й воздух, и на аэродроме тоже шумно. Но на земле эти мужчины ведут тихую жизнь.
Говорят, если за чаем все парни в столовой погружены в чтение, значит, на ночь запланированы боевые вылеты. Сегодня днем они сидели в большой гостиной загородного дома, которая служила им столовой; точь-в-точь послушные дети, занятые выполнением домашних заданий. Если достаточно усердно читать, можно забыться и отвлечься от мыслей о себе, и обо всех других, и о предстоящей ночи. В то утро они должны были провести испытание перед ночным вылетом: поднять самолеты в воздух и убедиться, что все в порядке. Между пробным вылетом и дневным инструктажем наступает время слухов, когда кто-то узнаёт, сколько бензина заливают в самолеты, и все начинают гадать о цели, прикидывая, сколько сотен километров можно пролететь при таком литраже. Инструктаж (во время которого им дают информацию о полете и цели) обычно заканчивается поздним вечером, после чего следует оперативный прием пищи, а затем несколько тяжелых часов до взлета, которые как-то нужно убить. Все они знакомы с этой рутиной и научились с ней справляться; это упорядоченное, непоколебимое спокойствие стало их образом жизни.
Конечно, в свободные вечера можно расслабиться в ближайшей деревне, где есть танцевальный зал, куда ходят девушки, с которыми можно поплясать, пабы, где можно выпить слабого пива военного времени, и кинотеатр, чтобы посмотреть старые фильмы. В одиннадцать часов все эти развлечения прекращаются и двери по всей деревне закрываются наглухо. Такую жизнь не назовешь яркой и романтичной; что-то среднее между школой-интернатом и монастырем. У них есть своя работа, и они принимают такой порядок вещей как должное, не задумываясь ни о чем слишком сильно. Есть только одна общая четкая мысль, и она звучит так: покончим с этим. Выиграем войну и покончим с ней. Хватит уже, слишком долго она длится. Главное сейчас – победить, и как можно быстрее.
Жизнь, которая у них была прежде, возможно, раньше представлялась скучной, но сейчас, когда они о ней вспоминают, кажется прекрасной и бесценной. Никто из пилотов не может строить подробные планы на будущее; нет смысла считать, сколько испытаний ты успешно преодолел, когда знаешь, сколько еще ждет впереди. Но смутно каждый человек думает о том недавнем, почти невероятном прошлом, когда никто не занимался ничем особенным, ничем из ряда вон выходящим, ничем страшным, когда день был долгим и существовало великое множество способов его провести. Они хотят вернуться в то время, но теперь им нужна жизнь, которая в их воспоминаниях стала лучше, чем была на самом деле. Им нужно будущее настолько же прекрасное, каким сейчас видится прошлое.
Каждая ночь, когда ждешь возвращения самолетов из Европы, холодна и длится долго, но так или иначе заканчивается. В четыре часа или около того дежурные офицеры поднимаются на диспетчерскую вышку. Офицеры-диспетчеры ходят из угла в угол, курят трубки и ведут обычные разговоры, а ожидание сгущается настолько, что его почти можно потрогать. Затем из коммутатора диспетчерской вышки доносится голос первого пилота, летящего на базу. Две девушки из WAAF, которые не спали всю ночь, но все еще выглядят бодрыми, с румянцем на щеках, собранные и оживленные, начинают направлять самолеты. Голоса девушек, которые кажутся необыкновенными (трудно сказать почему, возможно, потому что они звучат так уверенно, так аккуратно), начинают:
– Здравствуй, Джордж, посадка, прием.
В застекленной комнате слышен ответ пилотов. Потом снова девушка:
– Здравствуй, Квин, аэродром, одна тысяча, прием.
Ночь вдруг становится странной: луна все еще в вышине, ярко горят звезды, большие прожекторы, как деревья, склонились над взлетной полосой, бортовые огни самолетов виднеются сначала вдалеке, потом ближе, над полем шумят моторы, выезжают машины скорой помощи, а голоса девушек все звучат и звучат – спокойные, четкие, уверенные.
– Здравствуй, Дядя, аэродром, двенадцать-пятьдесят, прием, – это значит, что самолет «Д» – «Дядя» – должен кружить над полем на высоте 1250 футов[37], пока ему не разрешат посадку.
Поначалу самолеты медленно подлетают, а вот их уже четыре – кружатся над аэродромом, приземляются. Чем больше самолетов прилетает (каждый отмечают на специальной доске), тем невыносимее становится ожидание. Но никто не подает вида. Голоса остаются спокойными, никто не делает ни одного необычного движения, вся рутина протекает так же заурядно, как если бы люди стояли в очереди за билетами в театр. Никто не выдает беспокойства, никто ничего не говорит, но все думают об одном.
Наконец все самолеты на месте, кроме «П» – «Питера» и «Дж» – «Джиги». Они просто опаздывают. Задание ведь было «конфеткой». Они должны вернуться. Конечно, они вернутся. Разумеется. С минуты на минуту. Никто не упоминал о задержке. Мы стали спускаться в допросную, а капитан группы как бы между делом заметил, что он ненадолго останется в диспетчерской, пока ребята не вернутся.
