Еще не настала пора.
И вдруг вдалеке зазвучало
Протяжно и тихо: «Ура-а-а!»
Как будто за сопкою дальней
Вдруг кто-то большой застонал.
И звук тот, глухой и печальный.
До слуха едва долетал.
Но ближе, все ближе по полю
Катился он. И, как игла,
Щемящая ниточка бати
Сквозь сердце внезапно прошла…
Но рядом — с хрипеньем и хрустом —
Бежали, дыша горячо,
И сам я летел через бруствер.
Вперед выдвигая плечо.
Качалась земля под ногами.
Моталась луна меж голов.
Да билось, пульсируя, пламя
На выходах черных стволов.
ДАВИД САМОЙЛОВСОРОКОВЫЕ
Сороковые, роковые.
Военные и фронтовые.
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы,
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке.
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые.
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
МИХАИЛ СВЕТЛОВИТАЛЬЯНЕЦ
Черный крест на груди итальянца.
Ни резьбы, ни узора, ни глянца.
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый…
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришел с пистолетом
Отнимать итальянское лето.
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь,
где родился,
Где собой и друзьями гордился.
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Разве среднего Дона излучина
Иностранным ученым изучена?
Нашу землю — Россию, Расею —
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний.
Чтобы крест из ларца
из фамильного
Вырастал до размеров могильного…
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю — и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Никогда ты здесь не жил и не был!
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах…
ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИИТАМАНЬ
Когда в кавказском кавполку
я вижу казака
На белоногом скакуне гнедого
косяка,
В черкеске с красною душой и
в каске набекрень,
Который хату до сих пор еще зовет
«курены»,
Меня не надо просвещать,
его окликну я:
— Здорово, конный человек,
таманская земля!
От Крымской от станицы до Чушки
до косы
Я обошел твои, Тамань,
усатые овсы,
Я знаю плавней боевых кровавое
гнильцо,
Я хату каждую твою могу узнать
в лицо.
Бывало, с фронта привезешь
от казака письмо —
Усадят гостя на топчан под саблею
с тесьмой,
И небольшой крестьянский зал
в обоях из газет
Портретами станишников начнет
на вас глазеть.
Три самовара закипят, три лампы
зажужжат,
Три девушки наперебой вам голову
вскружат,
Покуда мать не закричит и,
взяв турецкий таз.
Как золотистого коня, не выкупает
вас.
Тамань моя, Тамань моя, форпост
моей страны!
Я полюбил в тебе уклад батальной
старины,
Я полюбил твой ветерок
военно-полевой,
Твои гортанные ручьи и гордый
говор твой.
Кавалерийская земля! Тебя
не полонить,
Хоть и бомбежкой распахать,
пехотой боронить.
Чужое знамя над тобой,
чужая речь в дому,
Но знает враг:
никогда
не сдашься
ты ему.
Тамань моя, Тамань моя!
Весенней кутерьмой
Не рвется стриж с такой тоской
издалека домой,
С какою тянутся к тебе через
огонь и сны
Твои казацкие полки,
кубанские сыны.
Мы отстоим себя, Тамань, за то,
что ты века
Стояла грудью боевой у русского
древка;
За то, что, где бы ни дрались,
развеяв чубовье,
Всегда мечтало о тебе казачество
твое;
За этот дом, за этот сад,
за море во дворе,
За этот парус на заре, за чаек
в серебре.
За смех казачек молодых,
за эти песни их,
За то, что Лермонтов бродил
на берегах твоих.
ВЛАДИМИР СЕМАКИН
Прошло не помню сколько лет
и сколько вечеров,
а все в душе не меркнет свет
мальчишеских костров.
Я с малых лет дружил с огнем
хотя бы потому,
что на рыбалке и в ночном
он гнал в овраги тьму.
А там — война.
Гудел гудок
в поселке заводском —
и я пришел на огонек,
горевший над станком.
Тот огонек был, правда, мал,
но он помог огню —
тому, который пробивал
немецкую броню.
Простой барак.
Ни сада, ни ограды.
Невзрачное подобие жилья.
О нем и вспоминать-то бы не надо,
но там ютилась молодость моя.
Ей надо б жить просторнее и выше,
и разве где-то не было домов?
Но жил я под приземистою крышей,
затерянной за крышами холмов.
Могло засыпать каждую минуту
весь этот дом поземкою с горы,
но он, как будто радуясь чему-то,
глядел туда, где, разводя пары
и грохоча платформами, на рельсах
пыхтел, довольный грузом, паровоз.
Из-под брезента издали виднелся
лишь ровный ряд резиновых колес.
Лишь ряд колес…
А что там, под чехлами,
чей длинный хобот замер на весу,
не знал барак, следя за поездами,
из виду пропадавшими в лесу.
Но мнится мне, что,
вглядываясь в дали,
в конце концов догадывался он,
что мы недаром жили на Урале,
где днем и ночью ухал полигон.
А на токарном радужная стружка
Кудрявилась, дымясь на сквозняке.
Еще деталь — еще готова пушка!
И силы прибавляется в руке
от этой мысли, выплывшей внезапно
и как-то ярко вспыхнувшей в мозгу.
Еще одна! —
и залпы,
залпы,
залпы,
и дрогнул враг на волжском берегу!
КОНСТАНТИН СИМОНОВ
А. Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги
Смоленщины,
Как шли бесконечные злые дожди,
Как кринки несли нам усталые
женщины,
Прижав, как детей, от дождя их
к груди.
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:
«Господь вас спаси!»
И снова себя называли солдатками.
Как встарь повелось на великой
Руси…
Слезами измеренный чаще,
чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь
из глаз:
Деревни, деревни, деревни
с погостами,
Как будто на них вся Россия
сошлась.
Как будто за каждою русской
околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды
молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки
родина —
Не дом городской,
где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами
пройдены,
С простыми крестами их русских
могил.
Не знаю, как ты, а меня
с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою И песнею
женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша:
изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий
крик,
Седая старуха в салопчике
плисовом,
Весь в белом, как на смерть
одетый, старик.
Ну, что им сказать, чем утешить
могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим
чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:
«Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем:».
«Мы вас подождем!»— говорили