— Украли? — спросил Скаргин, хотя это его уже не интересовало.
— Или потеряла — разве можно сказать точно? Я успела новый получить. Хотите, покажу?
— Не надо.
— Почему вас интересует мой паспорт? — Обухова говорила почти шепотом, а казалось, что кричала. — Объясните, будьте любезны!
Скаргин отвернулся и, не прощаясь, пошел прочь.
Глава 10
Снова и снова я возвращаюсь к своей последней встрече с Арбузовой, к нашему разговору с ней. Собственно, его лишь условно можно назвать разговором. Мои вопросы, как выстрелы в пустоту, не достигали цели. Нина Кузьминична — эта обладательница некоей тайны — оставалась неуязвимой и как будто смеялась надо мной.
Завидую я Соловьеву, он имел возможность говорить с ней, когда ее сознание еще не делало таких резких скачков. Теперь же узнать правду гораздо сложнее.
Так уж получается, что одна за другой отпадают первоначальные версии. Исключен Фролов. Исключен Христофоров. Исключен Максимов. И чем уже круг подозреваемых, тем сильнее у меня ощущение, что в развернутой картине преступления, которую я себе уже в общих чертах представляю, не хватает только одной, совсем маленькой детали. Той самой детали, которая известна Арбузовой.
Помнится, я имел неосторожность думать, что «тайна», которую со слов Арбузовой, они пропивали втроем, — плод воспаленного воображения, бредовый идефикс, на разгадку которого не имеет смысла тратить время. Слепая самонадеянность!
Сегодня, когда Фролов сказал о третьем, посвященном в его с Евгением Адольфовичем тайну, я почему-то сразу вспомнил Арбузову — ведь она недвусмысленно говорила о трех участниках попоек. Второй участник — Обухова, это не вызывает никаких сомнений. Но и там и здесь — три. Там Прус — Фролов — икс, здесь Арбузова — Обухова —… Неизвестное в конце второй цепочки можно обозначить иксом, игреком, зетом, причем каждое из обозначений самостоятельно и не равно другому. Что получится, если вторую формулу заменить не игреком, как следовало бы сделать, а тем же иксом? Прямо высшая математика.
Икс знал о сберкнижках Пруса, он же знал «тайну» (об отце Тани Обуховой? о том, что сближало Арбузову и Елену Евгеньевну? бог знает еще о чем). Где связка? Она несомненно есть, но я не вижу ее. Подойдем к задаче с другой стороны.
ФРОЛОВ
ПРУС
Первый знает о существовании икса, но не знает, кто он. Второй его знает, но сказать об этом не может.
АРБУЗОВА
ОБУХОВА
Обе знают икса. Не могли не знать — вместе пили. Обе не назовут его.
Получается, что его знали трое, один из которых (Прус) — мертв, другая (Арбузова) — больна. Остается Обухова. Я не забыл и про бутылку из-под водки, так быстро исчезнувшую, стоило мне отвернуться. Почему она прятала ее? Нина Кузьминична в больнице. С кем же пила Обухова накануне моего визита? Кто пропитал ее квартиру запахом табачного дыма? Сама она курит мало, не затягиваясь. Очередной ухажер? А что, если иксом был тот самый мужчина, о котором рассказывала Таня Обухова? Мужчина с фотографией! И, наконец, имеет ли все это отношение к убитому Прусу? Если имеет, то какое?
Из показаний Фролова видно, что Евгений Адольфович боялся дочери. Соседи упоминали об уборках, которые делала в сарае отца Елена Евгеньевна. Значит, боялся он не напрасно, предвидел уборку, больше похожую на обыск, и отнес сберкнижки Фролову. Другого выхода у него не было. Безвыходность — вот причина, назвать которую Геннадий Михайлович не мог по незнанию. Парадокс заключается в том, что эта же причина объясняет все поведение Пруса, начиная с ноября прошлого года и по день смерти. Она же, эта причина, делает показания Фролова окончательно убедительными.
Обухова охотилась за сберкнижками. Она потеряла паспорт. Думаю, намеренно. Готовила на всякий случай объяснение: паспорт потерян, кто-то нашел его и получил в сберкассе деньги. Свойственная Обуховой предусмотрительность изменила ей только в одном: она неточно знала правила выдачи денег со сберкнижки на предъявителя и не сочла нужным уточнить. А ведь паспорт иметь совсем не обязательно! Убийца ли она? Скорее, сообщница. Икс кто-то другой! Стоп! Если это на самом деле так, то возникает взрывоопасная ситуация: Арбузова практически выбыла из игры, и остается только один человек, знающий, кто такой икс, — Обухова! Единственный свидетель. А с последним свидетелем поступают одинаково…
Так! В этом месте, как в детективном фильме (а мне все детективные фильмы нравятся — читай: всеядность, недоразвитый вкус), за кадром должна была бы, нарастая, зазвучать музыка, нагнетающая ощущение тревоги — соло на фаготе в сопровождении ударных, виолончель или просто пощипывание басовых струн альта. Кинокамера подъезжает вплотную к моему лицу…
Но шутки в сторону. Вне сомнений, мои манипуляции с формулами чисто умозрительны и не стоят ломаного гроша, ибо, подставив во вторую цепочку икс из первой цепочки, я тем самым ровно наполовину урезал число возможных версий. Стоит изобразить вторую цепочку так: Арбузова — Обухова — игрек, как замолкает за кадром тревожное соло, виолончелист опускает свой смычок, а режиссер, дав знак остановить кинокамеру, хватается за голову, проклиная мою занудливость.
