кохозяйственных районов страны. Они сочли, что девушки в деревнях удивительно хорошо одеты. Все было странно и удивительно: сначала эти смертоносные, мрачные пляжи, а потом деревни, где их встречали с цветами и печеньем, но частенько можно было нарваться на снайперов и мины-ловушки.
На одной из коек лежал семнадцатилетний французский парнишка, его ранило в спину осколком снаряда. Он жил и работал на земле своего отца, но, по его словам, немцы, уходя, сожгли их дом. Двое американских парней, расположившихся на койках рядом, беспокоились за него. Их тревожило, что он испугается – гражданский, еще и совсем один, страдает от боли, не знает английского и его везут в незнакомую страну. Они не обращали внимания на свои раны – у одного размозжено колено, у второго плечо, – только переживали за этого маленького француза. А он держался очень мужественно и молчаливо, не жаловался и никак не выдавал свою тревогу, хотя она отражалась в его глазах. Его семья осталась там, в зоне боевых действий, он не знал, что с ними случилось и увидятся ли они хоть когда-нибудь. Американцы говорили: «Вы скажите этому парню, что он солдат получше, чем Хайни[43] на соседней койке».
Этот Хайни нам не нравился, ему было восемнадцать, и он оказался самым требовательным представителем расы господ на борту. В конце концов случился небольшой скандал, когда он сказал санитару, чтобы тот переложил его, поскольку ему было неудобно, а санитар отказал, потому что у него пойдет кровь, если его переложить.
Когда я ему это объяснила, немец сердито сказал:
– И долго мне еще лежать здесь, страдая от боли, в таком жалком положении?
Я спросила санитара, что ему перевести, и тот ответил:
– Скажите, что на этом корабле есть много отличных парней, которым хуже и тяжелее, чем ему.
Американские солдаты на койках вокруг устало сказали:
– Ну Хайни дает, – а потом стали вслух размышлять, как теперь найти свои старые подразделения и как скоро они получат почту.
Когда наступила ночь, санитарные катера по-прежнему кружили у берега в поисках раненых. Кто-то с танконосца крикнул, что видели примерно сотню где-то в воде. Нужно было попытаться поднять их на борт до начала ночного воздушного налета и до того, как их израненные тела начнет пожирать холод. Но подойти к берегу, не видя и не зная здешних вод, – дело непростое и медленное. Два человека из команды катера, вооружившись баграми, свесились через борт и вглядывались в черную воду в поисках препятствий, затонувших машин, мин – багры они держали наготове, чтобы оттолкнуться от песка, когда мы подойдем совсем близко к берегу. Приливы и отливы не облегчали задачу: когда вода уходила, раненых приходилось тащить к санитарным катерам на плечах, а во время приливов эти лодки, как и другие суда, иногда садились на мель и застревали.
В конце концов мы перебрались на бетонную десантную баржу, стоявшую недалеко от пляжа Easy Red. На этом участке санитарный катер не мог подойти достаточно близко к берегу, чтобы как-то помочь, поэтому мы высадились, а катер отправился дальше – искать подходящее место, чтобы встать на якорь. По пояс в воде мы выбрались на берег, договорились, что подберем раненых на этом участке, перенесем на борт вставшего у побережья танконосца и подождем, пока прилив не позволит катеру вернуться и подобрать нас. Уже почти стемнело, было ужасное чувство, что время не на нашей стороне.
На кишащем людьми опасном берегу кипела страшно напряженная работа. Галька была размером с дыню, мы наткнулись на дорогу, выкопанную огромным экскаватором, и очень осторожно ступали по узкой полосе между белыми лентами, отмечавшими границу разминированного пути, к палатке с красным крестом сразу за пляжем. По этой же дороге ехали «утки»[44], танки и грузовики, приходилось идти в считанных сантиметрах от них, чтобы не оказаться за лентами. В сером ночном свете поднималась пыль – она казалась тем самым пресловутым туманом войны. Наконец мы ступили на траву, и это было, пожалуй, величайшим шоком полного сюрпризов дня: почувствовать сладкий запах летней травы, запах скота, мира и солнца, согревавшего землю во времена, когда лето было летом.
В палатке Красного Креста два усталых, небритых и грязных, но вежливых молодых человека сказали, что грузовики с ранеными прибывают сюда. Куда мы хотим их перенаправить? Мы объяснили проблему приливов и отливов и сказали, что лучше всего подогнать грузовики к тому танконосцу и перенести раненых на борт, под брезентовый навес, а как только корабли опять смогут ходить у побережья, мы переправим их на госпитальное судно. В этот момент подскочил грузовик, водитель выкрикнул вопрос, ему ответили, что нужно развернуться и ехать к берегу, – в уточнениях, что делать это надо осторожно, не покидая разминированной территории, он не нуждался. Парни из Красного Креста сказали, что не знают, будут ли раненые поступать в течение ночи, – перевозить их по этим дорогам в темноте очень трудно; в любом случае всех, кого привезут, они отправят в условленную точку на берегу. Все пожелали друг другу удачи, и мы ушли. Никаких лишних разговоров. Царило ощущение яростной, целеустремленной работы, которая становилась только сложнее по мере того, как наступала ночь.
