Его импульсивность не всегда раскрывала лучшие черты его духовного облика, а нередко и худшие (даже не личные, а какие-то родовые). При впечатлительности и повышенной возбудимости Мандельштама это проявлялось очень ярко и часто вызывало ложное представление о нем как о вульгарной личности. Такое отношение допускало известную фамильярность в обращении. Но он же знал, что его единственный в своем роде интеллект и поэтический гений заслуживали почтительного преклонения… Эта дисгармония была источником постоянных страданий Осипа Эмильевича[213].
В пандан к этой характеристике приведем здесь и проницательное наблюдение из записной книжки Лидии Гинзбург 1933 года:
Мандельштам слывет сумасшедшим и действительно кажется сумасшедшим среди людей, привыкших скрывать или подтасовывать свои импульсы. Для него, вероятно, не существует расстояния между импульсом и поступком, – расстояния, которое составляет сущность европейского уклада[214].
Импульсивность, впечатлительность, повышенная возбудимость – все это свойства холерического темперамента. По-видимому, как раз аффектированные и не скрываемые от насмешливых и/или удивленных глаз свидетелей реакции холерика Мандельштама на внешние раздражители («Для него, вероятно, не существует расстояния между импульсом и поступком») сыграли определяющую роль в становлении его прижизненной репутации. Многое с годами в личности и поведении поэта менялось, но не это.
Вот отрывок из мемуаров Михаила Карповича, изображающий Мандельштама весной 1908 года:
…в Париже умер Гершуни, и эсерами было устроено собрание, посвященное его памяти. Мандельштам выразил живейшее желание со мной туда пойти, но думаю, что политика была здесь ни при чем: привлекали его, конечно, личность и судьба Гершуни. Главным оратором на собрании был Б. В. Савинков. Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал, стоя в проходе. Слушал он ее в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад, так что я даже боялся, как бы он не упал. Должен признаться, что вид у него был довольно комический. Помню, как сидевшие с другой стороны прохода А. О. Фондаминская и Л. С. Гавронская, несмотря на всю серьезность момента, не могли удержаться от смеха, глядя на Мандельштама[215].
А вот описание Семеном Липкиным одного из эпизодов на вечере Мандельштама весной 1934 года:
…был устроен в Политехническом музее вечер Мандельштама. <…> Вступительное слово произнес Борис Эйхенбаум. <…> Признаюсь со стыдом, я плохо слушал маститого докладчика, <…> как вдруг откуда-то сбоку выбежал на подмостки Мандельштам, худой, невысокий (на самом деле он был хорошего среднего роста, но на подмостках показался невысоким), крикнул в зал: «Маяковский – точильный камень русской поэзии!» – и нервно, неровно побежал вспять, за кулисы. Потом выяснилось, что ему показалось, будто Эйхенбаум недостаточно почтительно отозвался о Маяковском (этого не было, Мандельштам ослышался). Не все в зале поняли, что на подмостки выбежал герой вечера[216].
Позволю себе осторожно предложить здесь объяснение того странного, на первый взгляд, обстоятельства, что на впечатления большинства современников от Мандельштама не оказывал решительного воздействия его «поэтический гений», его стихи. Это обстоятельство изумляло, в частности, Ахматову:
Почему мемуаристы известного склада (Шацкий, Страховский, Миндлин, С. Маковский, Г. Иванов, Бен. Лившиц) так бережно и любовно собирают и хранят любые сплетни, вздор, главным образом обывательскую точку зрения на поэта, а не склоняют голову перед таким огромным и ни с чем не сравнимым событием, как явление поэта, первые же стихи которого поражают совершенством и ниоткуда не идут?[217]
В одной из бесед с Соломоном Волковым Иосиф Бродский полушутливо соотнес творчество каждого из четырех самых известных русских поэтов постсимволистов с определенным типом темперамента: «Цветаева – безусловно холерический автор. Пастернак – сангвиник. Осип Эмильевич – меланхолик. Ахматова – флегматична»[218]. Так вот, возможно, слишком большой зазор между холерическим темпераментом Мандельштама-человека и поэзией Мандельштама-меланхолика провоцировал современников или вовсе игнорировать мандельштамовские стихи, рассуждая о его личности, или прибегать к примитивному противопоставлению – смешной человек vs. боговдохновенный поэт. По второму пути одним из первых пошел в воспоминаниях о Мандельштаме Георгий Иванов («…характерное еврейское лицо – и удивительные глаза. Закроет глаза аптекарский ученик. Откроет – ангел»[219]), а вслед за ним и параллельно с ним – многие другие мемуаристы.
