Придерживаясь за стены, Жаргалма медленно пошла к летнику. Прежде чем толкнуть дверь, постояла на крыльце, земля под нею колебалась, голова шла кругом. Собрав все силы, все мужество, Жаргалма открыла наконец дверь, шагнула в летник, взглянула на гостя, который пил чай. Это был чужой, незнакомый человек. Он с шумом тянул из чашки горячий чай и даже не повернул головы к Жаргалме.
«Но ведь дуга-то мужней работы… Хотя Норбо продает свои дуги всякому, кто купит…»
- Мэндэ, - несмелым шепотом проговорила Жаргалма. - Здравствуйте.
- Мэндэ, - равнодушно ответил незнакомый, не поднимая глаз от чашки.
«А дугу мой Норбо сделал. Я узнала», - твердила про себя Жаргалма.
В юрте ночевал случайный проезжий, его не знали ни отец, ни мать. Рано утром он запряг коня, чтобы успеть по холодку укоротить дорогу. Когда Жаргалма с матерью вышла доить коров, его уже не было.
Соседская девушка Димитма искала свою блудную корову, подошла к матери Жаргалмы и сказала, что ночью умерла бабушка Дулсай.
- Вчера была здорова, вечером еще мангир солила, носки себе довязала. Полную кадушку молока, говорят, заквасила на тарак. Легла спать и не проснулась.
Димитма угнала свою корову. Мать Жаргалмы долго не могла прийти в себя.
- Бедная бабушка Дулсай, - искренне сожалела Мэдэгма. - Это она сказала, чтобы ты шла мангир собирать. Любила она тебя, Жаргалма… Когда ты родилась, она тебя приняла. Она, как говорится, тебя умывшая мать… Вчера здоровая была, сегодня нету среди живых. Другие долго болеют, заставляют соседок ухаживать, а она…
Жаргалма тоже взволнована. Она рассеянно доит корову, не может сосредоточиться на словах матери.
- В здешних местах не было старухи добрее, - говорит Мэдэгма. - Она всегда о других думала. Когда о тебе плохой слух пошел, она опечалилась, переживала, места - себе не находила. Раньше нас услышала, к нам пришла - посоветоваться, как тебе помочь, погадать, что делать. «Поезжайте за Жаргалмой, - сказала. - Увезите ее от бабьих сплетен…»
Жаргалма услышала эти слова, и в душе у нее стало темно, будто там догорела и угасла свеча. «Боги, неужели я сотворила такой страшный, непоправимый грех?» - с ужасом думала Жаргалма. Ведь когда она приехала в свой улус и поняла, что родители знают все темные сплетни о ней, со злобой подумала: «Сдох бы тот, кто донес до родного очага подлые слухи. Пусть бы стал пищей для червей». Выходит, она пожелала смерти бабушке Дулсай, доброй старушке, которая хотела помочь ей, Жаргалме… «Что, если я своим пестрым, колдовским языком убила старую Дулсай? Она приняла меня когда-то на свои теплые руки, а я пожелала ей смерти…» Туман застлал Жаргалме глаза, по щекам' побежали слезы.
- Ты что, дочь? - будто издалека послышался голос матери, которая почуяла неладное. - Иди домой, я тут доделаю, немного осталось.
Жаргалма с трудом добралась до постели, мать дала ей горький порошок из дацана.
- Что болит, доченька? - тревожилась мать. - Не съездить ли в дацан за ламой?
- Ничего не болит, - с трудом ответила Жаргалма. - Силы нету…
Она лежала несколько дней, ничего не понимая, ни о чем не думая. Уже похоронили бабушку Дулсай, а Жаргалма все лежала в постели.
- Глаза ввалились, - горевала Мэдэгма, разглядывая больную. - Доченька, да у тебя седые волосы появились! Как же помочь тебе, что сделать?
Когда старушка была еще жива, Жаргалма видела сон, будто Дулсай пришла к ним разодетая в шелка, украшенная золотом, дорогими камнями. Во сне Жаргалма с осуждением подумала: «Вон какой красивый тэрлик имеет, а всегда в старом ходит». Утром она сожалела, что видела такой сон: в новом наряде человек не к добру снится, несчастье с ним будет.
После всех сплетен, после того, как от нее отвернулось столько людей, Жаргалма и сама уже не знает,., напраслину на нее возвели или у нее действительно пестрый, колдовской язык. «Неужели я виновата в смерти бабушки Дулсай? - мучает себя Жаргалма темными догадками, зовет свою смерть: - Пусть лучше я сама подохну, пока многим людям не наделала зла. Бери меня, земля…» Говорит так, а сама боится, не хочет умирать.
Скоро Жаргалма поднялась на ноги. Чуть поокрепла и пошла со скотом в степь… Сколько она пролежала в постели! Вон деревья желтеют, трава пожухла, чем дальше шла, тем больше видела перемен. Не узнать места, где собирала мангир, копала сарану. Кое-где уцелели сухие колокольчики сараны, другие искрошились под ногами коров. Жаргалма сидит на холодной, сырой земле, срывает стебель сараны. У него пять ответвлений, похожих на пять натруженных пальцев темной старушечьей руки. На всех пальцах по наперстку, в каждом наперстке звенят мелкие желто-красные семена. Хитро разложены, за каждой перегородкой поровну. Жаргалма долго разглядывала семена, потом разбросала вокруг - пусть вырастет много яркой красной сараны. «Осенью коровы, видно, не только жухлые травы едят, - размышляет Жаргалма, - но и разносят семена цветов». Вот еще какие-то семена. Эти не в наперстках, а в тонких надутых пузырьках. «Все это создали умные боги. Для всего у них есть время, нет его только облегчить страдания людей. Или боги не догадываются…»
На осеннем ветру зябко, мир стал неуютным, ветер пронизывает насквозь. Жаргалма вспомнила, что мать дала ей спички, собрала сухого хвороста, разожгла костер.
