«Черная вдова»
Январь 1945 года
Днем по полю носились, рыча, как бульдоги, «Тандерболты»: они взлетали и приземлялись, а пилоты вваливались в хижину для инструктажа и докладывали о пораженных целях офицеру или толпились вокруг большой карты, получая последние инструкции перед следующим вылетом. На другой стороне поля выстроилась флотилия военно-транспортных C-47, санитарные машины медленно и осторожно ползли к ним по глубоким замерзшим колеям, а санитары поднимали укрытых одеялами раненых на борт самолетов. Когда весь груз больных, страдающих людей наконец оказался на борту, тяжелые транспортные самолеты двинулись по взлетной полосе, чтобы лететь в Англию. Ветер беспрепятственно атаковал серо-стальную грязь летного поля, поднимал пыльные облака снега. Это поле было таким же уродливым, как и все передовые аэродромы: по его краям стояли казармы эскадрилий и палаточный госпиталь. Воздух вибрировал от шума самолетов, и все вокруг казались маленькими, закоченевшими от холода и ужасно занятыми.
Когда темнело, на поле воцарялась тишина, ничто не шевелилось, и аэродром превращался в сибирскую пустошь, лунное плато, самый край мира. Когда темнело, на дежурство заступали «Черные вдовы»[59].
Сейчас майор, командовавший этими ночными истребителями, мужчина двадцати шести лет, но с тяжелым усталым взглядом, который на войне появляется у всех молодых, произносил речь. Штаб его эскадрильи сколотили из досок от немецких бараков, там было очень холодно: комнату обогревала одна железная печка и освещала пара простых лампочек.
– По нам стреляют все, – сказал он. – Свои бомбардировщики, свои зенитки, вражеские зенитки и вражеские истребители. Да вообще кто угодно; все они имеют право в нас стрелять. В общем, не советую.
Прошлой ночью сбили один из их самолетов, и врач эскадрильи, подъехавший на место крушения, по возвращении доложил, что от пилота и радиста не осталось ничего, кроме четырех стоп и двух ладоней. На сожаление и скорбь времени нет никогда, по крайней мере нет времени, чтобы проявить эти чувства; кажется, что смерть лишь делает живых злее, заставляет никогда не забывать о постоянной опасности. Смерть напоминает, что это может случиться и с вами, и все боятся и ненавидят это напоминание.
– Что ж, – сказал майор, – если вы все-таки летите, пойдемте со мной. Первый вылет мой.
Мы поужинали в пять, к этому моменту уже стало темно. Американцы в Европе называют любое крупное здание «шато», и их столовая, по этой классификации, тоже находилась в «шато», то есть в большом, грязном, темном и холодном доме. Пилоты и радисты, уже одетые в летную форму, ели в просторной комнате, передавали друг другу тяжелые блюда с едва теплой невкусной едой через длинные столы, смеялись и кричали, ужиная второпях.
Капитан рядом со мной начал снова перечислять ужасы ночных полетов, пока майор не сказал:
– Она сейчас полетит с нами, так что оставьте ее в покое. Расскажите ей что-нибудь хорошее.
Капитан тут же переключился:
– В любом случае, будет красиво. Там наверху очень красиво, и ночь будет ясной.
Я передала майору миску с застывшим картофельным пюре и подумала, что нет мифа глупее, чем миф о красивой жизни летчиков. Возможно, всему виной фильмы о пилотах времен предыдущей войны: казалось, их герои всегда жили в настоящих шато, ели за изысканными столами, уставленными хрусталем и фарфором, попивали шампанское. Согласно мифу, летчики возвращаются домой с опасной работы, принимают горячую ванну, надевают идеально сшитую форму и коротают свободное время с весельем, смехом и пением. На самом деле они живут на этих передовых аэродромах, и жизнь эта похожа на ад, лишь немногим лучше, чем в окопах. Спят они в основном в палатках, здесь всегда холодно и нечего делать, кроме как летать, спать, есть и снова в ужасных условиях ждать вылета. Но они всегда с сожалением говорят о пехоте, которой действительно приходится «нелегко».
После ужина, во время которого все, кроме меня, как следует подкрепились, мы вернулись в штаб эскадрильи. Меня одели в летные брюки, ботинки и куртку, и я все больше чувствовала себя похожей на бездыханный сверток. Появился майор с кислородной маской, которую оказалось не так просто на меня нацепить.
– Дамских размеров, к сожалению, нет, – сказал он. – Вы можете дышать?
Кто-то сунул мне в руку перчатки, еще кто-то пытался пристегнуть на меня парашют. Я поняла, что в маске задыхаюсь, и покачала головой. Майор сказал:
– Ладно, сойдет. – Он положил в мой карман спасательный комплект, подвел к огромной непонятной карте и взял конец шнура, прикрепленного к карте там, где находилась наша база. Он описал шнуром неровный полукруг на восток и произнес:
– Мы будем патрулировать эту территорию. Если что-то случится, полетим на юго-запад.
