Он остановился в 1836 году в гостинице "Дармштеттер хоф", являвшейся в то время фешенебельным курортным отелем. В настоящее время эта гостиница является частью ратуши.
Самой первой семьей, входившей в круг друзей Гоголя и приехавшей в Баден-Баден, была семья Репниных. Они прибыли сюда 15 мая 1836 года. В курортной книге записано, что "прибыл князь с супругой и сыном, а кроме того, княгиня Репнина, урожденная графиня Разумовская, и две ее дочери. Вместе со свитой и обслугой - 25 человек". Репнины жили не в гостинице, а на вилле "Штефаниенберг". У этого дома весьма интересная история. В 1836 году он принадлежал камер-юнкеру барону фон Энде, служба которого при дворе герцога закончилась большим скандалом. В 1838 году этот великолепный земельный участок с домом купил Жак Бенаце. Он-то и превратил его в игорный дом.
Следующий приезд Гоголя в Баден-Баден зафиксирован в 1843 году. Однако можно предположить, что Гоголь посещал курорт в 1840-1841 годах. Для этого, не подтвержденного пока официально, пребывания есть определенные основания, ибо в 1841 году в Германии, в журнале "Европа", в первый раз был издан один из его первых рассказов из цикла "Миргород".
Именно тогда в жизни Гоголя и появляется новое имя - Август Левальд. В 1835 году он основал журнал "Европа", с подзаголовком, который многое объяснял: "Хроника образованного мира". Деятельность Августа Левальда была очень многообразна. Он был купцом и переводчиком, журналистом, редактором; писал новеллы и романы, был актером, директором театра, режиссером и, наконец, издателем. Левальд родился 10 октября 1792 года в Кенигсберге в семье богатого коммерсанта. Его мать родом из Копенгагена, сестра талмудиста и литературоведа Исаака Ойхеля, друга Мендельсона. Сначала Левальд последовал желанию своих родителей - они хотели сделать его коммерсантом - и начал работать в банке двоюродного брата. Когда тот послал его по коммерческим делам в Варшаву, Левальд поступил на русскую службу, стал секретарем барона фон Розена в штаб-квартире фельдмаршала Барклая-де-Толли и, будучи участником войны против Наполеона, попал в Париж. Тогда он и отказался от желания сделаться коммерсантом - он сделался актером, играл в Брюнне, Вене и Мюнхене; работал директором театра в Гамбурге и Нюрнберге; потом стал редактором "Нюрнбергер Корреспондентен", написал небольшую комедию "Дедушка", издал три тома своих новелл (Гамбург, 1831-1833 гг.) и, наконец, переехал в Штутгарт, будучи уже профессиональным писателем. Здесь в 1835 году он и основал журнал "Европа", который задавал тон в области искусства и литературы. Популярность "Европы" была необычайно велика. Поэт Людвиг Берне написал Левальду открытое поздравительное послание в связи с выходом журнала.
Пока неизвестно, когда и каким образом Август Левальд познакомился с Николаем Гоголем. Можно предположить, что имя Гоголя стало известно Левальду как человеку, близкому к театру, в связи с невероятной популярностью "Ревизора", который далеко перешагнул границы России. Так как "Тарас Бульба" в переводе на немецкий язык впервые появился в журнале "Европа", то, вероятно, проводились подготовительные работы по его изданию именно с Августом Левальдом. К сожалению, неизвестно имя переводчика. В конце первой публикации стоят лишь буквы "М. Л.", можно предположить, "Л" обозначает Левальд, однако "М" не соответствует начальной букве его имени. Может быть, это инициалы жены Левальда? Ее имя до сих пор не удалось установить. ...Судьбы, судьбы русских людей! Фрау Фус рассказала мне поразительную историю: - То, что Барбара Анненкова выступала в театре Баден-Бадена два сезона, более чем случайность и более чем страница ее актерской биографии.
Прошло уже около ста лет с тех пор, как дедушка и бабушка актрисы жили здесь в доме "Анштет" на Шиллерштрассе, 17. Их сын Павел стал впоследствии отцом Барбары, а дочь Вера вышла замуж и недавно умерла - в возрасте 90 лет... С чего же все началось?
Декабрист Анненков был сослан в Сибирь. Его возлюбленной, француженке Полине Гёбль, удалось получить разрешение поехать за ним в ссылку. В своих мемуарах она описывает всю тяжесть бесконечного пути на телегах и санях. В Сибири они поженились, прожили долгую жизнь, родили двенадцать детей и по прошествии многих лет вернулись обратно в Европейскую Россию.
Полина Гёбль прославилась благодаря своим мемуарам. Александр Дюма использовал их в своем произведении "Учитель фехтования" ("Метр д'Арм"), вышедшем в 1840 году, и познакомил читателей с необыкновенной судьбой этой смелой женщины.
Дедушкой Барбары (Варвары Павловны) был Павел Анненков, который каждый год приезжал со своими двумя детьми - Павлом и Верой - в Баден.
Ничто не удерживало его в России тех лет. Как и многие его современники, он подолгу жил на Западе, путешествовал по всему континенту, любил Париж и Дрезден, но сердце его принадлежало Баден-Бадену. Здесь он каждый год снимал верхний этаж в доме фрау Анштет на Шиллерштрассе, 17.
