Однажды вышел приказ, отменивший расстрелы детей – «на данный момент». Спрос на рабочую силу постоянно рос, и немцы обнаружили, что дети могут неплохо работать.
Немецкое нацистское государство и его лидеров по большей части осудили на основании их собственных документов. Невозможно перечислить здесь даже часть доказательств их преступлений, записанных ими самими. Но есть несколько, которые необходимо упомянуть.
По поводу русских военнопленных, захваченных в первые дни войны, Гиммлер в 1943 году сказал: «В то время мы не ценили массы людей так, как мы ценим их сейчас, – как сырье, как рабочую силу. В настоящее время должно вызывать сожаление, что десятки и сотни тысяч пленных умерли от истощения и голода и из-за этого происходила потеря рабочей силы».
Фельдмаршал Кейтель в 1941 году подписал приказ с такими словами: «Каждый случай сопротивления немецким оккупационным властям, независимо от обстоятельств, следует расценивать как проявление коммунистических происков. Искуплением за жизнь каждого немецкого солдата в таких случаях должна служить смертная казнь 50–100 коммунистов». Спустя месяц в Югославии в отместку за убийство десяти немецких солдат и ранение еще двадцати шести были расстреляны сразу 2300 заложников. Такое происходило по всей Европе.
Гиммлер в 1941 году, обращаясь к офицерам СС по поводу необходимости получить больше рабов, сказал: «Если десять тысяч русских баб упадут от изнеможения во время рытья противотанковых рвов, это будет интересовать меня лишь в той мере, в какой этот противотанковый ров для Германии будет готов».
И так далее в том же духе, отвратительная летопись жестокости и убийств. Франк, один из обвиняемых на этом процессе, сказал в 1941 году: «Мы принципиально сохраним жалость лишь по отношению к немецкому народу и более ни к кому на свете».
Четвертый пункт обвинения против двадцати одного подсудимого – преступления против человечности. Преступления против человечности – это истребление или попытка истребления целых народов и рас, которые, по мнению немцев, стояли на их пути. Эти люди жили на земле или владели собственностью, которую немцы хотели заполучить; кроме того, немцы считали их неполноценными. (В своей собственной стране они мимоходом уничтожили 275 000 мужчин и женщин, на которых не хотели «тратить пропитание», – стариков, слабоумных, неизлечимо больных.)
Они истребили треть населения Польши и две трети евреев Европы; в оккупированных странах они систематически пытались уничтожить интеллигенцию, потому что эти люди сохраняли традиции своего народа и любовь к свободе.
И вновь немецкие лидеры организовали смерть как массовую индустрию. Огромные фабрики убийств развернулись в Освенциме, Берген-Бельзене, Треблинке, Маутхаузене, Заксенхаузене, Флоссенбюрге, Нойенгамме, Нацвейлер-Штрутгофе, Люблине, Бухенвальде, Дахау – это были лишь основные предприятия индустрии смерти, и на них убили около шести миллионов человек.
Все обвиняемые знали о лагерях смерти, некоторые из них отдавали приказы об их строительстве, руководили их работой и использовали для своих нужд. Представьте себе, если сможете, как шеф гестапо Кальтенбруннер, 42-летний юрист с лицом настоящего дьявола, устраивает званые обеды в своем берлинском доме и за сигарами и кофе подробно разъясняет гостям принципы работы газовых камер и печей крематориев.
Здесь необходимо процитировать душераздирающее и страшное свидетельство: рассказ очевидца, немца, наблюдавшего за массовым расстрелом евреев в Дубно. Он описал огромный котлован, уже наполовину заполненный телами, и как на грузовиках прибывали новые жертвы. Люди, которые сходили с грузовиков, мужчины, женщины и дети всех возрастов, должны были раздеваться и складывать одежду, где указано: отдельно обувь, верхняя одежда, белье.
Без крика и плача эти люди раздевались, собирались в маленькие группы по семьям, целовались и прощались друг с другом, а затем ожидали приказания от другого эсэсовца, который стоял около ямы с хлыстом в руке.
– В течение пятнадцати минут, пока я стоял там, – говорит очевидец, – я не слышал ни одной жалобы, ни одной мольбы о милосердии. Я наблюдал за семьей, состоявшей из восьми человек: мужчины и женщины – в возрасте сорока лет с детьми восьми и десяти лет и двумя взрослыми дочерями, около двадцати – двадцати двух лет. Старая женщина со снежно-белыми волосами держала на руках годовалого ребенка, пела ему и играла с ним. Ребенок что-то лепетал от удовольствия. Родители смотрели на него со слезами на глазах. Отец держал за руку мальчика приблизительно лет десяти и что-то мягко говорил ему. Мальчик боролся со слезами. Отец указывал на небо, гладил его рукой по голове и, казалось, что-то объяснял ему. Эсэсовец отсчитал около двадцати человек и приказал им идти за насыпь. Среди них была и та семья, о которой я говорил. Я обошел вокруг насыпи и оказался перед огромной могилой. Люди были тесно прижаты друг к другу и лежали друг на друге, так что были видны только их головы. Почти у всех по плечам струилась кровь из голов. Некоторые из расстрелянных еще двигались. По моему подсчету, там уже было около тысячи человек. Я поискал глазами человека, производившего расстрел. Это был эсэсовец, он сидел на краю узкого конца ямы; ноги его свисали через ее край. На его коленях лежал автомат, он курил сигарету.
