советское показывается как отвратительное, механическое, дьявольское: «Погода и та стала путаться, как выжившая из ума старуха, забывать, что за чем идет. Люди говорят, что это от морей, которых понаделали чуть не на каждой реке». Или: «Женщины-то, особенно которые помоложе, они все как заводные куклы, одна на другую до того похожи, не отличишь, где какая. Их не рожали, на фабрике делали…
– По ГОСТу, – вставил Илья.
– Как ты говоришь?
– Я говорю, по ГОСТу, по государственному стандарту».
Эта почти откровенная ненависть ко всему советскому, да еще «протащенная» в советскую – изданную в СССР – книгу, дорогого стоила. За нее Распутину прощали и некоторую натужность, искусственность языка его персонажей (кто-нибудь когда-нибудь слыхал, чтобы живые люди говорили, как распутинские герои и героини?), и откровенную самоцензуру (чего стоит только «идеологически выдержанный» финал романа «Живи и помни»!), и, наверное самое главное, никто не упрекал Распутина за вторичность его концепции развития России в XX веке. Ведь противопоставление русского советскому (да еще и с подробным рассказом о смерти русской старухи, да еще и с описанием того, как весело работали до революции, да еще и с высмеиванием советского новояза) встречается в напечатанном в СССР произведении того писателя, которого как раз в это время нагло выталкивали из родной литературы и из родной страны – в «Матренином дворе» Александра Солженицына. Однако Распутина, повторюсь, никто стать более самостоятельным не призывал (к тому же Солженицын в советской прессе был просто не упоминаем), а совсем даже наоборот: быстро нашлись литераторы, убеждавшие и, увы, убедившие нашего автора в том, что он гений, русский Маркес, лучший и талантливейший, etc.
К чему это в итоге привело? А к тому, что по-настоящему талантливый писатель сломался под тяжестью навешенных на него регалий, «не выдержал!», как выразился по отчасти сходному поводу Достоевский. Когда ненавистная советская эпоха кончилась и на смену ей на относительно долгий срок (дай бог, не «последний»!) пришло время трудной, не всегда приятной, но все же свободы (русской свободы!), Валентин Распутин вдруг принялся воспевать сгнивший строй, дойдя в последние годы своей жизни до славословий Сталину! «Когда наша недалекая либеральная то ли элита, то ли шарашка, злобно ненавидящая Сталина, требовала, чтобы в юбилейные дни 65-летия Победы и духа Иосифа Виссарионовича нигде не было, не говоря уж о портретах вождя, она добилась этим только того, что и духа, и портретов будет гораздо больше, чем если бы она так нахально не выставляла свои ультиматумы фронтовикам да и всем нам. И правильно: не лезьте в душу народную. Она вам неподвластна. Пора бы это понять». Это не какой-нибудь Владимир Бушин утверждал, а автор «Рудольфио» и «Уроков французского».
Апофеозом деятельности «позднего» Распутина стало требование уголовного наказания для девочек из Pussy Riot. Русский писатель, требующий не милосердия и смягчения наказания, а его ужесточения! До подобного из авторов с высоким реноме раньше опускался только Михаил Шолохов в своей речи по поводу Синявского и Даниэля. Да и то, фигуранты тогдашнего дела все-таки были мужчинами, а не женщинами.
И все же… И все же имя Валентина Григорьевича Распутина, безусловно, останется в итоговой истории русской литературы. А уж какими эпитетами оно в этой истории будет сопровождаться, покажет будущее той страны, за которую покойный болел всей своей душой.
Памяти Елены Цезаревны Чуковской
Вспоминая о последних днях жизни Бориса Пастернака, старший сын поэта, Евгений, рассказывает, как отец мечтал уберечь их с младшим сыном «Ленечкой от участия в его жизни, как от несвободы и тяжести, приносящих только огорчения». «По его представлению, занимаясь его делами, – поясняет Евгений Борисович, – мы обречем себя на вторичность, чего он сам всю жизнь всеми силами старался избегать. Начало этого лежит в подкупающей легкости вторичного, а в перспективе получается отказ от необходимых для подлинной и первичной работы усилий труда».
Завершает свой рассказ Пастернак-младший не без горечи: «Ленечка, следуя папиному желанию, сумел избежать этого, а я волею судьбы встал на этот путь, пожиная на нем и радость душевной близости с отцом, и оскорбления, с этим сопряженные».
Елена Цезаревна Чуковская очень рано и очень хорошо поняла, какими опасностями чревато для ее личности постоянное пребывание в тени великого Деда. В юности она сделала решительный «Ленечкин» выбор и поступила на химический факультет МГУ. «Выбрала такую профессию, чтобы не иметь никакого отношения к литературе, и долгие годы занималась этой профессией, – делилась воспоминаниями Чуковская в одном из телеинтервью. – Я проработала 34 года в институте элементоорганических соединений совершенно не в качестве внучки. У меня была специальность, были статьи по работе, ну и были соответствующие занятия. Мне это было очень интересно, у меня была в конце уже большая группа, мне было интересно заниматься наукой».
