Там посадили дубы, и к тому времени, когда я там жил, эти дубы уже были мощными гигантами, по полметра в обхвате. Там была городская площадь с парковыми скамейками, и люди сидели и разговаривали и знакомились друг с другом, работали магазины и организации. Городок был полноценной социальноэкономической единицей. Сейчас, оглядываясь в прошлое, на район, в котором я вырос, парки и тенистые улицы, место это кажется мне просто идиллией. У нас жил человек, который раньше жил в Англии, и он говорил, что Фэрвью-Виллидж вполне походил на небольшой английский город.
В конце 1950-х, экономические изменения оказали значительное влияние на мой родной городок. Верфь закрылась, закрылся завод по металлоизделиям, на которых работало много людей. Городок, таким образом, опустился в депрессию. Но, думаю, что к концу 1970-х он мог бы перелицеваться, так как стали появляться другие компании, отражающие отход от индустриализации — я, например, занимаюсь компьютерным бизнесом. Но происходило не это, происходило совсем другое — интеграция цветных.
До того, как это объявили незаконным, риелторы Фэрвью-Виллиджа показывали дома только белым семьям. Это назвали несправедливым, но, это отражало желания людей, живших в городке. Они хотели жить среди себе подобных. Они хотели жить среди белых. Сейчас на это можно смотреть, как на высочайшую форму самоопределения — люди определяли состав собственного общества, решая, что составляет их общественную жизнь и определяя свои собственные стандарты.
И какое это имеет значение, если их стандарты казались кому-то неразумными или аморальными? Люди имели право решать, с кем рядом им жить. И это не вопрос разумности и морали. Это вопрос человечности. Не то, чтобы они испытывали к кому-то неприязнь; просто им самим было лучше знать, какая им нужна атмосфера. Когда риелторы изучали людей и показывали дома только белым, это был не заговор. Они выражали приверженность обществу, частью которого они были. Но, конечно, о проблеме такими категориями никогда не говорили, и в конце 60-х, начале 70-х риелторы, после ряда судебных исков, были вынуждены начать продавать дома чёрным и всем, кто хотел поселиться в гороке.
Многие чёрные переехали по «Восьмой программе». Восьмая Программа — это часть закона, согласно которому правительство субсидирует жильё бедным меньшинствам и поэтому они могли позволить себе переехать в белые районы. «Восьмая Программа» обернулась смертельным ядом для Фэрвью-Виллиджа моей юности.
Район, где я вырос, теперь бросовая земля. Белые всё ещё составляют большинство — их 55 процентов, — но Фэрвью-Виллидж уже встал на путь типичного чёрного городского района. Когда я там жил, ирландец по имени Фред Фаган высаживал новые деревья, когда старые умирали. Теперь, тот молодняк могучие деревья. Если дерево умирает сейчас, новое уже никто не высаживает. Кругом битое стекло, а аллеи перегорожены поломанными тележками из супермаркета. Многие старые кирпичные дома отделаны каким-то ужасным сайдингом. Когда я был маленьким, люди делали ремонт и реставрацию, придерживаясь архитектурного стиля всего города. Теперь, все здания отличаются друг от друга, общего стиля фасадов нет даже у двух домов. Раньше были загородки и белые частоколы, которые дополняли общий стиль района.
Моя мать все еще живёт там. Когда, приехав туда, я выхожу из автомобиля, я спрашиваю: «Что, засада?
На меня никто не нападёт?». Недавно на мою мать напал чёрный подросток, ударил её и отобрал у неё кошелек. Такое было неслыханным в старое время, но сейчас это обычное дело. Я видел, как арестовали негритянку, грабившую магазины «Сэвэн-илэвэн» через дорогу.
Когда я рос, дети ходили по городу без ограничений. Мы ходили в лес, исследовали ручей. Сейчас же нельзя выпустить ребёнка из дома. Только в этом году два негра похитили молодую белую женщину, оттащили её туда, где мы в детстве играли в мяч, изнасиловали и убили её. Там регулярно происходят самые отвратительные преступления.
В моём старом родном городке у людей уже нет того чувства связанности друг с другом. Белый подросток повесился в своей спальне. Перед тем, как это сделать, он долго в одиночку слушал рэп-музыку. Сегодня такое количество поп-музыки становится уже зловещим, а для кого-то, как для того парнишки, даже смертельным. Прежде вероятность таких случаев была несравненно ниже, ведь у этого мальчика был бы совсем иной образ жизни и поддерживающее его белое сообщество.
Там, где я живу сейчас, на окраине Филадельфии, когда мы с женой переехали туда 15 лет назад, было чисто и безопасно, но всё повторяется по шаблону городка моего детства. В районе появились небелые и ситуация в нём драматически переменилась. Какое-то количество бедных белых было и раньше, но они никогда не представляли угрозы.
Теперь у нас появились проблемы, и я всё более и более убеждаюсь, что это место не подходит для моей семьи. Оно не отражает наше наследие и ценности.