Мы погрузились в джип: майор, радист, водитель и я. Поднимать собственное тело было тяжело, из-за веса парашюта все время тянуло сесть, когда надо было стоять. На таком холоде все кутались в одежду и чувствовали, как трясутся на ветру. Впереди мы разглядели гладкие четкие очертания черного самолета. Очень красивый, с двумя хвостами и длинными узкими крыльями, ночью он выглядел как совершенная смертоносная стрекоза. Название этих P-61 – «Черная вдова» – казалось абсолютно неподходящим для такого изящества. В джипе никто не разговаривал. Потом радист задумчиво сказал:
– Это худшая часть любой миссии.
А дальше мы были слишком заняты, чтобы сравнивать, что лучше или хуже.
Майор забрался в кабину и начал готовить самолет. Радисту было поручено дать мне необходимый инструктаж. Его указания прозвучали настолько безнадежно и безумно, что всерьез их воспринимать было невозможно. Стоя в темноте, радист сказал:
– Если что-то случится, поверните эту ручку.
Какую ручку? Где?
– Откроется люк. Потом поверните другую ручку справа – она под электричеством, но проблем не будет. Опустится лестница, и тогда все, что вам нужно сделать, – это вывалиться назад. Вы ведь знаете, где находится кольцо вашего парашюта, не так ли?
– Да, – грустно ответила я.
– Если что-то пойдет не так с этими двумя ручками, поверните вон ту, на кожухе, весь этот кусок стекла выпадет, и вы сможете вылезти через окно. Немного узковато с таким костюмом, но, думаю, все будет в порядке. Ну, вот и всё, – сказал он. – У вас есть подушка для нее? – спросил он начальника экипажа, и откуда ни возьмись появилась маленькая плоская диванная подушка, ее положили на деревянный ящик, который должен был стать моим сиденьем. Они сочли непрактичным размещать здесь, в стеклянном пузыре между двумя хвостами, стрелка, поэтому тут не было ни сиденья, ни ремня безопасности.
– А, ну и ваша кислородная маска, – сказал радист, – она подключается здесь, а это – разъем для наушников.
К этому моменту я уже сдалась, все это было слишком сложно, и мрачно думала, что каждый из этих проклятых проводов может оборваться, я выпаду, сама того не желая, или меня сбросит с ящика и размажет по стенкам моей маленькой стеклянной клетки, к тому же мне уже было холодно, поэтому я решила пытаться изо всех сил думать о чем-нибудь другом. Тем временем в кабине оживленно и деловито переговаривались, голоса в наушниках звучали оглушительно, и я едва разбирала слова, однако тон их был таким спокойным, будто они обсуждали, хватит ли бензина в машине, чтобы добраться до загородного клуба.
Мы шумно взмыли в ночь и поднялись к звездам. Мне еще не доводилось так взлетать: само ощущение полета стало настолько сильным, что я чувствовала себя свободной от самолета, как будто сама по себе без преград передвигалась по небу, которое было больше любого неба, которое я видела раньше. Прекрасное зрелище: яркая луна и звезды находились совсем близко. Но я знала, что эта красота не утешит и не удержит мое внимание. Мы одиноко неслись в бескрайнюю пустоту, и на мой вкус это было слишком пугающе, чтобы наслаждаться видом.
По радиоприемнику начались переговоры; вернее, они шли все это время, только теперь их стало лучше слышно. Где-то на далекой темной заснеженной земле в замаскированном фургоне сидели люди, склонившиеся над магическими приборами – радаром, – и где бы они ни находились, их голосу, произносившему только технический код, подчинялся этот самолет. На скорости более четырехсот километров в час мы слепо мчались сквозь ночь, а наше зрение осталось где-то позади, на земле в Люксембурге. Летчика ночного истребителя на цель наводит радар, и он не должен открывать огонь, пока не установит зрительный контакт (то есть пока действительно не увидит и не опознает чужой самолет). Бывает так, что пилот обнаруживает вражеский самолет, когда до него остается меньше двухсот метров. А до тех пор «Черная вдова» виляет и пикирует, взлетает и падает, как странная безумная птица, подчиняясь голосу наземного диспетчера.
Переговоры между землей и небом звучали странно до невозможности. Так как все это было кодом, его невозможно здесь воспроизвести, но эти чудны´е и загадочные предложения произносились самыми обычными голосами: земля говорила, самолет отвечал. Мы летели над Германией, и никогда я не видела земли темнее и неприятнее. Ее покрывал снег, возвышались горы, не было видно ни света, ни каких-либо признаков человеческой жизни, но сама местность выглядела враждебной. Затем голос с земли что-то произнес; пилот ответил: «Принято», и самолет резко набрал высоту. Я тут же причислила это ощущение к одним из самых неприятных в жизни. За считанные секунды мы поднялись с 3000 метров до 6500. Тело налилось железом, ощущение было такое, будто огромный вес пытается раздавить что-то неподдающееся. Моя кислородная маска была слишком велика, ее приходилось придерживать правой рукой, левой я ухватилась за какую-то стальную полку (чтобы не упасть назад с моего драгоценного маленького ящика), и мне казалось, что: а) мой желудок расплющит о позвоночник; и б) я обязательно задохнусь. Пока я переживала эти отвратительные ощущения, радиопереговоры стали отчетливее и ускорились, и я поняла, хотя слова были неразборчивыми, что нас ведут к цели. Я достигла состояния тупой покорности и просто молилась, чтобы мы прекратили делать то, что делаем, и занялись чем-нибудь другим. Самолет перестал набирать высоту, теперь было просто трудно дышать.