Он был большим знатоком литературы и в 1855 году стал первым издателем Собрания сочинений Пушкина. Многолетняя дружба связывала его с Тургеневым. Именно из-за Анненкова великий прозаик и приехал в первый раз в Баден-Баден, поселившись в семье друга, в доме "Анштет". Многочисленные письма, которыми обменивались эти люди в течение десяти лет, ценные фотографии и другие реликвии, которые заботливо сохраняла внучка Барбара, погибли во время разрушительной англо-американской бомбардировки Дрездена 13 февраля 1945 года.
Однако остались передаваемые из поколения в поколение воспоминания, которые будут забыты последним потомком этой семьи.
Вера Нагель, урожденная Анненкова, дочь друга Тургенева, венчалась здесь в русской церкви. Мадемуазель Флора Календер, которая до недавнего времени проживала в Эберштайнбурге и занималась разведением пуделей, была ее самой близкой подругой.
Удивительное совпадение - в год смерти Веры Нагель (1956 г.) погиб и тот старый каштан в саду на Шиллерштрассе, 17, который когда-то посадил ее брат еще при Тургеневе!
(Увы, фройляйн Календер найти мне не удалось, - время быстротечно и в этой своей быстротечности - беспамятно.)
2
...Фрау Фус любезно записала мне телефон единственной русской, сохранившейся в Баден-Бадене, княгини Трубецкой.
Позвонил.
- Кто это?
- Семенов.
- Какой? Из семьи саратовского предводителя дворянства?
- Нет, я не из Саратова, а из Москвы.
- Ах, из первопрестольной?! Но я стараюсь сейчас никого не принимать, ваше превосходительство... Вы не из графов Семеновых?
- Нет-нет... Простите, я не знаю вашего имени и отчества...
- Ах, называйте меня просто "княгиня", какое уж тут отчество в старости?!
- Мне бы очень хотелось навестить вас, княгиня.
- Давайте отнесем ваш визит на осень, ваше превосходительство...
- Кто знает, как сложатся дела осенью... Мне бы очень, очень хотелось навестить вас...
- Ну тогда приходите попозже, что-то к восьми, так уж и быть, попьем чаю...
Княгиня назвала адрес, я приехал пораньше.
...Дом княгини - в самом центре, первый этаж отдан под шикарный магазин; рядом ателье художников, готовят новую экспозицию, пахнет творчеством скипидаром, масляными красками, кислым вином и черствым хлебом - замечательный запах...
Я поднялся по довольно-таки грязной лестнице, позвонил в квартиру, услыхал шаркающие шаги, дверь отворилась, и я поразился, увидав аккуратненькую русскую бабушку в старой, довоенной еще московской коммунальной квартире - с огромным таинственным темным коридором, какими-то ведрами на стенах, давно не крашенных, облупившихся.
Княгиня шепнула:
- Только идите на цыпочках и громко не говорите, здешний дворник страшный человек, он ненавидит меня, я совершенно затравлена.
Мы вошли в ее маленькую комнату, и я сразу же вспомнил мою бабушку Евдокию Федоровну Ноздрину - и ее жилье в коммуналке на улице Красина, - столь похожую на эту, хоть и не была бабушка княгиней, а, наоборот, родственницей одного из председателей Совета рабочих и солдатских депутатов в Шуе Авенира Ивановича Ноздрина; и сердце мое сжалось, и вспомнилось детство, и война, и первые налеты на Москву, и маленькая дырявенькая бабушкина сумочка, в которой всегда был образок из Иваново-Вознесенска, а я, будущий пионер, так уж этого бабушкиного образка соромился, так уж стыдился, что нет сейчас сил об этом вспоминать...
- Присаживайтесь, у меня есть пара заварок дивного чая, ваше превосходительство... Как вас зовут?
Я ответил.
- Ульян? Какая прелесть! Вы вроде Феликса Юсупова, я помню, как о нем Кристи и Глебовы говорили - "князь Феликс". Мой папа был северянином, его Петр Великий привез из Скандинавии, граф Кляйнмихель. Это всякие социалисты говорили, что мы из немцев, ничего подобного. Раньше мы звучат, как и полагалось, - "Кленмихель", потом переиначили на немецкий лад, это виноват мерзавец Штюрмер, немец мерзкий, им Распутин вертел, как хотел... А потом я стала Пущиной, да-да, он из тех Пущиных, и любовь к мужу, убиенному на фронте в январе семнадцатого, я пронесла сквозь всю жизнь, хоть и вынуждена была выйти потом за Трубецкого... Но это была жертва, он не мог бы иначе выехать из совдепии, я его, как брата, везла в поезде, в тифу, вшах, ужасе...
Княгиня сняла старенький чайник с маленькой электроплитки; разлила по стаканам кипяток; осторожно опустила пакетик с заваркой.
- С сахаром я не пью, но для гостя приберегла конфекты, вот прошу вас...
Всего к о н ф е к т было пять; ссохшиеся, давно, видимо, хранила...
- С Трубецким я не жила, а мучилась, хотя у него была прекрасная мать; вообще очень интересная семья, они жалели меня, зная мою любовь к Пущину... Ах, Пущин, Пущин, я не встречала более таких людей... Знаете, когда у тебя постоянно в памяти человек-идеал, мечта, то ты несчастна, ты никого не сможешь более полюбить, всякий другой будет казаться тебе несовершенным. Я не жила, я существовала, держала в Потсдаме кабинет красоты, рисовала моды, потом стала петь, понятно, под артистическим именем, не писать же на пластинке "княгиня Трубецкая", позор, срам, со свету сживут,