— Какое письмо? Откуда?
— Из министерства иностранных дел, или внутренних, не знаю. Они в штатском.
— Иду.
Иду в бюро. В другую дверь входит двое мужчин. На них почти одинаковые синие костюмы. Оба дюжие, широкоплечие. Смахивают одновременно и на боксеров, и на тюремных надсмотрщиков, и на служащих. Вид угрюмый. Тот, который помоложе, держит желтый портфель из коровьей кожи. У второго в руках нет ничего. Можно спорить, что их задние карманы оттопырены, это сразу видно по их походке, манере держаться. Мне наплевать. Это курьеры, они должны носить оружие. Старший — плохо выбритый мужчина — вытаскивает из кармана ключ и открывает портфель, который ему протягивает товарищ. Старший вынимает из портфеля большой конверт с пятью сургучными печатями и лист бумаги. Бумагу он кладет на стол.
— Подпишите, пожалуйста, что печати не тронуты. И будьте добры проставить точное время вручения: день, час, минуты.
Я киваю. Демонстративно осматриваю печати. Ни трещинки. Подтягиваю манжету, чтобы проверить время, вписываю дату, час, минуты в предназначенное для этого место на бланке, подписываю и пододвигаю им бумагу. Они не двигаются.
— Будьте добры, поставьте личную печать и печать бюро.
Я открываю несгораемый шкаф, вынимаю свою печать, тискаю под подписью. Вызываю звонком секретаря. Он моментально является, должно быть, подслушивал.
— Попросите, пожалуйста, шефа протокола, — говорю я, не называя фамилии, — зайти ко мне в бюро со своей печатью.
Курьеры стоят неподвижно, следя за движениями наших губ. Понимают по-венгерски? Вряд ли. Если бы понимали, не оставались бы в курьерах… Секретарь возвращается с начальником бюро. Подписи, печати. Я кладу бумагу на край стола.
Старший курьер берет ее, кладет в портфель, который продолжает держать его младший товарищ, поворачивает в замке ключ. После этого они выходят — очень обыкновенно, как все люди. С улыбкой и вздохом облегчения.
Что могло их так угнетать здесь, в венгерском посольстве? Почему они смотрели с таким подозрением? Чего они боялись?
Секретарь и шеф протокола уходят. Конверт лежит, все еще запечатанный. На нем виднеется гриф министерства внутренних дел. Ломаю печати. В большом, тяжелом конверте крохотное письмо на тонкой бумаге. В нем с полным уважением говорится, что:
…ответе на ваш запрос, касающийся 97 (девяноста семи) лиц, подвергшихся репрессиям и отбывшим сроки заключения, считаем нужным сообщить вам о начатой нами процедуре, имеющей целью оформление запрошенных разрешений на выезд. Учитывая, однако, что нам до сих пор не удалось укомплектовать надлежащим образом материалы, относящиеся к данному делу, проведение необходимых мер должно быть на некоторое время задержано, несмотря на отсутствие, в принципе, каких-либо возражений относительно целесообразности данного мероприятия. С просьбой принять вышесказанное во внимание остаемся…
Министерство внутренних дел. Но Министерство иностранных дел пишет так же, почти слово в слово. Теперь это репатриация репрессированных, «отбывших наказание» венгров. Тогда речь шла о биографических данных покойного Чичерина. Всегда что-то «на некоторое время задерживает проведение необходимых мер». Тогда — исследования архивов. «Материалы еще не собраны и пополняются. А поскольку эта тема лишена актуальности в данный момент, работа в этом направлении не ведется, хотя, в принципе, никаких возражений по этому поводу не имеется». Опять «в принципе» нет возражений. На этот раз даже не пишут об актуальности. Но нет ничего, что было бы до конца определившимся, окончательно установленным, завершенным. Потому что только неопределенное всегда безопасно…
Письмо не адресовано ни послу, ни посольству, а мне лично. Показать послу? Можно показать. По крайней мере избегу насмешек. Письмо я положу в несгораемый шкаф. А потом, согласно обычаям и правилам всех посольств, запру и запечатаю этот проклятый шкаф.
Написать письмо Эндре Лассу — теперь? Может быть, как я хотел написать сначала? «Факт, что ты возвращаешься на родину, сам по себе доказывает, что все устроится. У нас много общего. Конечно, ожидание войны, военная истерия — могут наводить уныние. Но на родине мы с полным доверием будем рассчитывать на твое сотрудничество». И так далее, и так далее. К чертовой матери! Как я теперь могу писать Лассу? Хорошо, что ничего не написал. Жизни бы не хватило смыть позор.
Когда я возвращаюсь в кабинет, новая мебель уже расставлена. Совсем неплохая, пойди она к черту! К счастью, мой стол еще стоит в передней. Вынимаю мои бумаги и бросаю в ящик нового стола. Он большой — это хорошо. А остальное меня не касается. Все равно. Наплевать на все. И на Брокдорфа-Ранцау тоже.
Илона — плевать.
Нуси? Мгновение. Все прошло.
Самоубийство! Слишком поздно. Теперь я уже боюсь смерти.
В американском журнале писали, что лучше всего — онанизм. Оставим это им.
Я буду суровым и требовательным начальником и начну писать воспоминания. Но только до 1945 года. А дальше? Я никогда не напишу, что было дальше…
6. Лассу спорит с голосом
Из Москвы люди могут выезжать свободно. Тех, кто уезжает, железнодорожные патрули не трогают. Стремительный, сверкающий поезд с протяжным воем мчится мимо пригородных станций.