Экипажи одиннадцати вернувшихся самолетов спускались в подвальную комнату для краткого рапорта. Все держали в руках кружки с чаем, белые фарфоровые кружки для бритья, наполненные этим сладковатым отвратительным теплым напитком, который, похоже, дорог их сердцам. Они выглядели еще более уставшими, это было видно по их векам и ртам, а под глазами их залегли глубокие морщины. Опрос снова живо напомнил что-то из школьных времен: экипаж сидит на деревянной скамье перед деревянным столом, а офицер разведки, стоящий за ним, задает вопросы. И вопросы, и ответы звучат так заурядно и тихо, что кажется, будто они обсуждают нечто скучное и незначительное. Этот вылет никому особенно не понравился: очень долгий, погода ужасная; цель небольшая; очень много дыма; разглядеть результат как следует не получилось.
Командир группы, капитан, сидел на столе и обращался к членам экипажа по имени, спрашивая каждого:
– Хорошо слетали?
– Вполне, сэр.
– Хорошо слетали?
– Неплохо, сэр.
– Хорошо слетали?
– Довольно хорошо, сэр.
И всё. Затем он спросил:
– Кого-нибудь рассердили?
– Нет, сэр, – отвечали они, улыбаясь, – никто не заметил.
Так они разговаривают и ведут себя, и все это в порядке вещей. Когда стало известно, что все самолеты вернулись без повреждений и никто не пострадал, стало повеселее. Но они устали, всем хотелось поскорее пройти опрос и вернуться в столовую, к знаменитой «оперативной» яичнице и жареной картошке, к маргарину и мармеладу, к хлебу, в который, кажется, добавляют песок, – а потом отправиться спать.
Экипажи бомбардировщиков стояли у стойки выдачи еды – это обычный шкаф прямо в стене, – пили пиво и ждали завтрак. Сейчас они разговаривали, отпускали только им понятные шутки и посмеивались над ними. Было уже после семи утра, по-прежнему темный, холодный и недружелюбный час. Некоторые из мужчин приберегли свои путевые пайки – банку американского апельсинового сока и шоколадку, чтобы съесть сейчас. Пайками очень дорожат. Апельсиновый сок хорош, шоколадка – лакомство. Есть те, кто выпивает апельсиновый сок и съедает шоколадку, не дожидаясь возвращения на базу, а то мало ли что может случиться.
Когда «Ланкастеры» улетали в ночь, они походили на гигантских черных смертоносных птиц, но возвращаясь, почему-то производили совсем другое впечатление. Самолеты забрали с этого поля 53 тонны бомб, и экипажи летели всю ночь, чтобы сбросить их, как и было приказано. Теперь некоторое время между Францией и Италией не будут ездить поезда – во всяком случае, не по разбомбленным сегодня путям. Вот люди, которые этого добились: с растрепанными волосами и утомленными лицами, в грязных свитерах под летными костюмами, с сонными глазами. Они подшучивают над товарищами и жуют припасенные шоколадки.
Три поляка
Март 1944 года
– В моей деревне, – сказал мужчина, – люди стояли перед церковью и кричали: «Где же Бог? Если бы он был, он не допустил бы такого!» Тогда немцы пришли за мужчинами и мальчиками, чтобы отправить их в рабство в Германию. Понравившихся женщин они тоже забрали; все знали, что самых красивых ждут бордели Восточного фронта, а остальные станут рабочим скотом. В соседней деревне немцы заставили евреев копать себе могилы, а потом расстреляли. Крестьяне убежали, потому что им было страшно смотреть. После немцы отобрали все фермы и отдали захватчикам; некоторым полякам разрешили остаться слугами в собственных домах, рабами на своей земле.
Мужчина продолжал медленно рассказывать об этом обычным тоном. Приятное лицо, широкий чувственный рот, серые глаза, которые, видимо, когда-то могли быть добрыми и смеяться. Ему, возможно, было тридцать восемь или сорок восемь, может, больше или меньше; каштановые волосы тронула седина, новый костюм сидел на нем плохо. Только что он приехал в Лондон, больной, кожа вокруг глаз пожелтела. Он добирался из Польши четыре месяца, что для наших дней довольно быстро. В обычной жизни, до немецкой оккупации, он был фермером, владел несколькими акрами земли в Силезии и остался работать на немцев на своих полях. Он возглавил подпольное сопротивление в своем районе, и теперь, четыре года спустя, его отправили с миссией в Лондон, где расположилось польское правительство в изгнании[38].
– Немцы очень добры к животным, – продолжал мужчина. – Они отправляли в Польшу комиссии, чтобы убедиться, что собаки и лошади живут в достойных условиях. Те же самые комиссии потом организовали отправку наших стариков в концлагеря, поскольку старики бесполезны.
Старики умирают в этих лагерях, говорил он, потому что никто не считает нужным о них заботиться. Конечно, всех молодых немцы тоже забрали. Всего из той части Силезии депортировали 300 тысяч человек. Земля там не особенно хороша, но угольные шахты весьма ценны для экономики. Немцы отправили туда колонистов, поскольку хотели, чтобы та часть Польши навсегда осталась немецкой.