- Куда… Куда уехал отец? - сквозь рыдания спросила Жаргалма.
- В сомонном Совете дежурит… Очередь вышла. Через три дня вернется.
- Очир к соседям ушел?
- Нет, овец пасет.
Ни мать, ни дочь не могут остановить слез. В народе говорят, что у сплетни короткая дорога. Может быть… А ноги у сплетни быстрые: она в своих стоптанных ун-тишках бойко бежит от одного порога к другому, оставляя за собой грязные, путаные следы. Матушка-правда не всегда сразу догоняет семенящую старуху кривду. А настигнет ее правда, своими чистыми, сильными руками вырвет у кривды змеиный язык, двинет ее башкой о крепкую лиственничную коновязь. Выползет из расколотой башки вонючий дым, высыплется серая холодная зола, ничего больше не останется от злой кривды - и все. «И вот, - думает Жаргалма, - возьмет меня матушка-правда за руку, выведет на широкую дорогу и скажет: «Идем вперед. Для нас теперь все пути открыты, все нас зовут».
Быстро бегут мысли Жаргалмы… «А что, если отец и мать поверили в сплетню? Что, если по ночам молились богам, чтобы я не делала людям зла? Они знали, что Норбо не захочет со мной жить, ждали домой…» И верно - ее отец Абида и мать Мэдэгма до недавних пор гордились, что хорошо выдали дочь замуж, ждали к себе дорогих гостей. Но вот до их ушей добралась страшная сплетня.
«Поезжай за дочкой», - сказала мужу Мэдэгма. Тот отмахнулся. Когда жена второй раз сказала, чтобы он ехал за Жаргалмой, Абида рассердился:
«Что мне некуда себя девать, что ли? У меня дежурство в сомонном Совете. У нее свои ноги есть, сама может вернуться. Коня возьмет…»
Абида тревожился о судьбе дочери, но про себя думал: «В жизни всякое бывает. Торопиться не надо, лучше сделаем вид, что ничего не знаем, не слышали».
Когда Абида вернулся с дежурства и застал дочь дома, он не выказал ни особой радости, ни удивления, не сказал, что о ней болтают всякую ерунду, не спросил, почему приехала без мужа. Получилось, будто Жаргалма никогда не выходила замуж, все время жила дома. Он и раньше не очень ее ласкал, теперь же стал еще суше, словно и не замечал ее, не смотрел, что она делает, не слушал, о чем говорит. Зато мать стала очень заботливая: не знала куда усадить, чем накормить, как приласкать. Жаргалма видит, что это раздражает отца, да и самой не сладко: мать ходит за ней, будто она после тяжелой болезни. А она сильная, может любое горе перенести.
Приходят мысли о старшем брате Шойробе. Несчастный он человек… Поставишь перед ним еду, будет есть, пока не отберешь. Может сколько угодно голодный сидеть, не догадается попросить. Дрова пилит тупой пилой. От такого старшего брата не жди ни совета, ни наставления. А Очиру всего десять лет. Хочет - пасет овец, хочет - бегает с мальчишками, что с него возьмешь.
Так встретили Жаргалму дома. Что было делать, куда идти, с кем советоваться, какому богу молиться?
Когда Жаргалма уезжала из улуса Шанаа, никто не остановил ее, не спросил, почему едет одна. В родном улусе Байсата никто не захотел узнать, почему ее муж Норбо не приехал. Так, видно, и должно быть… Другие молодые женщины через три-четыре месяца после свадьбы вместе с мужем навещают родителей, приезжают на паре добрых коней, в красивой телеге, с бубенчиками-колокольчиками, привозят родне дорогие подарки. А Жаргалма не такая, как все. Выходит, ей можно и одной, без подарков.
Проходят одинаковые, похожие друг на друга дни. Точно бусинки в четках. Ни перемен, ни надежд, ни успокоения… Живи еще десять, двадцать лет, ничего не изменится. А на душе все тяжелее и тяжелее: кто она, наконец, - мужняя жена или брошенная?