Из-за передержек и перекосов в мемуарах современников о Мандельштаме его вдова вообще отказывала многим из них в праве вспоминать о поэте. 14 апреля 1964 года она иронически констатировала в письме к Александру Гладкову:
Те, кто пишет об О. М., <…> хотят дать «в противоречиях» (Эренбург, Маковский, Миндлин и др.), но ориентируются при этом не на О. М., а на пошлейшие анекдоты, придуманные Волошиным (который решил из О. М. сделать нечто вроде смеси «высокого и низкого» глазами дамы из литературного салона, символиста и «дяди Мони с Бассейной»[220], да еще нового… (трудно объяснить – попробую еще раз): который пробовал сделать из О. М. «поэта» в своем понимании: это понимание, построенное на дешевых журналистских приемах – внешние противоречия. Зачем понадобилось Эренбургу, чтобы О. М. был хилый и малого роста? И рост выше среднего (я чуть выше плеча, но не до уха), и плечи широкие. А надо для эффекта, вроде «мал золотник, да дорог»… Хилый, а голос могуч… Красив или некрасив О. М.? Все педерасты[221] сообщили, что О. М. некрасив… А он вне этого понятия. Выразительное лицо, как у многих интеллигентов. (И очень изящен, когда одет не в… Москвошвей[222].) Маковский выдумал мать: простая еврейская торговка и гениальный сын. Вранье. Мать – пианистка, культурная женщина. (Родств<енница> Венгерова, не бог весть что, но не торговка.) У Миндлина О. М. эгоцентрик, которому Миндлин дарит свои представления об искусстве: «Творчество – это так красиво… Это такая радость…» Тоже нашел пошляка и гедониста… О. М. был не по плечу современникам[223]: свободный человек свободной мысли в наш трудный век. Они и старались подвести его под свои заранее готовые понятия о «поэте». Нельзя забывать, кто были его современники и что они наделали.
Довольно хорошо рассказывает о нем (об О. М.) Аркадий (с одесским шиком) и переводчик всяких калмыцко-киргизских эпосов – я забыла его фамилию. Такой умный человек, толстый, что-то о войне писал стихи, был в чинах… Только они никогда не соберутся написать[224].
Так зачем же все-таки читать все доступные свидетельства современников о поэте?
Попробую перечислить главные резоны.
Начать можно с того, что свои впечатления о встречах с Мандельштамом письменно зафиксировали и те мандельштамовские знакомцы, которые были ему вполне «по плечу» (в частности, Анна Ахматова, Александр Блок, Михаил Кузмин, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева), и те, кто как минимум не старался «подвести его под свои заранее готовые понятия о “поэте”» (Эмма Герштейн, Лидия Гинзбург, Сергий Каблуков, Борис Кузин, Бенедикт Лившиц, Владимир Пяст, Сергей Рудаков, Наталья Штемпель и многие другие). Между прочим, первый из двух потенциальных мемуаристов, вскользь упомянутых вдовой поэта в письме к Гладкову, Аркадий Штейнберг, к сожалению, так и не собрался написать о нем воспоминания, зато второй, Семен Липкин («переводчик всяких калмыцко-киргизских эпосов»), это сделал.
Однако и недостоверный источник иногда, как известно, позволяет «вычленить в нем некую вероятную первооснову»[225] и выявить подлинные и важные факты об интересующей нас личности. Приведу здесь только один пример из множества напрашивающихся. Ахматова и вслед за ней Надежда Мандельштам неустанно разоблачали воспоминания Георгия Иванова, в которых действительно многое выдумано и искажено[226]. Но ведь как раз тенденциозное цитирование Ивановым по памяти двух строк из раннего, исчезнувшего из поля зрения читателей мандельштамовского стихотворения 1906 года[227] позволило исследователям (А. Г. Мецу) отыскать полный текст этого стихотворения в журнале Тенишевского училища «Пробужденная мысль» (там оно было подписано псевдонимом «Фитиль» (I, 669). Вот и еще одна причина внимательно читать даже заведомо недостоверные (лже)свидетельства о поэте – и в них случается обнаружить крупицы ценной информации.
Впрочем, в рефлексии нуждается сама эта характеристика – «заведомо недостоверные свидетельства». Кому читатель XXI века может делегировать право определять, какие источники сведений о человеке, жившем в первой половине XX столетия достоверные, а какие нет? Боюсь, что в случаях, когда эти источники при публикации не сопровождаются подробнейшими комментариями исследователей, доверять читателю приходится лишь себе самому. А для того, чтобы