Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв.
И умирает друг.
И значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
сорок первый год
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв.
И лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Был бой коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
Нас не нужно жалеть, ведь и мы
никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом,
как пред господом богом, — чисты.
На живых порыжели от крови и
глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели
голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит
четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы
молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали
счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая
участь солдат.
У погодков моих ни стихов,
ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда
возвратимся с войны,
все долюбим сполна и напишем,
ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут
гордиться сыны.
Ну, а кто не вернется?
Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою
пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге
забьется,—
у погодков моих ни стихов,
ни покоя, ни жен.
Кто вернется — долюбит? Нет!
Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые
любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей,
нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья
живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы
никого б не жалели,
Кто в атаку ходил, кто делился
последним куском,
тот поймет эту правду, — она к нам
в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым,
охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть
поколения знают
эту взятую с боем суровую правду
солдат.
И твои костыли, и смертельная
рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи
юных лежат,—
это наша судьба, это с ней мы
ругались и пели,
подымались в атаку и рвали
над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы
никого б не жалели.
Мы пред нашей Россией и в трудное
время чисты.
А когда мы вернемся,—
а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди,
живучи и злы,—
пусть нам пива наварят и мяса
нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду
ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным
исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг,
что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу
штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и ремесла
найдем для себя.
ВИКТОР ГУСЕВЕСТЬ НА СЕВЕРЕ ХОРОШИЙ ГОРОДОК
Есть на севере хороший городок,
Он в лесах суровых северных залег.
Русская метелица там кружит, поет,
Там моя подруженька,
душенька живет.
Письмоносец, ей в окошко постучи,
Письмецо мое заветное вручи!
Принимайте весточку с дальней
стороны,
С поля битвы жаркого,
с мировой войны!
Слышишь, милая, далекая моя,
Защищаем мы родимые края!
В ноченьки морозные,
в ясные деньки
В бой выходят грозные красные
полки.
Мы захватчиков-фашистов разобьем,
С Красным знаменем по Родине,
пройдем.
А война окончится, и настанет
срок,—
Ворочусь я в северный милый
городок.
Я по небу, небу синему промчусь,
Прямо к милому окошку опущусь.
Постучусь в окошечко,
и душа замрет…
Выходи, красавица, друг любезный
ждет!
Есть на севере хороший городок.
Он в лесах суровых северных залег,
Русская метелица там кружит, поет.
Там моя подруженька,
душенька живет.
ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ
У прибрежных лоз, у высоких круч
И любили мы и росли.
Ой Днепро, Днепро, ты широк,
могуч.
Над тобой летят журавли.
Ты увидел бой, Днепр-отец река.
Мы в атаку шли под горой.
Кто погиб за Днепр,
будет жить века,
Коль сражался он как герой.
Враг напал на нас,
мы с Днепра ушли.
Смертный бой гремел, как гроза.
Ой Днепро, Днепро,
ты течешь вдали,
И волна твоя как слеза.
Из твоих стремнин ворог воду пьет,
Захлебнется он той водой.
Славный день настал,
мы идем вперед
И увидимся вновь с тобой.
Кровь фашистских псов пусть рекой
течет,
Враг советский край не возьмет.
Как весенний Днепр,
всех врагов сметет
Наша армия, наш народ.
Я уходил тогда в поход,
В далекие края.
Платком взмахнула у ворот
Моя любимая.
Второй стрелковый храбрый взвод
Теперь моя семья.
Поклон-привет тебе он шлет,
Моя любимая.
Чтоб дни мои быстрей неслись
В походах и боях,
Издалека мне улыбнись,
Моя любимая.
В кармане маленьком моем
Есть карточка твоя.
Так, значит, мы всегда вдвоем.
Моя любимая.
ЮЛИЯ ДРУНИНА
Памяти однополчанки —
Героя Советского Союза
Зины Самсоновой
Мы легли у разбитой ели,
Ждем, когда же начнет светлеть.
Под шинелью вдвоем теплее
На продрогшей, гнилой земле.
— Знаешь, Юлька,
я — против грусти,
Но сегодня она — не в счет.
Дома, в яблочном захолустье,
Мама, мамка моя живет.
У тебя есть друзья, любимый,
У меня — лишь она одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.
Старой кажется: каждый кустик
Беспокойную дочку ждет…
Знаешь, Юлька, я — против грусти,
Но сегодня она — не в счет.
Отогрелись мы еле-еле,
Вдруг — приказ:
«Выступать вперед!»
Снова рядом в сырой шинели
Светлокосый солдат идет.
С каждым днем становилось горше.
Шли без митингов и знамен.
В окруженье попал под Оршей
Наш потрепанный батальон.
Зинка нас повела в атаку,
Мы пробились по черной ржи,
По воронкам и буеракам,
Через смертные рубежи.
Мы не ждали посмертной славы.
Мы хотели со славой жить.
…Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит?
Ее тело своей шинелью
Укрывала я, зубы сжав,
Белорусские ветры пели
О рязанских глухих садах.
…Знаешь, Зинка, я —
против грусти,
Но сегодня она — не в счет.
Где-то, в яблочном захолустье,
Мама, мамка твоя живет.
У меня есть друзья, любимый,
У нее ты была одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.
И старушка в цветастом платье
У иконы свечу зажгла.
…Я не знаю, как написать ей,
Чтоб тебя она не ждала?
Не знаю, где я нежности училась,—
Об этом не расспрашивай меня.
Растут в степи солдатские могилы,
Идет в шинели молодость моя.
В моих глазах — обугленные трубы.
Пожары полыхают на Руси.
И снова нецелованные губы
Израненный парнишка закусил.
Нет, мы с тобой узнали не из сводки
Большого отступления страду.
Опять в огонь рванулись самоходки,
Я на броню вскочила на ходу.
А вечером над братскою могилой