Я встречалась с разными важными немцами и спрашивала, что они думают о Нюрнбергском процессе. Бессмысленно пересказывать эти унылые интервью. Один респектабельный предприниматель предложил мне подумать о том, как разбомбили Нюрнберг и стерли с лица земли Хиросиму. По всей видимости, сказал он, все, что делают победители, – нормально; злодеями считаются только побежденные. Суть этих разговоров сводилась к тому, что раз союзники выиграли войну, они могут и устроить суд, раз им так хочется, но почему бы просто не расстрелять обвиняемых без всех этих бесконечных разговоров? Немецкому народу надоели все эти процессы.
Вынесение приговора двадцати одному обвиняемому заняло сорок семь минут, это произошло днем 1 октября. После того как приговор зачитали, в зале воцарилось чувство опустошения и ошеломления; судьи покинули зал, повисла тишина. Суд закончился, правосудие свершилось и показалось вдруг очень незначительным и разочаровывающим. Конечно, так и должно было быть, потому что нет наказания, соразмерного вине такого масштаба.
Значение этого процесса можно понять лишь на расстоянии. В конце своей заключительной речи генеральный прокурор Великобритании сказал: «Государство и закон созданы для человека с тем, чтобы он с их помощью мог более полно пользоваться жизнью, видеть перед собой более высокую цель и жить более достойно. Государства могут быть великими и могучими, но в конечном итоге права человека, созданного, как все люди, по образу и подобию божьему, являются самыми важными».
Восемнадцать государств подписали устав, в соответствии с которым проводился этот трибунал[86]. Восемнадцать стран связаны прецедентом, который трибунал воплотил в жизнь. Восемнадцать наций согласились, что права человека неприкосновенны и что агрессивная война – преступление против человечества. Это преступление, вместе со всем вытекающим из него злом, по закону подлежит наказанию. Люди, которые так упорно и так благородно трудились над созданием этого прецедента, совершили великий акт надежды – на то, что закон впредь послужит барьером против коллективной злобы, жадности и глупости любой нации. В эти мрачные времена нельзя быть уверенными в таком исходе. Но совсем без надежды нам не выжить. И во времена всеобщих сомнений и подозрений нам придает сил тот факт, что представители четырех стран смогли терпеливо работать вместе, чтобы заклеймить зло и подтвердить силу и добродетель честного закона.
Они говорили о мире
Декабрь 1946 года
На улице перед большими каменными воротами Люксембургского дворца стоит и смотрит на здание очень толстая женщина с яркими светлыми волосами и голыми белыми ногами. На ней черный плащ, под ним – черное кружевное платье, грязное и рваное. По ее виду не определишь возраст или профессию; если она домохозяйка, то, должно быть, муж ее старьевщик; а может, когда-то она была оперной певицей, обнищала, но черные кружева сохранила.
Она действительно выглядит странно, и она же представляет здесь общественность, потому что больше никто из миллионов парижан не удосужился зайти на эту улицу. Будь здесь кинозвезды, конечно, собралась бы большая толпа; но в Люксембургском дворце сейчас всего-то политики двадцати одного государства, которые обсуждают, как будет выглядеть мир.
Во дворе за воротами по громкоговорителю объявляют: «Машина 28, делегация Бразилии… Машина 47, делегация России…» Только блондинка и полицейские, охраняющие ворота, наблюдают за блестящими черными машинами, которые увозят делегатов мирной конференции на обед.
Сейчас перерыв между утренней и дневной сессиями. Автомобили выглядят великолепно, богато и стильно; делегаты же внешне ничем не отличаются от большинства людей, которых встретишь на улицах любой европейской столицы, – немного потрепанные, но респектабельные, бледные, усталые, не очень счастливые. Через некоторое время удивительная блондинка покачала головой – в замешательстве или печали? – и пошла прочь по улице Сены.
Во время обеда огромный Люксембургский дворец стал похож на театр, когда занавес опущен и зрители ушли: за дело взялись рабочие сцены. Я поднялась наверх, в зал потерянных шагов[87], где проходили заседания больших комиссий, согласовывавших условия мирного договора с Италией. У входа в зал я встретила двух полицейских, они тут повсюду. Эти полицейские гордились Люксембургским дворцом и предложили мне все показать.
Большой конференц-зал выглядит очень величественно, он украшен тяжелой позолоченной резьбой, обширная и унылая коллекция гобеленов на стенах рассказывает историю Орфея в миллионе стежков. Полицейские хвалили красоту помещения и говорили: как жаль, что делегаты не могут даже получить удовольствия от такой красоты, – настолько друг друга терпеть не могут.
– А они не могут? – спросила я.
– Конечно, – ответил полицейский. – Как, по-вашему, они друг другу понравятся, если ни в чем не согласны?
– А-а, – мудро сказала я.
– В любом случае, – сказал полицейский помоложе, – когда начнется новая война, бедная Франция, как обычно, получит по шее.