Нет, нельзя сказать, что Жаргалма жила без надежды. Была у нее надежда, была мечта - даже твердая вера, что вот-вот за ней приедет Норбо и сразу кончатся все страдания, все муки. «Норбо нерешительный, - думала Жаргалма о нем с лаской. - Но ведь он любит меня. Еще день, другой - и он станет винить себя, даже мучиться, что был таким бездушным, одну отпустил домой. Ханда-мать пристыдит его… Еще кто-нибудь в улусе скажет обо мне хорошее слово, есть ведь там уважаемые, добрые люди. Скажут, что я ни в чем не виновата. В каждом улусе есть мудрые, сердечные люди с зорким взором. Конечно, многие уже сказали Норбо: «Почему за женой не едешь? Поезжай скорее». Он наслушался горьких упреков, наверное».
Жаргалма не в силах долго сидеть в доме. Да и как сидеть, когда в каждой степной юрте вся работа на дворе, все хозяйство держится на четырех копытах коня, на четырех сосках коровы!
У них тяжело заболел теленок, славный теленок с завитками шерсти на голове, с красными мокрыми губами. Матери у него нет. За теленком ходит Жаргалма, косит ему траву, греет воду, делает мучную болтушку, разговаривает с ним, как с маленьким больным ребенком. «Поправляйся скорее, - говорит Жаргалма. - Когда же ты станешь скакать с другими телятами, когда станешь облизывать свои бока, когда будешь бодать драчливых бычков своими маленькими рожками?» Теленок лижет ей руки и мычит в ответ слабым, ласковым голосом. Он перестал есть из корыта, а ест только с ладоней Жаргалмы, так сильно привязался к ней.
Но вот он стал поправляться, будто кто-то вливал большой ложкой здоровье в его хилое тело. Скоро он уже ничем не отличался от других. Мать сказала Жаргалме:
- Твой кудрявый уже стал здоровой скотиной, а ты все возишься с ним.
- Сегодня пусть побудет со мной, завтра в тээльник выпущу.
Теленок выздоровел. Жаргалме опять не к кому пристать душой. «Слишком уж быстро поправился… А что, если и другие телята переболеют понемногу? Буду ходить за ними, быстрее дни побегут». Но Жаргалма тут же испугалась этой мысли: нельзя, пусть все телята будут здоровыми, она найдет себе какое-нибудь полезное дело.
Скоро нашлось, чем заняться Жаргалме. В горах, неподалеку от улуса, выросло много мангира, степного зеленого лука. Соседка-старуха Дулсай нарвала полмешка, сидит в юрте и засаливает на зиму.
Жаргалма быстренько приготовила себе еды, направила напильником острый, как стрела, наконечник гадасы, палки, которой выкапывают из земли съедобные корни, взяла тулун - кожаный мешок, оседлала Саврасого.
Хорошо целый день провести в степи. Жаргалма шла по склону сопки, оставляя за собой кучи нарванного мангира, зеленого и сочного. От него такой крепкий дух - за несколько шагов слезы текут. К полудню Жаргалма устала, села на вершине Хада Майлы отдохнуть - внизу виден улус, рядом вкусно похрустывает траву Саврасый. Хорошо сидеть так, без всяких дум, смотреть на широкий мир, слушать треск саранчи, песни птиц. Но долго без дум нельзя. Узнать бы, что делается в юртах, в летниках родного улуса, может, кто-нибудь говорит и о соседской дочке Жаргалме, которую бросил муж. Надо бы повидать Чимитму и Димитму - подружки, а не заходят. Да и она избегает их, будто не у нее, а у подружек пестрые языки. «Лучше уж одной быть, - вздыхает Жаргалма, - дальше ото всех. Плохо, когда ты людям в тягость».
Рядом Саврасый сладко жует траву. Жаргалма собрала мангир в одну кучу. Очистила, обломала корни, похожие на редкие белесые бороденки, сложила зеленые перья одно к одному.
В улус вернулась поздно, привезла полный мешок дикого лука. Следующий день крошила мангир для засолки. Вся свободная посуда, старые туески, чугунки - все было заполнено засоленным мангиром. Жаргалма сказала, что с утра опять пойдет за мангиром. Отец сердито проворчал:
- За мангиром? Ты что, надумала зимой скотину кормить соленым луком? Вместо сена?
