— А вы бы хотели многопартийной системы? Нам ясно, что это безумие.
— Я еще не знаю, каков путь истинного прогресса. Но я хочу, и хочу сейчас, немедля, потому что можно начать уже сегодня, чтобы все должностные лица избирались из числа пяти или шести кандидатов. Это единственный способ иметь на постах порядочных людей. Само собой разумеется, это не панацея, но это маленький шажок к улучшению положения вещей, не откладывая в долгий ящик.
— У нас на родине это было бы преждевременно, — говорю я, сам не зная, злиться ли на него или соглашаться с его выводами. В конце концов, когда-то была улица Радай, наши встречи, дружба. У меня нет брата, только младшая сестра, с немногими я был так близок, как с ним, с Банди Лассу. Но так же, как это бывает при семейных ссорах, он умеет вывести меня из себя скорее, чем кто-либо другой. И я повторяю:
— У нас это было бы преждевременным.
— Вы думаете? — отвечает он.
Я не спорю: он готов обвинить меня в том, что мне неизвестна обстановка у нас дома.
— Но здесь, — тычет он пальцем в стол, — здесь это не преждевременно. А тут все направлено в противоположную сторону. Это, конечно, гораздо удобнее. Насилие может нам дать даже ощущение безопасности и стабильности. Как видно, люди умеют «сидеть на штыках» со сравнительными удобствами, нужно лишь иметь достаточно толстую кожу на заду. И такая благодать, если не нужно прислушиваться к сокровенным желаниям народа, не нужно чувствовать биения его сердца. Это и к вам относится, Баница. Осторожно! Сегодня — преждевременно, допустим, что так оно и есть. Но в один прекрасный день может быть слишком поздно, — он умолкает и ждет ответа. Я не отвечаю. Пусть продолжает, пусть говорит.
И он продолжает:
— Вот какое у меня доверие к силе коммунистического строя.
Он протяжно и глубоко вздыхает и замолкает.
— Этой силы можно достичь только единством.
— А единства — только хирургическим скальпелем. Обнажить очаг инфекции, вычистить гангрену, ибо бинтовать — напрасный труд, а намордник тоже не поможет.
— Верно, нужна операция, но в такое время и такими средствами, чтобы пациент не умер на столе.
— Но и так, чтобы успеть, пока инфекция не разрушит всего организма. Что-то мне кажется, Баница, что вас сильно пугает скальпель.
— А вас, Лассу, не испугали бы и реки крови.
Пожалуйста — сцепились насмерть, едва чокнувшись на брудершафт. Однако…
— Банди, ты полагаешь, что вся эта беседа к чему-либо ведет? — спрашиваю я, пытаясь как-то его успокоить.
— Пишта, я тебя очень люблю, вот что я полагаю, и поэтому…
— И поэтому ты хочешь меня спасти? А между тем, мы хватаем друг друга за глотки. Позволь мне сначала воспользоваться кратким перемирием. — Он смеется, я тоже. — Правду сказать, не перемирием, а миром. Я же хорошо знаю, что мы, партия, мы сплоченные воедино, мы — как Прометей, приносящий на землю огонь. Давай поговорим о том, с чем мы оба согласны: о Венгрии.
— Милая безопасная тема… если говорить вообще, без деталей, — он снова хмурится. — И не будем вмешивать сюда Прометея, ладно?
— Что-то не похоже на перемирие. И что ты имеешь в виду своим «вообще»?
— Только то, ничего больше. Вообще, без деталей. Я говорю с дипломатом, черт побери. Меня интересуют общие перспективы нашей внутренней и внешней политики.
— Сударь, вы мне оказываете большую честь.
— Сударь, вы ее достойны. Жаль, что вам мое отношение безразлично. Я уважаю вас и прекрасно вижу, что ваше положение далеко не просто. Венгру трудно преодолеть «комплекс одиночества», назовем его так, за неимением лучшего термина. Как говорил Кошут: «Нас, мадьяров, так мало, что нам следует прощать даже отцеубийство». Правильно?
— Слово в слово.
— Память у меня стала хуже. Особенно что касается цитат. Я уже бросил цитировать.
— Из-за этого не стоит беспокоиться, — ободряю я его, но он пренебрежительно отмахивается.
— Но если бы нам удалось победить в себе этот «комплекс» и не прощать отцеубийцу только потому, что он венгр, у нас было бы больше шансов устроить свою жизнь в согласии с заповедью: «человек человеку не должен быть врагом». Тогда мы достигли бы универсальной человеческой сферы. И тут у нас, венгров, есть одно преимущество, результат нашей малочисленности: ничто не заставляет нас быть солидарными с «великими народами». Вы понимаете меня?
— Нет.
— Нам не нужно стоять грудью за разные славянские или арийские, не говоря уже о туранских, идеалы, они всегда в корне ложны, их нам навязывают во имя какого-то несуществующего превосходства. Таким образом, нам легче объективно оценивать стремления развитых народов, так же, как стремления стран экономически отсталых, так называемых примитивных народов. Мы не принадлежим ни к тем, ни к другим. И к слову сказать, кое-кому не помешало бы знать, что Неру врос в культуру браминов прежде, чем к ней присоединилось кембриджское образование, — раза в три больше культурных ценностей, чем у наших государственных мужей.