Я убрал пальто обратно в шкаф Дмитрия Сергеевича. На мне старая телогрейка. Хорошо, что здесь тепло. Телогрейка — ношеная, солдатская — внимания не вызывает. Она из лагеря, тертая, вся в пятнах, но носить еще можно. Хотя тепла не держит — от бесчисленных стирок материал совсем истончился. Старые разбитые сапоги снова промокли насквозь, но тут, в поезде должны просохнуть.
Пальто в шкафу. Вернувшись домой, Дмитрий Сергеевич поначалу и не заметит. Он повесит свою шинель за дверью, сядет и будет ждать. А когда в семь часов меня еще не будет, он спросит: «Ко мне никто не приходил?» И только потом заглянет в шкаф… Он обидится, что я не подождал, а потом, конечно же, почувствует облегчение. Сядет и начнет мечтать… Он устал… и я тоже устал. Я не смог бы ему рассказать, о чем мы говорили с Баницей. Да и так Дмитрий Сергеевич не одобрил бы. Он заварил бы чай, угостил меня хлебом с маслом, и объяснил, что с ним, человеком беспартийным, я могу говорить о чем угодно, он поймет все. Но доверяться партийцу, прямая обязанность которого — немедленно доложить о каждом сказанном ему слове!.. Все это Дмитрий Сергеевич знает по собственному опыту, и если бы я ему сказал, что доверяю Банице, он огорчился бы еще больше. Ибо в таком случае дело оборачивается «подпольной организацией», «фракционной деятельностью» — вот как научили беспартийных думать о партии. Вот как думает Дмитрий Сергеевич. И он верит в это, его пугают партийные проблемы, они надоели ему до смерти. Его беспокоит, что друг снова лезет в это болото. «Геологические формации гораздо проще, я никогда в них не нашел и следа политики» — вот весь Дмитрий Сергеевич, Дима, который весь диамат вызубрил наизусть. Наизусть — самый удобный способ, если вам приходится читать лекции в университете. Единственное, что выводит из себя университетскую компанию, — это лысенковские мошенничества с генетикой. Это чересчур даже для геологов…
Хорошо, что мы не поговорили. Ему все понятно, и он счастлив, что «всего лишь геолог».
Когда я ухожу, все вздыхают с облегчением, даже те, кто меня любит.
Электричка летит, как птица. Одна остановка уже была. Следующая станция — Загорск. Последняя. Пассажиры готовятся к выходу… Подъезжаем, нужно пересаживаться. Только бы здесь не нарваться… Тут строгая проверка. Многие сходят с поездов дальнего следования и дачными поездами пробиваются в Москву. Без багажа это не особенно сложно. Вчера мне самому удалось. Но с багажом — пропащее дело…
Пригородный поезд в Александров должен прийти через час. Он стоит в Загорске полчаса, а еще через полчаса я буду на месте. Сяду в первый вагон, он останавливается далеко за станцией. Потом пройду по шпалам к мосту, а оттуда уже недалеко до дома. Неплохое место для жилья, не нужно тащиться через весь город. В такое время это совсем неплохо… Правда, я жаловался Банице на железнодорожный шум. Но пусть сам попробует: всю ночь напролет жуткий, ужасающий вой: свистки, ревуны.
Хорошо бы стать невидимкой. Колени окоченели, пальцы у ног тоже, и я боюсь. Сапоги вовсе не просохли. Мороз. Я мог бы зайти в буфет, но там дорого. Деньги у меня теперь есть, но именно поэтому нужно экономить. С деньгами Баницы можно будет жить. Если бы у меня было всего несколько рублей, я наверняка зашел бы в буфет, не мерз бы на дворе. Но теперь, со всеми деньгами и с полным желудком…
Мне уже не терпится сесть в поезд. Тут же засну. Всегда, когда еду до конечной остановки, засыпаю в поезде. А сегодня особенно. Устал я зверски, внутри сосет пустота. Эти деньги лишают меня сил, само сознание, что и завтра и послезавтра, может быть, все время, пока останусь в Александрове, я смогу нормально есть… Когда проходит сверхъестественное напряжение, я прямо валюсь с ног, меня могло бы опрокинуть дуновение ветерка. Несчастья закаляют каждый нерв, каждую клетку тела, а приходит облегчение — и с ним бессильность высохшего осеннего листа, плывущего по реке. Ветер гонит листок, он мокнет, тонет, разлагается, превращается в ил, гнилой осадок на дне… Не так ли добро превращается в зло? Глупости. Хочется спать.
Само путешествие не утомляет. Но пересадки, ожидание — это трудно вынести. Символ? Ясный, как день. Физиологи могли бы, наверное, объяснить, почему нервы тратят столько энергии на ожидание.
Скоро электрички будут ездить до самого Александрова. А вообще линию электрифицируют прямо до Урала, Красноярска, Владивостока. Электрические поезда на всей бесконечной транссибирской дороге. Ну и правильно. Но меня тогда уже не будет.
Стоило бы посмотреть Загорск. Если бы можно было ходить свободно… Посмотреть святой город, спрятанный за исполинскими крепостными стенами и бастионами. Сейчас я всего лишь проезжий. В последний раз я был тут давно, ходил потрясенный красотой похожих на луковицы золотых и небесно-голубых куполов с прибитыми к ним большими золотыми звездами — детское небо за толстенными стенами, где под низкими башнями холодящие сердце глубокие проходы ведут в подвалы, а высоко под сводами висят образа святых. Церковь и крепость — до банальности знакомая связь. Мы осознаем все больше и больше связей, и в то же время все вокруг нас становится более и более сложным. Число неизвестных растет в геометрической прогрессии по сравнению с взаимосвязами, которые мы начинаем понимать. Картины Рублева… Стоило бы посмотреть. Но еще лучше пойти посмотреть на александровский кремль. Там, по крайней мере, мне ходить не запрещено. Мало таких мест, но александровский кремль — одно из них.