Мы вернулись на наш маленький невзрачный участок пляжа и помогали разгрузить машину с ранеными. Наступал прилив, между посадочной рампой танконосца и берегом пролегла узкая полоска воды. Людей осторожно несли и укладывали на палубу внутри гигантской, как у кита, пасти корабля. После этого наступила пауза, когда делать было совершенно нечего. К нам подошли несколько американских солдат, завязался разговор. Этот участок с самого начала был отвратным, а они всё еще оставались здесь: жили в окопах и присматривали за разгрузкой снабжения. Они рассказали, что на холмах в ярдах ста от пляжа или около того засели снайперы, поэтому никто не рисковал прикурить сигарету. С момента высадки они вообще не спали, но, похоже, их обрадовало открытие, что можно обходиться без сна и еды и при этом достойно делать свое дело. Все согласились, что этот пляж – дрянь, и было бы очень приятно когда-нибудь убраться отсюда к чертовой матери. Дальше началась обычная американская беседа, неизбежная и забавная: «А вы сами откуда?» Меня всегда восхищала эта привычка: что бы ни творилось, американец всегда найдет время, чтобы осведомиться, знает ли кто-то о его родном городе. Мы болтали о Питтсбурге и Роузмонте, Чикаго и Шайенне, не говоря ничего особенного, кроме того, что каждое из этих мест, конечно, прекрасное, и все они точно, черт дери, поприятнее этого пляжа. Один из солдат заметил, что примерно в пятидесяти метрах вглубь материка у них есть отличный небольшой окоп, и когда начнется воздушный налет, добро пожаловать в гости, если мы не возражаем против поедания песка, что в их отличном небольшом окопе вещь совершенно неизбежная.
Носильщик с госпитального судна поблагодарил солдат за любезное приглашение, но сказал, что мы сами принимаем гостей этим вечером на борту танконосца, так что придется нам остаться дома. Жаль, что я так и не узнала его имени, потому что мне бы очень хотелось его здесь упомянуть. Этот носильщик был одним из лучших и самых веселых парней, которых я встречала в жизни. В любой обстановке он шутил, и к концу вечера нам действительно стало повеселее. В определенный момент ты чувствуешь себя настолько маленьким и беспомощным перед лицом грандиозного, безумного кошмара, охватившего весь мир, что плюешь на все, перестаешь переживать и начинаешь смеяться.
Носильщик прошелся по берегу в поисках санитарных катеров, вернулся и сказал, что их нигде не видно. Значит, они еще не могут подойти к берегу, и нам остается только ждать и надеяться, что они смогут найти это место, когда наступит темная ночь. Если же из этого ничего не выйдет, позже танконосец снимется с мели: его капитан-британец обещал переправить наших раненых на госпитальное судно, но сделать это он сможет только через несколько часов. Внезапно на дальнем конце пляжа загремели наши зенитные орудия, и выглядело это чудесно, разрывы снарядов мерцали в небесах, а трассеры вообще всегда очень красивы, но никто не наслаждался этой сценой.
– Хватит с нас уже, – сказал носильщик. – Нам некуда класть раненых.
Я поинтересовалась у одного из солдат, строго ради интереса, что они делают во время воздушных налетов. Он ответил, что если есть время, можно спрятаться в окопе, а если нет – делать в общем-то нечего. Так что мы стояли и смотрели, огня в небе было многовато. Ни самолетов, ни взрывов бомб слышно не было, но если тебе в голову прилетит осколок зенитного снаряда, в этом тоже нет ничего хорошего.
Солдаты разошлись по своим делам, а мы поднялись на борт танконосца, чтобы составить компанию раненым. Их судьба сейчас виделась особенно мрачной – тебя ранило в бою, а теперь ты лежишь под брезентом совершенно беспомощный, и любой стальной осколок, не говоря уже о бомбе, может настичь тебя и прикончить в любой момент. Мы с носильщиком уныло обменялись похожими репликами: есть противовоздушные укрытия гораздо надежнее, чем трюм танконосца, – и зашли внутрь, не испытывая ни малейшего восторга от всего происходящего и ужасно волнуясь за раненых.
Выглядели они довольно плохо и лежали неподвижно; разглядеть их в свете единственной голой лампочки, висевшей на балке, мы не могли. Один застонал и что-то проговорил – очевидно, он достаточно пришел в себя, чтобы услышать жуткий грохот над нами. «Эрликоны» нашего танконосца открыли огонь, и шум внутри стального трюма был такой, как если бы в барабанные перепонки вгоняли заклепки. Раненый снова кого-то позвал, и я поняла, что он говорит по-немецки. Тогда мы проверили остальных и обнаружили, что наш танконосец забит ранеными немцами.
Носильщик сказал:
– Потрясающе, ей-богу, это ли не расплата! – а потом: – Если что-нибудь попадет в этот корабль – черт их дери, так им и надо.