— Это, однако, ничего не изменило. Экономическая отсталость Индии…
— Знаю, — прерывает он. — Так же хорошо, как и вы. Скоренько же вы сворачиваете в сторону! Лучше повернем обратно: я говорю о преимуществах нашего народа и малых народов вообще. Мы все знаем об экономических препятствиях и минусах, но не нужно забывать и плюсы. То, что мы — маленький народ и маленькая страна, дает нам огромное преимущество, нам не нужно стремиться заполучить атомную бомбу, ни для себя, ни для других. Мы с полной уверенностью знаем, что для нас не может быть победных войн, а только войны проигранные. В нашем положении мы можем предвидеть то, о чем «великие народы» догадываются лишь задним числом. Мы не нуждаемся в лживых лозунгах. Мы знаем, что можем жить только, если живут другие. Нам нельзя подписываться под двойной моралью. Простите меня, Баница, я не вел бы речь о таких вещах, которые, возможно, не совсем относятся к нашей теме, но у меня такое чувство, что мы разговариваем в последний раз.
Что он там говорит! Его рассуждения — скучища, а кроме того, я и сам не знаю, что мне следует думать. Не буду замечать этой путаницы у него в голове.
— Ладно, Лассу, ладно, — мне становится скучно и чтобы навести его на более общие вопросы, я говорю: — Не будете же вы отрицать, что есть буржуазная мораль и мораль пролетарская?
Я не очень искренен в этот момент, и он мне как-то меньше симпатичен, чем раньше.
— Я просто утверждаю, что наш народ, благодаря своей немногочисленности и разным историческим причинам, мог бы стать наилучшей почвой для воспитания интернационализма и человечности. Не только мог бы — может! Вот почему, по-моему, в Венгрии была возможна пролетарская диктатура в 1919 году.
— Классовая диктатура, прошу заметить!
— Очень мягкая диктатура. Оставим на другой раз дискуссию о том, привела ли мягкость к чему-либо хорошему, или наоборот. Если, конечно, у нас будет другой раз.
— Не разглашая никаких тайн, могу тебя заверить, что в Венгрии следующим шагом будет диктатура. Это неизбежно.
— Если неизбежно, то неизбежно. Но те, кто в ответе, действительно ли они хотят — не на словах, а на деле, — чтобы этот этап был всего лишь этапом? Предваряя, так сказать, некий другой тип государства? Ибо в таком случае нельзя загораживать дорогу к очередному этапу.
— Дорога не будет короткой.
— И вас это радует?
— Нет, я спокойно констатирую факт.
— Отдаю должное вашему спокойствию. По нему можно заключить о вашей вере и непоколебимости. Только…
— Только на уме у вас не то, что на языке, — говорю я и резко добавляю: — Что за «только»?
— Только я беспокоюсь… А скорее, вы должны беспокоиться. У вас — в ту минуту, когда вы начнете сознавать, что количество переходит в качество, — хватит ли у вас силы духа дать сигнал остановиться?
— А почему вы думаете, что будет такой переход? И к тому же, о каких качествах и количествах идет речь? Будьте любезны, Лассу, выражаться точнее. Если в таком тоне…
Теперь мой черед думать, что мы и на самом деле видимся в последний раз.
— Пожалуйста, буду любезен, — отвечает он, — но должен попросить немного терпения.
— У меня его предостаточно. — Я не стараюсь уколоть, просто возвращаю уколы.
— У меня тоже. Тридцать лет прошло с тех пор, как я был в Венгрии в последний раз, и, естественно… Но даже отсюда я смог заметить некоторые вещи. Порой мне попадаются венгерские газеты. Они на целые страницы размазывают все, что могут выудить из заметочки в здешних газетах. От этого тошнит. Ничего, кроме плевков и ядовитой слюны. Я немного оговорился, когда сказал тут о количестве, которое будет переходить в качество. Оно уже перешло, уже родилось другое качество. Не демократическую диктатуру, а демагогический абсолютизм, вот что мы скоро получим.
Он глядит на меня, будто хочет просверлить насквозь.
— Ну, что ж, дорогой бывший безжалостно-стремящийся-к-добру, а теперь гласящий мелкобуржуазные…
— Белу Куна давно отпели, о нем едва ли вообще упоминают… А 1919-й? Было ли это вообще? А если было, разве у его вождя была задница вместо головы?
— Спокойнее, зачем так грубо? — увещеваю я его.
— Я знал Белу Куна еще раньше, чем вы. А сегодня некий товарищ, который знает детали жизни Куна не хуже меня, во всеуслышание фальсифицирует историю встреч Куна с Лениным, чтобы подогнать ее к биографии «великого вождя». К чему, куда это ведет? Это не ошибка суждения, нельзя сослаться на то, что он не знаком с фактами. Наоборот. И тот, кого восхваляют, и восхваляющий, оба равно знают — это бессовестное вранье. И все же распространяется заведомая ложь. А вы, Баница, знаете это так же хорошо. Знаете или нет?
— Кун тоже не был ангелом.
— Правильно. Но ответьте на мой вопрос. Правду я говорю или нет?
— Да. И это довольно противно.
— Противно! Не более того! Просто противно?
— Зовите, как вам нравится, Лассу. А вам никогда не пришло в голову, что меня засадили в этот дипломатический курятник именно потому, что я принадлежу к старой гвардии?