- Не ворчи, - заступилась мать. - Пусть съездит, нечего ей дома сидеть.
- Куда его, - уже спокойнее произнес отец. - Вся посуда полна луком. И соли нету больше. Пусть едет за сараной.
- Вот хорошо! - обрадовалась Жаргалма. - Поеду за сараной.
Мать посмотрела на дочь, подумала: «Вот напасть какая, не может дома посидеть. Бедная…» Жаргалма тоже думает невеселую думу. Мать и дочь крошат последние пучки лука, на глазах у них слезы. Целый день можешь плакать, никто не станет утешать, жалеть. Кто же не плакал, когда крошил дикий лук? А вот попробуй заплакать, когда раскраиваешь овчину, тогда не упасешься от расспросов.
На боку у Жаргалмы висит кожаная пузатая сумка. Жаргалма копает сарану. Если кто поглядит издали, подумает, что она через каждый шаг кланяется какому-то богу. Нет, не богам кланялась Жаргалма, а богатой степи, в которой растут и сочные травы для животных, и горький мангир, и сладкая сарана для людей.
Солнце поднимается все выше, сумка делается все толще и тяжелее. Будто Жаргалма полной горстью собирает солнечные лучи и складывает в свою сумку. Но вот солнце покатилось вниз со своего небесного хребта, тени от всего становятся все длиннее.
Жаргалма присела перекусить, смотрит на дорогу, которая перевалила через вершину Халзан Добо, спускается к улусу. Дорога похожа на темную нитку. «Скоро по этой дороге приедет Норбо, - думает Жаргалма. - Ой, не он ли это?…» С горы вниз медленно двигалась телега. Это наверняка едет Норбо! Кто же другой может ехать из того края, кроме Норбо? Боги, что делать? Он будет звать ее домой… Ехать с ним или нет? Если она и поедет, то не ради его, а из-за Ханды-матери…
У Жаргалмы вдруг заболела спина. Она не спускает глаз с далекой телеги, которая отсюда кажется не больше мухи. Телега скатилась с горы, скрылась за поворотом. «Нет, это не Норбо, пожалуй, - терзает себя Жаргалма. - Он не приедет, я ему не нужна. Увидела чужого человека и размечталась, глупая».
Когда подходила к своей юрте, увидела возле телег» отца вторую телегу. А в тээльнике ходил чей-то серый конь… Кажется, чуть потемнее, чем конь Норбо. И поменьше. И потощее. А может, это конь Норбо. Он на нем работал, вот конь и похудел… И телега чужая. Ну, что ж… Телега Норбо могла сломаться, он взял у кого-нибудь телегу получше, чтобы приехать за женой. Соскучился, бедный… Дуга его. Конечно, его дуга! Он сам ее гнул. Жаргалма узнает дуги Норбо среди сотен других.
Она быстро зашла в молочный сарай, покрытый темной, скрюченной корою лиственницы, повесила на большой гвоздь кожаную сумку с сараной. Надо бы умыться, лицо и руки в пыли, в земле, но воды в сарае нет. Как же быть? Жаргалма зачерпнула в пригоршни желтой, горькой сыворотки, умыла руки, лицо, утерлась подолом халата. Ноги у нее стали от волнения легкие, быстрые… Руки немного дрожат. «Какой бы ни был Норбо, а приехал. Он мой муж. Как выйти к нему, не переодевшись в хороший халат? Печалиться или радоваться, что Норбо приехал? О чем он говорит сейчас с родителями? Отец и мать упрекают его, наверно: «Почему жену одну отпустил? Почему не защитил от глупых бабьих разговоров?» Норбо сидит молча, разглядывает свои унты, не знает, что ответить. «Вот беда, вся хорошая одежда в летнике, придется идти в старом халате». Она тихо сняла крышку с кадушки, в которой кислое молоко. Глянула в застоявшуюся пахучую сыворотку, увидела свое мутное, неясное отражение, поправила волосы.