Показания собирали месяцами; все было доказано, все свидетели выступали под присягой, суд проверил и перепроверил их слова, установил подлинность документов. Неудивительно, что кажется, будто сам воздух в Германии отравлен. Обвиняемые, которые давно знали обо всех преступлениях, а теперь изо дня в день слушали, как их обсуждают в суде, каким-то образом все еще сидели на своих местах с теми же застывшими лицами.
Вечером перед оглашением приговора мы решили сбежать подальше от развалин, которые представлял собой город Нюрнберг. Мы уехали в сельскую местность, милую и зеленую, чтобы найти деревню с пабом, поесть и выпить пива. В Ансбахе один парень предложил провести нас в кафе. Ему было лет двадцать; высокий, светловолосый, голубоглазый и белозубый, с очаровательными манерами. Мы пригласили его поесть с нами.
Мы все общались со многими немцами, начиная с первых дней, когда пришли в эту страну вместе с нашей армией. Помню самое начало, когда белые простыни висели из каждого окна, и никто не был нацистом, и, как ни странно, огромное количество немцев оказались наполовину евреями, и каждый уверял, что прятал коммуниста, и все соглашались, что Гитлер – чудовище.
Помню, как через шесть месяцев все изменилось и мы услышали, что даже в самый тяжелый период войны у них было масло, и уголь, и одежда, а теперь ничего этого нет (тут следовал обвиняющий взгляд). Помню, как мой немецкий водитель ел большой бутерброд с белым хлебом и с горечью говорил мне, что все голодают. Но беседа с красивым пареньком из Ансбаха произвела, пожалуй, самое гнетущее впечатление.
С шестнадцати лет он был солдатом, служил в мотопехоте, то есть соответствовал высшим немецким стандартам качества. Он трижды был ранен, ему доводилось сражаться и с англичанами под Каном[84], и на русском фронте. Он бесхитростно сказал, что Германия начала войну, чтобы предотвратить нападение англичан. Бомбежки немецких городов, заявил он с сожалением (не желая задеть наши чувства), – это непростительно; такое нельзя забыть. Какое отношение к войне имеют невинные женщины и дети?
– А как вы думаете, зачем тогда люфтваффе до этого бомбили Варшаву, Лондон и Ковентри? – спросили мы. Вопрос немного смутил его, но он предположил, что, вероятно, причина была.
Далее парень заметил, что разговоры о концентрационных лагерях раздуты пропагандой; он видел людей, которые вернулись «из-под охраны» в этот самый город упитанными и загорелыми.
Должно быть, тут он прочел что-то в наших взглядах, потому что сменил тему, сказав, что убивать евреев было неправильно, это была ошибка. С другой стороны, сказал парень, сложно не ненавидеть евреев, они ведь никогда не трудились по-настоящему. Всю жизнь он только и видел, как евреи хитро проворачивают свои делишки и наживаются на этом. Теперь евреи возвращались в этот город, и немецким семьям приходилось возвращать им их дома, а самим сидеть на улице; никто с евреями не разговаривал.
Жизнь сейчас очень тяжела, есть нечего. Конечно, на черном рынке можно купить все, что душе угодно. Там торгуют иностранцы, в частности все эти поляки. Поляки, по его словам, получили от ЮНРРА[85] много лишних пар обуви, продают их на черном рынке и за счет этого богатеют.
Гитлерюгенд, по мнению нашего собеседника, был прекрасной организацией; для них устраивали экскурсии и концерты; их учили культуре. Даже в самый тяжелый год войны в Германии никто ни в чем не нуждался, но взгляните, каково им сейчас.
– Но вы же получали все эти вещи, еду, одежду и прочие мелочи благодаря Польше и Франции, Бельгии и Голландии, разве нет? – поинтересовался мой коллега.
– Нет, – гордо ответил парень, – благодаря Германии.
– С ума сойти! – сказал мой коллега, которому уже становилось дурно.
В конце войны, продолжал парень, люди ненавидели Гитлера, потому что он проиграл войну; но теперь они начинают понимать, что Гитлер на самом деле не так уж плох, сейчас ведь дела гораздо хуже, чем когда он руководил страной. Что касается судебных процессов, Геринг следовал своим идеям, он признал это; он пытался сделать все возможное для Германии. Генералы и адмиралы подчинялись приказам, их вообще не следует судить. А вот Функ, который рыдал, выступая в суде, – ненастоящий немец, так что пусть с ним делают что захотят. В любом случае союзники, разумеется, устроят на этом суде все, что им заблагорассудится, раз уж они выиграли войну.
Когда мы уходили, паренек смотрел на нас обиженно, потому что видел, что не произвел благоприятного впечатления, хотя был так дружелюбен и так старался помочь нам понять Германию.