Хорошо у костра. Жаргалма подкладывает в огонь сухие ветки, думает о своей участи. «Для чего я живу? - с тоской размышляет она. - Как избавиться от груза, что придавил душу? Почему я должна терпеть все муки? А что, если я повешусь?» Она с опаской глянула на летники, словно там могли узнать ее думы.
Рядом пасутся коровы, щиплют траву, вздыхают… Жаргалма как-то безразлично вспоминает Норбо: кажется все равно, приедет он за ней или нет. Она не знает уже, жила ли с ним целых три месяца, может, все это приснилось, привиделось…
Осенние дни короткие. Она не успела проголодаться, огонь не успел обглодать в костре сучки и ветки, а солнце уже на западе. Жаргалма уйдет, бросит в степи костер, который отдавал ей свое тепло. Никто не принесет к костру дров, он потускнеет, окутается горьким дымом, покроется серой золою и погаснет. Жалко, он ведь щедро светил, согревал… Жаргалме жалко костра, почему же никто не жалеет ее самое?
Пошел неприятный, тоскливый дождь. С низких, тяжелых облаков падают холодные крупные капли, словно кто-то ложкой черпает из ведра воду и разбрызгивает куда попало. Капли дождя падают вместе со снегом, его хлопья будто ожившие летние бабочки…
Жаргалма вспомнила, как летом пряталась от ливня в дупло лиственницы. Был красивый, белый дождь, сквозь него пробирались белые косые лучи.
Она погрела у костра руки и пошла за коровами, которые уже повернули к улусу. Он виднелся внизу сквозь суету снежных бабочек. Теперь синеватые дымы поднимаются над всеми летниками, только над юртой бедной бабушки Дулсай нет дыма: старуха ушла в страну богов, кто же зажжет огонь в ее земном очаге, ведь у нее нет ни детей, ни внуков…
На днях Жаргалма услышала от матери, что бабушка Дулсай часто жаловалась на тяжесть в груди, говорила, что скоро уйдет в другой мир. Узнав, что старушка больна, Жаргалма почувствовала некоторое успокоение: значит, не она убила ее своим пестрым языком.
Жаргалма хочет прогнать прочь печальные мысли, но они сами лезут к ней, как назойливые мухи, потом вдруг сворачивают на другую, протоптанную дорогу: «Приду домой, а там Норбо сидит, приехал за мной».
Чем ближе к дому, тем быстрее идут коровы, громче мычат: зовут своих повзрослевших телят.
В родном улусе ее не так сторонились, не избегали, как в улусе Шанаа. Некоторые соседи даже заговаривали с нею. Поздороваются, спросят:
- Почему твой муж не едет, Жаргалма?
- Мы поругались.
- Все забудется, помиритесь.
- Нет, однако…
В душе она ждала его с мучительным, настойчивым нетерпением. «Норбо хороший, он только в последние дни отвернулся от меня. Душа у него добрая. Мучается, наверно, ходит с болью в сердце».
У отца несколько коней, его часто заставляют дежурить с подводой в сомонном Совете. Он только уехал туда, как вернулся назад, сказал жене:
- Из города большой нойон-начальник едет. Утром встречать буду. Важный нойон, говорят…
Отец вставил в телегу боковые доски, положил побольше сена, на сено постелил два толстых войлока, чтобы мягко было, чтобы нойон не упал с телеги. Он всегда возил приезжих на одном коне, а тут велено пристяжного впрячь… У соседей занял высокую дугу, притащил откуда-то нарядную сбрую, хомуты, седелки. При царе с такой сбруей возили только самых высоких начальников.
Жаргалма смотрела на торопливые приготовления отца и не могла понять: почему отец так суетится, будто ему из дацана ламу сопровождать? Или нойон очень уж кичливый, какие были при царе? Видно, и аймачные начальники сильно тревожатся… Наказывают, чтобы пару коней выслали, чтобы сбруя была хорошая. Видно, этот нойон сидит у самой верхушки власти. Вот отец и суетится…
Мать посмеялась:
- Жирный, видать, нойон. Грузный, как Тобхой-лама, над которым во всех улусах смеются, того тоже одна лошадь таскать не может, пару запрягают.
Отец сначала хотел рассердиться, но потом сдержался:
- Я того нойона на весах не взвешивал, сколько в нем пудов, не знаю. Делаю, что мне велено.
Утром отец поднялся ни свет ни заря, выпил чашку чая и уехал за городским нойоном. Жаргалма погнала в степь коров. В ямках и канавках уже замерзла вода, льдинки блестят на солнце. В степи полно холодного солнечного сверкания. Жаргалма смотрит вокруг - как красиво! Смотрит и выдумывает сказку: «Кто-то богатый, добрый принес подарок своей невесте - широкое русское зеркало. А та заломалась, будто не рада подарку. Ну, парень обиделся, оставил зеркало в степи. Оно лежало до рассвета, как большое спокойное озеро. А перед тем, как я пришла сюда, по степи промчался табун диких коней, разбил зеркало вдребезги, вот осколки теперь во всех ямках, во всех канавках лежат». Жаргалма и правда слышала на рассвете, как в улусе лаяли собаки, словно гнались за тем табуном. Она тут же спохватилась: «Почему ко мне приходят такие странные мысли, неужели и другие так же думают? Или я вижу все чуть-чуть иначе, чем другие? Может, это хорошо - видеть все немножко не так, как есть на самом деле?»