Местная католическая школа, вместо повышения академического уровня, продвигает мультирасовость. Моя дочь, ходившая туда некоторое время, рассказывала нам, что чёрные мальчики агрессивны, и что ей они не нравились. Причём, от нас она не слышала ничего; мы никогда не говорили ей ни слова о расе. Мы узнали на собственном тяжком опыте, что эти либеральные, мультикультурные школы далеко не соответствуют возлагавшимся на них ожиданиям. Мы поняли, что нам нужна школа по нашим собственным образцам. Но, ближайшая школа, предоставляющая образование более или менее приближенное к европейскому, находится в 35 милях от места нашего жительства. Делать нечего, мы с женой возим нашу дочь в школу за 35 миль. В то же время, из-за расширения бизнес-парков, прежняя девятимильная поездка на работу превратилась в 25-мильную.
Это значит, что здесь не осталось моего района. Мой район — там, где живут мои друзья, где мои дети ходят в школу, и где ты работаешь. Это — то, что превращает район в мой район. Люди хотят быть связанными с землёй. Я должен и хочу принадлежать почве, местности, земле, на которой я должен чтобы плодиться и размножаться. Это моё желание основано на базовом импульсе белого европейского человека. Но, есть культурные факторы, противопоставленные нам. Это гипертрофированная культура потребления и индивидуализм, а ещё это глобализация экономики. Но, в независимости от того, что происходит, я вынужден искать работу, находящуюся в другом регионе. Я чувствую себя рабочим-мигрантом в собственной стране.
Многие белые выстроили гигантские здания на трёхстах гектарах в дальних пригородных районах, воздвигнув, таким образом, непреодолимую преграду для вторжения, — чёрные туда даже не суются. Но эти белые проигрывают по-крупному, поскольку им приходится владеть домом за 350 тысяч долларов, и из кожи лезть вон, чтобы выплачивать ипотечные кредиты. Все эти огромные суммы они могли бы использовать для создания более благополучной жизни для своих детей и семей. Они могли бы укладываться в одну зарплату, если бы продолжали проживать в домах прежних городских районов. Им не приходилось бы работать на двух-трёх работах. Если бы им удалось выстроить простые дома на две семьи в городке вроде такого, в каком вырос я, — с маленькими участками с садиками и газонами, — то у них было бы доступное жильё. А ещё, — у них появилось бы нечто действительно ценное — дружное сообщество белых людей.
Из-за того, что произошло с моим районом, если мы с женой решим отсюда переехать, мы не получим больше того, что заплатили за дом 15 лет назад. Если бы не эти изменения, я был бы сейчас в намного лучшем финансовом положении. Когда-то, такой дом, как у моей матери считался элитным жильём, но теперь такое жильё стоит не очень много. Не хотел бы я попасть в такую же ситуацию, в которую попала моя мать, или в такую, в какой я оказался сам. Мой район потихоньку загибается, и мне приходится либо оставаться и ощущать себя загнанным в угол, либо выбираться отсюда.
Меня угнетает мысль о том, что я больше не смогу жить в том месте, где сейчас живёт моя мать и где вырос я сам. Для меня не было бы ничего более дорогого, чем получить в наследство такую собственность в том статусе, в каком она когда-то была. Где бы ни жила моя семья, мы делали ремонт, разбивали садики, разбирали стены, строили новые из гипсокартона и переделывали канализацию. Не счесть того, что было сделано за десятилетия: сад, виноградник, плодовые деревья, хороший пол. Когда ты живёшь в одном месте десятилетиями, так или иначе, ты его улучшаешь, улучшая, таким образом, и окружающую среду. Ты укореняешься, устанавливаешь длительные и глубокие связи между соседями. Так жили наши предки в Европе. Они были связаны с родными местами. А сейчас моё существование навевает на меня такое ощущение, что я сажаю деревья, а плодов с них не получу; — то есть, в истинно своём месте мне пожить так и не придётся.
Я разговаривал со своей дочерью о покупке участка за городом, на котором можно было бы построиться. Я интересовался у неё, если мы с мамой построимся как здесь, хотела ли бы она остаться там жить после того, как мы умрём. Она сказала, что да, хотела бы. Ей всего 17 лет, но я думаю, что она представляет какие ей предстоит понести затраты и усилия то, чтобы принять этот дом и начать всё заново, и мне кажется, что она не захочет поступать так же, как её родители. В этот дом будет вложено 20 лет нашего труда. Там будут высажены деревья и виноградники, разбит сад, сам дом будет красиво отделан. И жить мы будем среди людей, которые видят мир так же, как видим его мы, и эти люди будут нам близки, равно как и мы им. И вот тогда мы передадим этот дом дочери. Уверен, когда мы с женой умрём, она не продаст его и не уедет. Она будет считать его своим местом, местом, где она должна жить, и будет обустраиваться в нём самостоятельно. Мой недуг появился внезапно, но, если я из него выберусь, то я обязательно построю дом.
Денис так и не построил дом. Он умер спустя несколько месяцев после этого интервью.
Роберт С. Гриффин является автором книги «Слава деяний мёртвого человека: портрет крупным планом белого националиста Уильяма Пирса». «Вынужденный уехать» — отрывок из его последней книги, «Из одного ростка, в единой связке: расово сознательные американцы о расовом вопросе». Он был опубликован в июньском выпуске «Американского Сопротивления» за 2004 год.