– Хотела бы я знать, куда делись все эти миллионы АМР, – сказала она.
У меня не получилось бы разъяснить это ни сестре Жанне, ни кому-либо другому. Необходим честный, независимый и талантливый экономист, который изучил бы и описал удивительную экономику Южного Вьетнама. Все, что я знаю, это то, что во Вьетнаме работают 922 сотрудника АМР США (гражданские служащие) и 221 «подрядчик» – их АМР нанимает как людей, владеющих особыми навыками. С июня 1955 года по июль 1966 года на помощь Южному Вьетнаму была выделена грандиозная сумма в 3 005 600 000 долларов. Основная сумма – два миллиарда долларов – пошла на финансирование коммерческого импорта «для поддержания жизнеспособности экономики». Остальные средства распределили между программами «Food for Peace» и «Project Assistance», а также на прямую помощь населению в различных формах. Бюджет АМР США на этот финансовый год оценивается в 700 000 000 долларов. Похоже, что война вызвала небольшой экономический бум в пространстве от Японии до Таиланда, и люди с хорошими связями, безусловно, зарабатывают во Вьетнаме хорошие деньги. Но жизнеспособна ли подобная экономическая система, когда бóльшая часть нации недоедает, а матерям приходится отдавать детей в приюты, чтобы спасти от голода?
Сестру Жанну выручили «посольские дамы», они помогли достроить цистерну. Хотя питание в asile удручающе скудное, у людей теперь хотя бы достаточно воды, чтобы напиться.
Под карнизом одного из зданий лежали старики, завернувшись в обрывки одеял.
– Нищие, – сказала сестра Жанна. – Полиция их арестовывает, потому что попрошайничать запрещено. Я не могу пустить их внутрь, но тут им хотя бы лучше, чем в грязной тюрьме. Старики спят. Они останутся здесь, пока не умрут.
Мы вошли в огромную комнату, полную мужчин: старые, среднего возраста, молодые, все поголовно больные. Высокая худая монахиня, еще одна замечательная женщина, подвела к нам хрупкого молодого человека и сказала сестре Жанне:
– Он вернулся из больницы, и теперь ему еще хуже, чем когда он уходил.
– Туберкулезник, у нас их сотни, – объяснила сестра Жанна. – Как только они узнают, что у них эта болезнь, тут же пытаются получить лечение. Этот мальчик ушел от нас, чтобы лечь в туберкулезную больницу в Сайгоне. Но в больнице их могут держать только три недели, и люди всегда возвращаются исхудавшими. – Она покачала головой и вздохнула. От двери, где мы стояли, была видна вся территория приюта. – La misère, – сказала сестра Жанна. – La misère[102].
Туберкулезники живут, едят и спят рядом с теми, у кого еще здоровые легкие, – здесь и в других местах: трущобах, деревнях, лагерях беженцев.
– Это похоже на эпидемию, – сказал мне врач-кубинец; он новичок во Вьетнаме и шокирован тем, что увидел в деревенской клинике. – Из сорока человек восемь больны туберкулезом. Я видел такое, во что не мог поверить: как из шеи ребенка течет гной.
А вьетнамский врач в Сайгоне сказал:
– Болезнь распространяется с каждым днем, иммунитет у людей ослаблен. Что ее остановит?
Ответ: ничего. Туберкулез порождает нищета. А в больницах нет места для больных – они переполнены гражданскими, ранеными на войне.
Сестра Жанна проводила меня до ворот asile. По грунтовым дорогам, сколько хватало глаз, во все стороны простирались лачуги трущоб. Во многих из тех, что поближе к дороге, – лавки, квадратные будки, где выставлены дешевые невзрачные товары, вещи, без которых не обойтись. Ночью эти лавки становятся домами, и большие семьи кое-как спят среди запасов хлопчатобумажной ткани, горшков, свечей, сушеных бобов и керосина. Глядя на пейзаж, который расстилается перед ней каждый день, сестра Жанна говорила:
– Только подумайте, какую жару приходится терпеть людям в этих отвратительных маленьких домиках. Когда к ним приходят чума или холера, они никому не рассказывают. Ведь как им жить, если их посадят на карантин на сорок дней? Порты, дороги… Все это прекрасно, но какая разница этим бедным людям? Чем больше бомбежек, тем больше и больше будет беженцев. Все стараются добраться до Сайгона, потому что здесь безопаснее всего. И все больше людей голодают. Власти выиграют эту войну, только если накормят людей. Они могли бы начать с Сайгона. Конечно, тут иногда бросают гранаты, но и в Париже и Лондоне бывает опасно. Людям нужны кухни с супом и продовольственные карточки, просто необходимы. И кто-то, – добавила сестра Жанна в сердцах, – кому небезразличны человеческие страдания.
Сайгонские беседы
Во Вьетнаме люди не торопятся высказывать свое мнение. Неудивительно: ведь идет война, да еще и нового типа. К тому же у вьетнамцев, на севере или на юге, никогда не было правительства, избранного на свободных выборах. Первый шанс провести такие выборы Вьетнаму был предоставлен в 1956 году по условиям Женевских соглашений. Зьем (наш человек в Сайгоне в тот период)[103] отказался соблюдать эти соглашения; с тех пор были произнесены миллионы слов, призванных оправдать это решение Зьема. Выборы не состоялись, а мы до сих пор не знаем, что думает и чего хочет вьетнамский народ. Несомненно, на севере они держат свое мнение при себе – как и на юге.