«Но постепенно, – продолжает Чуковская, – где-то к 60-м годам стало складываться такое положение, которое втягивало меня в литературные помощники. Во-первых, Корней Иванович привлекал меня к подготовке “Чукоккалы”; во-вторых, моя мать, Лидия Корнеевна, теряла зрение, и приходилось много помогать ей технически; в-третьих, в 1965 году я познакомилась с Солженицыным и тоже оказывала ему какую-то техническую помощь. Так, постепенно, я втянулась во вспомогательные литературные занятия».
Не правда ли – удивительно? И Евгений Пастернак, и Елена Чуковская из прекрасной и в высшей степени органичной для них скромности представляют дело так, как будто выбор – вставать или не вставать на свой трудный путь – перед ними просто не стоял. «Волею судьбы…», «Стало складываться такое положение…» Между тем оба они были в то время молодыми энергичными людьми со своими собственными интересами, с возможностью своей собственной судьбы, никак, или почти никак не связанной с нуждами и желаниями родственников и друзей. Какое огромное количество юношей и девушек сегодня и всегда бережно и любовно прислушивается к каждой вибрации своего прихотливого сознания и подсознания, к каждому извиву своей богатейшей гаммы желаний! И Евгений Пастернак, и Елена Чуковская не безличной судьбой были автоматически поставлены на свой путь, а сделали ответственный нравственный выбор и по своей собственной воле превратились (на всю, между прочим, жизнь!) в «технических помощников», составителей и редакторов, без труда которых мы никогда бы не прочли как следует изданного Пастернака, как следует изданного Корнея Чуковского, как следует подготовленную Лидию Чуковскую, да и «Архипелаг ГУЛАГ» был бы совсем другой книгой без самоотверженного «технического» труда Елены Цезаревны.
Вот далеко не исчерпывающий перечень результатов ее работы: подготовка и издание произведений К. И. Чуковского, в том числе его интереснейших дневников и писем, а также полного варианта знаменитой «Чукоккалы»; опубликование воспоминаний, писем и статей Лидии Корнеевны Чуковской (в первую очередь, ее «Прочерка» и «Дома Поэта»); бережное сохранение дома-музея Корнея Чуковского в Переделкине, где Елена Цезаревна и К. И. Лозовская стали первыми экскурсоводами; всесторонняя помощь А. И. Солженицыну (Елена Цезаревна первой в перестроечную пору потребовала вернуть писателю гражданство СССР – см. ее публикацию в газете «Книжное обозрение» от 5 августа 1988 года).
В течение всей своей долгой жизни Елена Цезаревна общалась с большими и сильными людьми – близко наблюдала Ахматову и Пастернака, дружила с Солженицыным, а уж о Лидии Корнеевне Чуковской и говорить не приходится. И конечно, она видела, не могла не видеть, что все эти великие творцы в бытовом общении не слишком-то интересовались окружающими их обывателями, которые им часто мешали, досаждали, не давали сосредоточиться на главном – на творчестве.
Сама – большой человек, живое воплощение духа великой семьи Чуковских – Елена Цезаревна вполне, как представляется, сознательно выбрала, выработала для себя совершенно иную манеру поведения с людьми. Если не бояться высоких слов, эту манеру можно было бы назвать воплощенной человечностью. «Я пришла, ужасно стесняясь, голодная и замерзшая, она сразу поняла, что я с работы, не жрамши, повела кормить и разговоры разговаривать. Помню, что кормила очень вкусными брокколи с мясом. Она здорово готовила. Ей интересно было – кто я, чем живу, где работаю, чем занимаюсь, хотя то, чем я на тот момент занималась (менеджер в благотворительном фонде) было довольно далеко от литературы, но ей было интересно! Она спрашивала, пыталась вникнуть в предметы, которые очень далеки от литературоведения»; «Е. Ц. встретила меня в передней и первое, о чем спросила, обедал ли я. Я сказал, что нет, не успел. Тогда она препроводила меня, как старого знакомого, на кухню и усадила есть суп с Лидией Корнеевной и собой»; «Елена Цезаревна вела стол и держала себя по-царски: достойно и любезно. Заговаривать с ней я стеснялась, только отвечала на вежливые вопросы, если она их задавала. Но я все равно была удивлена и польщена, когда поняла, что она меня узнает в лицо и знает по имени»; «Несмотря на мои протесты, она закутала меня в теплую шаль, задарила книгами для меня и для детей, напоила чаем». Подобные воспоминания можно и хочется цитировать почти до бесконечности.
При этом Елена Цезаревна отнюдь не была божьим одуванчиком, беззлобной старушкой, не имеющей ни о чем своего мнения и радостно соглашающейся со всеми окружающими. Твердости в ней было не меньше, чем в ее великой матери. «Вы не знаете, что такое Люша, – с гордостью и со знанием дела писала Лидия Чуковская Давиду Самойлову. – “Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет!” И это еще не характеристика».
Почти весь прошедший год мы прожили без Елены Цезаревны Чуковской. И это сразу же резко понизило планку нашей нравственной жизни.