ертвеца, а на ней сидит комар. Вдоль побережья все надписи были на польском и английском, а на одном перекрестке предупреждение о минах напечатали на польском, английском и хинди. Повсюду развевались грязные белые ленты, отделяющие безопасную землю от опасной, все еще заминированной. На главных магистралях стояли знаки «Обочины очищены» (то есть земля по обеим сторонам дороги полностью разминирована) или «Обочины проверены» (то есть землю по обеим сторонам впопыхах прочесали и вроде бы мин не нашли, а дальше поступайте по своему разумению).
Итак, эта огромная армия прошла поперек Италии и заняла позиции на фронте длиной в двадцать километров. Восьмая армия, готовая теперь наступать на последнюю немецкую линию укреплений (не считая линии Зигфрида[53]), сражалась, продвигаясь к этим горам, начиная с Египта. За два года, миновавшие с битвы за Эль-Аламейн, Восьмая армия прошла север Африки, Сицилию и весь Апеннинский полуостров. Все эти люди, представители множества народов и национальностей, чувствовали, что остался последний рывок – и они вернутся домой. Да, одним прекрасным днем они вернутся домой: в Польшу, Канаду, Южную Африку, Индию, Новую Зеландию, Англию, Шотландию и Ирландию, потому что в Восьмой армии сражаются люди из всех этих мест, и чтобы вас идеально понимали, неплохо бы говорить на нескольких индийских языках, канадском французском, польском, языке негров Басутоленда[54], а также на всех возможных диалектах английского. Но самое забавное, удивительное и прекрасное – как славно уживается вместе эта огромная человеческая смесь. Долгий путь, который они прошли вместе, песчаные бури пустыни Сахара и грязь итальянских зим, опасность, близость смерти и годы одиночества сплотили их всех и превратили в добрых соседей.
Битву за Готскую линию мы наблюдали с холма напротив, сидя в зарослях чертополоха и глядя в бинокли. Наши танки, похожие на коричневых жуков, вскарабкались на холм, проехали параллельно линии горизонта и скрылись из виду. Вдруг один из танков четырежды вспыхнул ярким пламенем, и другие танки покатились вниз с холма, ища укрытия на склонах. Авиагруппа ВВС – шесть самолетов, кружившихся в небе, словно косяк гольянов, – получила сигнал разбомбить вытянутый холм под названием Монте-Лура, и вот уже Монте-Луру закрыли клубы бурого дыма и столбы взлетевшей вверх грязи. Наша артиллерия молотила по Готской линии, так что повсюду на склонах расцветали клубы дыма, издалека похожие на хлóпок. Теперь уже наши снаряды разрывались, осыпая осколками немецкие позиции на Монте-Луре.
Молодой британский майор, направлявший огонь, сообщил по радиосвязи:
– Должен сказать, я считаю, что наша артиллерия справляется очень хорошо.
Бой, каким мы видели его издали, выглядел крошечным, игрушечным и очень простым. Но в танках были люди, и под деревьями, куда падали снаряды, и под бомбами тоже были люди. Стоял оглушающий шум – что-то подобное можно услышать разве что в кино.
Грохот продолжался весь этот день и следующий, он уже причинял физическую боль. Канадский генерал, командовавший бригадой, наступающей в этом секторе Готской линии, развлекал нас, сочиняя сценарий послевоенной вечеринки в саду, которую он надеялся однажды закатить. Ужин накроют на длинном деревянном столе, покрытом очень грязной белой скатертью; гости усядутся на скамейки, которые время от времени будут опрокидываться. Из одного угла сада механический голос бубнит: «Даю короткий сигнал настройки, принято, конец связи, победа, победа, победа», – непрерывно, весь вечер. В другом углу сада тракторы изображают танки: сначала заведут моторы на полную катушку, грохоча, будто наступает конец света, а затем будут ездить взад и вперед, визжа колесами. В еще одном углу какая-нибудь радиоаппаратура имитирует стрельбу шестидюймовых пушек – просто невозможно описать, насколько это чудовищный звук. В другой уголок сада генерал поставит пылевую машину, которую привезут из Голливуда, чтобы вываливать на гостей пыль итальянских дорог. Затем войдет официант с подносом и выпустит рой из тысячи мух. Что до меню, на ужин будет кусок холодной говядины (закуска), затем тоже не особо разогретое мясо с консервированными бобами (главное блюдо рациона британских войск) и сухарь. На десерт – еще один сухарь с джемом. Чай заварят еще с утра, чтобы к вечеру он был угольно-черным и чуть теплым, с мухами. Если гости будут вести себя хорошо и не привередничать, в качестве награды им нальют на палец порционного рома – напитка, который гарантированно выжжет любому нёбо. Мы сами в Италии ели все то же самое (правда, без рома), поэтому довольно посмеивались над выдуманными гостями бригадного генерала.
Позже, но не помню, когда именно, потому что время все больше запутывалось, мы пересекли реку Фолья и поехали по дороге, которую взяли наши танки, и там мы увидели то, что осталось после танковой дуэли. Американский «Шерман», в котором служил английский экипаж, лежал возле фермы; через дорогу от него догорал немецкий «Тигр» с оторванной задней частью. Башню «Шермана» прошил насквозь снаряд 88‑го калибра. Внутри башни валялись куски плоти и было очень много крови. Перед «Тигром» лежал труп немца, солома закрыла все, кроме двух почерневших рук со скрюченными пальцами, распухшей окровавленной головы и изогнутых ног. Запах пока шел не сильный. Мертвого немца окружили несколько канадских солдат, осматривавших местность, – удивительно, как быстро солдаты начинают осматривать, словно впервые, места, где они только что сражались, возможно, пытаясь узнать, что же на самом деле произошло.
