда мне было около двух лет. Я ведь только на фотографии его и видела. Мама осталась одна…
Голос девушки сорвался, и она закрыла лицо руками.
В это время открылись двери кинотеатра, из них хлынул поток зрителей. Закончился сеанс, и на несколько минут площадка заполнилась выходившими из зала людьми. Когда она снова опустела, Таня, заметно успокоившаяся за это время, спросила:
— Вы так и не ответили. Не хотите, да?
— Вы очень нравитесь мне, Таня, — сказал Логвинов и растерялся от того, что так просто и неожиданно вырвались у него эти слова.
Даже в слабом свете фонаря он видел, как густо покраснело Танино лицо. Логвинов сосредоточенно потер переносицу.
— Я отвечу вам, — сказал он. — Только заранее прошу извинить меня за те неприятные слова, которые сейчас скажу. Часть правды вы знаете, поэтому я и решаюсь говорить; вы взрослый человек и имеете право знать все. На работе о вашей маме говорят, что она заносчивая, легкомысленная, нечистая на руку женщина. От слов можно отмахнуться, но мы располагаем и фактами. Есть свидетели, что она перепродает дефицитные товары, придерживает вещи под прилавком, чтобы реализовать по завышенным ценам. Ее действия уже сейчас можно квалифицировать по статье уголовного кодекса. Жестоко говорить об этом, но я скажу. Вы живете у тетки, но должны знать, что у Елены Евгеньевны собираются компании, устраиваются пьянки…
— Знаю! — В глазах девушки стояли слезы.
Она встала и медленно пошла к выходу из парка. Логвинов пошел рядом. И холодный, перенасыщенный влагой воздух, и деревья, и белый серпик луны — все замерло в напряженной звонкой тишине, которую нарушал только шорох шагов. Логвинову показалось, что они находятся на пустынной сцене Зеленого театра, залитого беспощадным светом прожекторов, и невидимые глазу зрители, затаив дыхание, чего-то ждут от него. Может быть, слов утешения, сочувствия?
— Я думал, вы действительно знаете, — сказал он и дотронулся до ее руки.
Девушка остановилась. На ее щеках были видны бороздки от высыхающих слез.
— Про работу, конечно, не знала, — тихо сказала она. — Но этого следовало ожидать.
Логвинов осторожно коснулся ее лица, вытер слезы и увидел, как в ответной улыбке дрогнули ее губы.
— Пойдемте, я провожу вас.
Таня послушно кивнула. Молча они вышли из парка и, не договариваясь, пошли по тихому безлюдному переулку.
— Мне надо зайти к ней, — сказала Таня. — Я оставила там конспекты.
Когда они поравнялись с музеем изобразительных искусств, Логвинов почувствовал, как Танина ладонь легла ему на локоть…
Знакомый двор за витыми воротами был залит неярким лунным светом. Поблескивали кусочки битого стекла, похожие на алмазные россыпи, из окон первого этажа сквозь цветные занавески пробивался свет.
— Подождите меня, — попросила Таня. — Я быстро.
Она постучала в окно, а Логвинов устроился в старом плетеном кресле. За дверью долго возились с цепочкой. Наконец дверь открылась, и на пол веранды упал квадрат света.
— А, явилась, будьте любезны. — Елена Евгеньевна, подбоченясь, стояла на пороге. Она была одета в длинный бархатный халат. За ее спиной всеми цветами радуги играло яркое текстильное нутро кухни. — Заходи!
Таня спрятала руки за спиной.
— Я забыла конспекты лекций. Дай, пожалуйста.
Елена Евгеньевна отступила на шаг и пошатнулась.
— Заходи! Не укушу!
— Я не одна, мама. Мы спешим.
— Ах, ты не одна. Великолепно! — Обухова выглянула на веранду и увидела Логвинова. — Великолепно! — повторила она. — У тебя уже есть молодой человек. Проходите, будьте любезны. — Обухова широко раскрыла дверь и, как швейцар, склонила набок голову с растрепанной прической.
Логвинов пропустил вперед Таню и вошел, почувствовав сильный запах спиртного, исходивший от Елены Евгеньевны. Этот же запах, смешанный с запахом духов и сигаретного дыма, стоял в комнате. В углу, у деревянного тотема, под зеленым абажуром горела единственная лампа, света которой не хватало, чтобы рассеять полутьму. Из колонок стереопроигрывателя слышались приглушенные звуки труб и дробь ударных инструментов.
Таня взяла с подоконника тетради и остановилась у плотно задрапированного окна, исподлобья наблюдая за матерью.
— Смотришь? — криво улыбнулась Елена Евгеньевна. — Смотри, смотри.
Она подошла к серванту, вытащила чистую рюмку и налила в нее коньяку.
— Пейте, — протянув Логвинову вздрагивающую в руке рюмку, предложила Елена Евгеньевна.
— Не хочется, — отказался Логвинов. — Спасибо.
— Не хочется, — передразнила его Обухова. — Он такой же чокнутый, как и ты.
Она подмигнула дочери, но увидела ее безучастный взгляд, сердито встряхнула головой и выпила коньяк сама.
— Мама, не надо! Прошу тебя! — попросила Таня и отошла от окна. — Мы пойдем.
— Нет, постойте! — Обухова долгим холодным взглядом посмотрела на дочь и повернулась к Логвинову: — Вы, непьющий молодой человек, скажите, за что она ненавидит меня?! За то, что я люблю хорошие вещи? Комфорт? Уют? За то, что я люблю вкусно поесть? За то, что я не монашка и не прикидываюсь святой?! — Елена Евгеньевна рванулась к серванту, переполненному хрустальной посудой. — За что? За это?! — крикнула она и устремилась в соседнюю комнату.
Оттуда полетели на пол платья, завернутые в целлофан, костюмы, брюки, куски меха, туфли, коробки, из которых выпадали пакеты с чулками. Вскоре на середине комнаты образовалась целая гора одежды.
— За это?! — Обухова выбежала из комнаты.
Она начала ходить кругами и стала похожа на большую ночную бабочку: полы ее длинного халата развевались, переливаясь бархатными складками, волосы растрепались еще больше и висели бесформенными прядями.
— Все это одевается! — Она остановилась и порывистыми, нервными жестами показала, как именно. — Одевается на себя! Женщина одевает на себя вещи! Для вас это новость?! Объясните моей дочери — она не знает, что женщина хочет нравиться, хочет привлекать внимание, хочет улыбаться, ездить за город, флиртовать, слушать музыку, носить французское белье, иметь дачу, мебельный гарнитур, машину, хочет пить хорошее, дорогое вино! Объясните ей, что глупо презирать деньги, если на них можно купить столько вещей! У меня была подруга, которая завтракала в Риге, обедала в Москве, а ужинала в Сочи, на побережье Черного моря! Вот как надо жить! — Елена Евгеньевна сделала шаг к дочери.
Девушка хотела что-то ответить, но вместо этого всплеснула руками и выбежала из комнаты. Логвинов догнал ее на лестнице. Спустившись вниз, он обернулся и увидел в дверном проеме прямо над собой черный неподвижный силуэт.