С опущенной стояла головой…
Не знаю, где я нежности училась,—
Быть может, на дороге фронтовой…
МИХАИЛ ДУДИН
О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова
Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост.
Сердца сгорели. В нас
Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены.
Трехсотпятидесятый день войны.
Еще рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулеметы…
Вот это место. Здесь он умирал —
Товарищ мой из пулеметной роты.
Тут бесполезно было звать врачей.
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас, и молча ждал
конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Застынь.
Оцепеней.
Запри все чувства сразу
на защелку,
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал.
Потом сильней, входя в горячий
пыл,
Как будто настежь вырвавшись
из плена,
Как будто сразу обо всем забыл,
Высвистывая тонкие колена.
Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы еще едва означась,
Здесь рядом с нами возникал
другой
В каком-то новом сочетанье
качеств.
Как время, по траншеям тек песок.
К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.
Еще минута. Задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день,
Она везде. Она непроходима.
Еще мгновенье. Перекосит рот
От сердца раздирающего крика,—
Но успокойся, посмотри: цветет,
Цветет на минном поле земляника.
Лесная яблонь осыпает цвет.
Пропитан воздух ландышем
и мятой…
А соловей свистит. Ему в ответ
Еще — второй, еще — четвертый,
пятый.
Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом,
рядом,
Раскидан настороженный уют
Тяжелым громыхающим снарядом.
А мир гремит на сотни верст
окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.
Весь этот лес листом и корнем
каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу,
к жизни и к воде.
Да, это жизнь. Ее живые звенья.
Ее крутой, бурлящий водоем.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своем.
Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал
конца.
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои.
Сказал: «Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи».
И сразу канул в омут тишины
Трехсотпятидесятый день войны.
Он не дожил, не долюбил,
не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном
окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.
И может быть, в песке,
в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови.
Скажу: «Ребята, дайте знать
Ирине:
У нас сегодня пели соловьи».
И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский
проезд.
Пусть даже так. Потом просохнут
слезы,
И не со мной, так с кем-нибудь
вдвоем
У той поджигородовской березы
Ты всмотришься в зеленый водоем.
Пусть даже так. Потом родятся
дети
Для подвигов, для песен,
для любви.
Пусть их разбудят рано
на рассвете
Томительные наши соловьи.
Пусть им навстречу солнце зноем
брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей
жизни,
О мертвых мы поговорим потом.
Без малого четыре года
Гремела грозная война.
И снова русская природа
Живого трепета полна.
Там, где мы брали кровью, с бою
Противотанковые рвы,—
Цветы, обрызганы росою,
Встают, качаясь, из травы.
Где ночь от ярких молний слепла,
Кипела в заводях вода,—
Из камня, щебня и из пепла
Встают родные города.
И вот дорогою обратной,
Непокоряемый вовек,
Идет, свершивши подвиг ратный,
Великий русский человек.
Он сделал все, он тих и скромен.
Он мир от черной смерти спас.
И мир, прекрасен и огромен,
Его приветствует сейчас.
А сзади темные могилы
Врагов на дальнем берегу —
О нашей доблести и силе
Напоминание врагу.
ВЛАДИМИР ЖУКОВ
Дождем и снегом сеет небо.
А ты лежишь. И потом взмок.
И лезет в душу быль и небыль,
гремит не сердце, а комок.
Почти минута до сигнала,
а ты уже полуприсел.
Полупривстала рота. Встала.
Полупригнулась. Побежала…
Кто — до победного привала,
кто в здравотдел, кто в земотдел.
С железных рукоятей пулемета
он не снимал ладоней
в дни войны…
Опасная и страшная работа.
Не вздумайте взглянуть
со стороны.
Михаилу Кочневу
Гудели танки, пушки корпусные
месили грязь и вязли до осей…
Знать, из терпенья вышла ты,
Россия,
коль навалилась с ходу силой
всей!
Какой маньяк посмел подумать
только,
что ты покорной будешь хоть
на миг?..
Россия — удаль гоголевской
тройки,
Россия — музы пушкинской язык.
На тыщи верст — поля, леса
да кручи,
в раздолье тонут синие края…
Где есть земля суровее и лучше,
чем ты, Россия, родина моя?
ВЛАДИСЛАВ ЗАНАДВОРОВ[1]НА ВЫСОТЕ «Н»
На развороченные доты
Легли прожектора лучи,
И эти темные высоты
Вдруг стали светлыми в ночи.
А мы в снегу, на склонах голых,
Лежали молча, как легли.
Не подымали век тяжелых
И их увидеть не могли.
Но, утверждая наше право.
За нами вслед на горы те
Всходила воинская слава
И нас искала в темноте.
ВЕРА ИНБЕРТРАМВАЙ ИДЕТ НА ФРОНТ
Холодный, цвета стали.
Суровый горизонт…
Трамвай идет к заставе.
Трамвай идет на фронт.
Фанера вместо стекол.
Но это ничего,
И граждане потоком
Вливаются в него.
Немолодой рабочий —
Он едет на завод.
Который дни и ночи
Оружие кует.
Старушку убаюкал
Ритмичный шум колес:
Она танкисту — внуку
Достала папирос.
Беседуя с сестрою
И полковым врачом,
Дружинницы — их трое —
Сидят к плечу плечом.
У пояса граната,
У пояса наган.
Высокий, бородатый —
Похоже, партизан —
Пришел помыться в баньке.
Побыть с семьей своей,
Принес сынишке Саньке
Немецкий шлем — трофей —
И снова в путь-дорогу,
В дремучие снега —
Выслеживать берлогу
Жестокого врага,
Огнем своей винтовки
Вести фашистам счет…
Мелькают остановки.
Трамвай на фронт идет.
Везут домохозяйки
Нещедрый свой паек,
Грудной ребенок — в байке
Откинут уголок —
Глядит (ему все ново),
Гляди, не забывай
Крещенья боевого,—
На фронт идет трамвай.
Дитя! Твоя квартира
В обломках. Ты — в бою
За обновленье мира.
За будущность твою.
ЮРИЙ ИНГЕ[2]ТРАЛЬЩИКИ
Седое море в дымке и тумане.
На первый взгляд такое,
как всегда,
Высоких звезд холодное мерцанье
Колеблет на поверхности вода.
А в глубине, качаясь на минрепах.
Готовы мины вдруг загрохотать
Нестройным хором выкриков
свирепых
И кораблям шпангоуты сломать,
Но будет день… Живи, к нему
готовясь,—
Подымется с протраленн