– Не так уж много свежего мяса на парне осталось, – сказал один из канадцев.
Невозможно записать все, что происходит во время боя: часто трудно даже что-то разглядеть, тем более – понять. Вот на фоне неба вырисовываются похожие на муравьев силуэты пехотинцев; возможно, они идут в атаку по направлению к тем домам – затем солдаты исчезают за холмом, и неясно, что с ними стало. Танки спокойно катятся по гребню, затем строй распадается, большинство пропадает из виду, и видно, как другие танки ведут огонь из-за деревьев во впадине между холмами, прежде казавшейся такой мирной. На дороге, которая выглядела совершенно пустой и поэтому очень опасной – на фронте нет ничего подозрительнее тихих мест, – теперь виден одинокий джип, он мчится в направлении города, который неизвестно кто контролирует. А стоит подумать, что нашел неплохое спокойное место для наблюдения, где можно остаться на несколько минут, как рядом бьют немецкие минометы.
Бой – это хаос из сражающихся солдат, до смерти перепуганных гражданских, шума, вони, шуток, боли, страха, незаконченных разговоров и взрывов бомб. В разрушенном пункте первой помощи, который наспех организовали в фермерском доме, капитан медицинской службы с сожалением рассказывает о канадском священнике, который добровольно вызвался выносить раненых с минных полей на берегу реки. Священнику оторвало обе ноги, и хотя его быстро вынесли, он скончался в госпитале. Вокруг свалены окровавленные носилки, подъезжает джип с новыми ранеными. «Приезжайте навестить нас в любое время, – говорит капитан медицинской службы. – Джо! Принеси еще проволочных шин».
Группа английских танкистов пьет чай у разрушенного дома на Монте-Луре, они приглашают нас в свой особняк, где интерьер состоит в основном из поваленных балок и обломков каменной кладки. В доме воняет, потому что рядом на обочине валяется пара мертвых быков. Один из солдат, который утром выпрыгнул из горящего танка, ждет нового задания от командования. Он надеется, что война скоро закончится и свой двадцать первый день рождения он отпразднует в Англии. На другой обочине лежит мертвый канадский солдат, заботливо укрытый шинелью. Неподалеку стоят две захваченные 88‑миллиметровые пушки, вокруг них – груда бумаг, оставшихся от боевого расчета; немцы, видимо, тоже рабы бумажной работы. Среди этих бумаг – почтовая открытка с фотографией ребенка; видимо, одному из артиллеристов ее прислала жена. Никакого сочувствия никто из нас не испытывает. Молодая итальянка, завернувшись в одеяло, сидит на пороге маленькой лачуги, в которую ночью попал один из наших снарядов; это случилось в городке, который немцы удерживали всего несколько часов назад. Она просыпается и смеется – очаровательная, веселая и совершенно безумная.
Двенадцать пленных парашютистов из элитных немецких войск стоят во дворе под охраной захвативших их канадцев. Все они молоды, у всех на груди медали за крымскую и итальянскую кампании. Именно они всю зиму удерживали город Кассино. Я довольно равнодушно разговариваю с ними, и вдруг, как ударом, меня поражает осознание, что они действительно выглядят злодеями; генерал Кессельринг приказал им, отступая из Италии, быть беспощадными – и этот садизм теперь осел в их глазах и в складках ртов.
Толстый старый итальянец из городка Каттолика, который двенадцать лет проработал на Пенсильванской железной дороге, катил свои жалкие пожитки домой на ручной тележке. Немцы контролировали Каттолику три месяца, месяц назад вывезли местных жителей прочь и в течение этого времени мародерствовали с ужасающей тщательностью, как древесные черви, разъедающие дом. Что не хотели украсть – уничтожали; об их бессмысленной жестокости свидетельствовали бедняцкие дома, где они раскурочили швейные машинки и разбили посуду, изорвали в клочья грубые льняные простыни и полотенца. Старый итальянец возвращался в разрушенный дом, но он был здоров и счастлив, очень рад нас видеть, пригласил меня навестить его и жену на следующий день. На следующий день его жена уже была мертва: ночью немцы вернулись и забросали маленький городок кассетными бомбами.
Канадские солдаты, которых я видела два дня назад, когда они штурмовали Готскую линию, теперь купались в Адриатике. Пляжи окружала колючая проволока, но в ней проделали дыры, прибыли саперы с необычными миноискателями, похожими на пылесосы, и прочесали побережье. И вот пехотинцы, загоревшие до цвета дорогой кожи, потрясающе сильные, потрясающе живые, бежали вдоль спокойного теплого моря, мчались по песку, как будто они не прошли только что через ужас, как будто он не ждал их впереди. Можно сидеть на песке с книгой, попивать сладкий итальянский ром и наблюдать, как два британских эсминца обстреливают Римини, расположенный чуть к северу; смотреть, как немецкие снаряды падают на линии соприкосновения в трех километрах отсюда; следить за летчиком из сбитого самолета, который медленно спускается на парашюте; слушать, как несколько немецких снарядов проносятся над головой и падают в паре сотен метров; солнце оставляет на коже чудесный загар, а жизнь кажется прекрасным изобретением.