Пресса Южного Вьетнама жестко цензурируется, но сарафанное радио работает исправно. Ни для кого не секрет, что в стране есть политические заключенные, хотя одному лишь Министерству юстиции известна статистика: сколько их на текущий момент? А сколько прошло через тюрьмы с момента основания государства? Каковы сроки заключения, какой процент не доживет до освобождения? Официальные лица в своих речах часто рассуждают о свободе. Возможно, по ошибке? Путают ее со свободным предпринимательством? Сказать, в чем заключается свобода гражданина, не сложнее, чем произнести бойскаутскую клятву: в свободе мысли, слова и поступков, которые не запрещены законом. Понятно, почему вьетнамцы очень осторожно подходят к разговорам: они помнят о полиции Зьема и принимают во внимание текущие риски.
Общие лондонские друзья представили меня некоторым вьетнамцам, все же готовым к разговору. Меня восхищают эти люди, доверившие мне свои мысли. Даже если кто-то из них не просил об анонимности, очевидно, что она необходима. Все мои собеседники находятся в возрасте от среднего до пожилого, все застали во Вьетнаме уже три войны, по роду занятий все – уважаемые представители либеральных профессий; они буддисты или католики, не присоединившиеся ни к какому блоку. Резко обеднев из-за инфляции, сейчас они с трудом находят деньги на еду. Как правило, мы говорили по-французски, кое-кто знал и английский, беседовали мы всегда наедине, не опасаясь быть подслушанными. Никого из этих людей, судя по их поведению, классовой принадлежности и убеждениям, нельзя заподозрить в поддержке Вьетконга. Все они – патриоты в лучшем смысле этого слова, ими движет тревога о согражданах, об их прекрасной родине и о судьбе вьетнамской цивилизации.
Взрослые люди в разговорах со мной часто упоминали студентов, но ни с кем из них договориться о встрече не вышло. Студенты не хотят разговаривать с незнакомцами; им слишком рано пришлось столкнуться с большими бедами. Ни одно вьетнамское правительство не рассматривает их как надежную часть общества, на которую можно опереться. В отчаянной попытке услышать что-то от образованной молодежи я подошла к двум мальчикам возле библиотеки, и мы поболтали на стоянке велосипедов.
С другим моим собеседником мы шли по улице Ту До в поисках тихого места для разговора. Когда-то это была сайгонская Бонд-стрит[104]. Сейчас это нечто вроде района красных фонарей, переполненного барами, солдатами и проститутками (еще одна группа жертв войны). Мой собеседник, как и все приличные вьетнамцы, ненавидит улицу Ту До, считая ее национальным позором.
– Французы правили почти век, и их правление не оставило никаких следов в моей деревне. Через три-пять лет после ухода американцев будет то же самое. В жизни страны они – лишь рябь. Наши люди очень терпеливы, уклад семейной жизни остается неизменным. Мы две тысячи лет адаптировались к жизни здесь, поэтому мы именно такие и все вокруг именно такое. Американцы называют нас лентяями. Мы можем ничего не делать, но ничего не делая, мы сопротивляемся… Крестьянам не нужны ни Вьетконг, ни правительство Южного Вьетнама, ни американцы; они хотят, чтобы их оставили в покое, хотят обрабатывать землю, выбирать деревенских старост и платить положенный налог. Но никто не спрашивает крестьян, чего они хотят, потому что их боятся.
– У нас должна быть своя форма социализма. Для капиталистической системы, как в Америке, у нас просто нет ресурсов… Уверен, что американцы вторгнутся в Северный Вьетнам и наша бедная страна превратится во вторую Испанию, полигон, где все испытывают оружие… Правительство? Клоуны, сутенеры, мошенники. Выборы нужны лишь для того, чтобы создать видимость правовой основы существования этого режима. Конечно, честные выборы были бы возможны, если бы кто-то захотел их провести… Каждый говорит о мире ртом, но не карманом. Зачем заканчивать войну? Она слишком удобна.
В комнате чувствовались спокойствие и удаленность от мира, как в монастыре, – когда над нами не проносились с ревом истребители. Мы пили жидкий чай, недорогой знак гостеприимства. Мужчина, с которым я говорила, был тихим и очень маленьким. По сравнению с античным изяществом вьетнамцев мы – грузные, неприятные гиганты.
– Мы стали такими умными, но продали души, – говорил он. – Придет расплата. Кто создал термоядерную бомбу? Не Бог. Люди для других людей стали дьяволами… В городах лживое процветание, в деревнях – несчастная, убогая жизнь. Крестьяне либо остаются и обрабатывают поля, рискуя погибнуть, либо бегут в города. Месяц им платят жалкое пособие; дальше хоть погибай… Правительство и прочие власть имущие наживаются на этой войне и богатеют.