Вопросы, вопросы, вопросы. Их стало больше, но чем-то они отличаются от прежних. Качеством? Может, большей последовательностью, обусловленной сужением сферы интересов следствия?
Кое-что, если не все, прояснит обыск в квартире Арбузовой запланированный мной на завтра (неизвестно почему в голове засело: «Завтра, завтра, не сегодня — так ленивцы говорят»). Но прежде — еще одна встреча с Ниной Кузьминичной и последняя проверка алиби Обуховой. К Елене Евгеньевне надо идти с большими козырями в руках, иначе с ней не поговоришь.
Что еще? Экспертиза установила идентичность лиц, изображенных на снимках, полученных из Мурманска, и на фотографии, которую Логвинов взял у Тани Обуховой.
Сотниченко заканчивает опрос в фотоателье города. Пока безрезультатно, но ведь где-то должны были обработать пленку из архива киностудии.
Логвинов закончил сбор материалов о последних годах жизни Евгения Адольфовича (из них можно составить пару увесистых томов).
Расшифрован телефонный номер, по которому никуда не позвонишь. Прус не был бы Прусом, если бы не сберег спичечный коробок. Два месяца он не расставался с ним, цепляясь за возможность заработать на спекулятивной сделке, хотел оставить эту возможность на будущее. Будущее, которого не имел.
В психологических исследованиях пользуются вспомогательным методом, называемым интроспекцией, что в переводе с латинского означает «смотреть внутрь себя». В ходе расследования дела об убийстве Пруса интроспективность необходима, так как многое зависит от позиции следователя (подчеркиваю: не от арсенала технических средств, а от моральной позиции). Прус не был нравственным человеком, его понятия о добре и зле, совести, долге, чести были деформированы. Основной, довлеющей чертой, характерной для его жизни, был индивидуализм. Его восприятие как бы проходило через призму, преломляясь и видоизменяясь под воздействием начинающегося распада личности, обусловленного образом жизни, который он вел, одиночеством, алчностью, эгоизмом.
Мировоззрение его социально опасно, оно заражает окружающих. Оно развращает нестойких, поражает людей с нечеткой, расплывчатой нравственной установкой, делает и их разносчиками заразы. Опасности попасть в сплетенную Прусом паутину подвергались все, кто так или иначе соприкасался с ним. Следы его паучьих лап и на Обуховой, и на Максимове, и на Арбузовой. Неизвестно, что отвратительнее — сам Прус или зло, им порожденное, его философия или ее интерпретаторы и последователи. Тяга к слепому, случайному лотерейному счастью — явление старое. Новой, набирающей силу тенденцией стал иммунитет к нему. Такие люди, как Анна Алексеевна, Таня Обухова, обладают иммунитетом, но и для них общение с этими людьми — большое испытание.
Таня рассказала Логвинову, что заставило ее искать с ним встречи, — расспросы матери после первой встречи с инспектором уголовного розыска. Елена Евгеньевна настойчиво интересовалась подробностями разговора: о чем спрашивали Таню, говорила ли она о мужчине, приходившем накануне смерти деда, что еще говорила дочь, как реагировали на ее слова? Разумеется, Таню это насторожило. К Анне Алексеевне она постеснялась обратиться. Раны, нанесенные ей общением с матерью, дедом, желание разобраться в происходящем и в людях, ее окружающих, — вот то, с чем она пришла к Логвинову.
Я вытаскиваю из конверта фотографию, сделанную в лаборатории с кинопленки, и смотрю на Пруса, как на старого своего знакомого. «Смерть таких, как ты, — сочиняю я эпитафию, — небольшая потеря для общества. Ты плохо жил и плохо умер…» Но тут же уточняю: безнравственность Пруса очевидна, однако выносить приговор — дело общества, а не одиночек. А тем более решение о жизни и смерти людей подобного склада.
Преступник нарушил закон, и, не испытывая симпатии к Прусу, я вместе с тем сознаю справедливость и необходимость наказания убийцы.
— Ничем не могу порадовать, — сказал врач, остановившись у ширмы, что закрывала угол комнаты с холодным жестким топчаном и белой деревянной тумбочкой. — В прошлый раз Арбузова еще могла адекватно реагировать на внешние раздражители, а вчера ночью ей удалось украсть сто граммов спирта из ящика дежурной сестры. Весь день у нее была рвота, а сейчас состояние резко ухудшилось, приступообразная дисфория, частично антероградная амнезия.
— Объясните популярней, пожалуйста, — попросил Скаргин.
— У больной наблюдается частичное выпадение из памяти событий, предшествовавших болезни. Собственно, если вы настаиваете, можете поговорить с ней, она физически держится хорошо, но предупреждаю: результат будет мизерный.
Врач вызвал медицинскую сестру, попросил привести Арбузову. Вскоре в комнату вошла женщина, в которой Скаргин с трудом узнал Нину Кузьминичну. Лицо ее сильно изменилось: заострился нос, ввалились глаза, под ними появились темно-коричневые круги, кожа на щеках пожелтела и обвисла, а губы стали почти фиолетового цвета. Тем не менее держалась она бодро и даже улыбалась. Это дисгармоничное сочетание болезненной плоти и гипертрофированной бодрости духа делало улыбку Арбузовой похожей на жуткую гримасу театральной маски, сделанной неумелым художником. Несоответствие несколько сглаживала скудная, тоже похожая на театральную декорацию обстановка комнаты.