Полицейские посоветовали мне перекусить в баре для журналистов, который расположился в небольшой бело-золотой комнате – несомненно, бывшем будуаре принцессы. Теперь здесь громкоговоритель неразборчиво бубнил на трех языках информацию о работе комиссии по условиям мирного договора. В баре я встретила милую девушку по имени Мари-Роз с веселыми раскосыми глазами и черными вьющимися волосами; ей двадцать один год, она работает переводчицей.
По словам Мари-Роз, до этой конференции она переводила на международной встрече метеорологов, и та конференция была лучше, потому что метеорологи – ученые и, соответственно, по природе своей люди более честные и серьезные, чем политики.
Еще она сказала, что эта мирная конференция – в целом забавное мероприятие; делегаты, нисколько не смущаясь, оскорбляют друг друга. Когда она пересказала некоторые реплики своим родителям, их шокировало, как невежливы эти «люди мира». Мари-Роз кажется, что никакой надежды на будущее нет, но все-таки она заметила – поскольку ей двадцать один год, она красива и жива, – что, быть может, из всего этого цинизма и отчаяния и выйдет что-то хорошее. Каким образом, она затруднилась сказать.
Вскоре подъехали прекрасные элегантные машины, из которых выбрались делегаты. Они собрались вокруг огромного стола в покрытом золотом зале заседаний; если не видеть маленькие картонные таблички с названиями стран, бельгийцев не отличишь от норвежцев, чехов – от югославов, канадцев – от американцев; все они просто мужчины, самые обычные мужчины. Но стоит им открыть рты, как становится ясно: нет, они совсем не похожи, а люди – далеко не братья. Начать с того, что никто не понимает чужих языков, а если уж им переведут, то никто не поймет чужих мыслей, не говоря уже о том, чтобы им доверять.
В тот день, пока солнце светило в окна, они говорили о кабельной линии связи между Югославией и Италией; югославы хотели установить режим совместного пользования, а может, кто-то должен был выплатить репарации или что-то в этом роде. Разговор шел медленно, потому что каждую фразу повторяли на трех языках, беседуя при этом в таком желчном тоне, будто кто-то спорил с официантом из-за счета. На любое заявление югославского делегата тут же возражал кто-то из западного блока. Споры возникали постоянно и шли так интенсивно, что удивить здесь могло бы одно: если бы вдруг представитель Запада, широко улыбнувшись, сказал представителю Востока: «Ты совершенно прав, старина!» (или наоборот).
Все, конечно, забыли, что движет югославом: его страна – руины, каждый восьмой ее житель мертв, жестокость немцев и итальянцев, которым помогали югославские фашисты, оставила свой след, как и всякая жестокость. Но и югославы явно забыли, что нынешнее правительство Италии – это собрание порядочных людей доброй воли; что Италия сейчас так же бедна, как и Югославия (ведь победитель и побежденный с одинаковой легкостью умирают от голода), и что бессмысленно еще сильнее нагружать страну-банкрота долгами, которые она, очевидно, никогда не сможет оплатить.
Делегаты все говорили и говорили об этой кабельной линии: тоскливо, осторожно, почти без надежды на успех. Зрители – пресса и посетители – сидели на красных плюшевых скамейках, кто-то слушал, кто-то погружался в сон от скуки и желания оказаться где-то в другом месте.
На скамейке рядом со мной лежит буклет под названием «Фашистская Италия в Эфиопии»; кто-то его потерял или просто оставил из равнодушия. Буклет печатали, как печатают дешевую рекламу лекарств: фотографии размыты, никто не озаботился в подписях пояснить, что изображено. Однако со снимков смотрят улыбающиеся, привлекательные молодые итальянские солдаты, они радостно позируют перед камерой, держа в руках за черные всклокоченные волосы отрезанные головы эфиопов. Возможно, никакие поясняющие подписи и не нужны.
Эфиопские делегаты сидели за столом конференции и молча слушали. Они очень приятные люди (как и представители Итальянской Республики). У эфиопов замечательные имена, главу их делегации зовут Аклилу Хабте-Волд, что означает «Корона милости Господа нашего»; все их имена что-то значат. Я вспомнила разговор с одним из представителей их делегации, он сказал: «На этой конференции представлены только интересы отдельных стран, но не человечества».
Он озадаченно рассказал мне, что итальянцы напечатали книгу, чтобы показать ее делегатам союзников, в этой книге множество прекрасных фотографий, демонстрирующих, какую прекрасную работу Италия проделала в Эфиопии: дороги, больницы, образцовые фермы и все остальное. Эфиоп грустно заметил, что лучше бы их оставили без подобных щедрых даров, зато не убивали. Мне рассказывали, как эфиопы подсчитывали объем желаемых репараций; простодушно, печально и смиренно они решили, что для западных народов человеческая жизнь должна стоить около 500 долларов, поэтому они умножили эту сумму на число своих мертвецов.