- Ой, быстрее! - нетерпеливо вскрикивает мальчишка. Он больше не может ждать…
Пошел такой вкусный дух, будто не один, а все очаги улуса целый день жарили пуды свежей, сочной бараньей печенки. Такой дразнящий запах, что и у сытого слюна побежит. Жаргалма тоже глотает слюну, хотя ей печенки совсем не хочется. «Какой вкус у жареных почек? - лезет ей в голову глупый вопрос. - Хороший, наверно… Но ведь их не жарят на углях, а отваривают».
Жаргалме показалось, что огонь потускнел, словно обиделся, что ему досталось лишь несколько капель жиру. Глухая старуха, видимо, тоже заметила это из своего угла, строго сказала:
- Огню сделайте приношение…
Базар отрезал маленький кусочек жира, бросил в очаг.
Нетерпеливый сын Базара ест печенку. Душистая, чуть не дожаренная - такое угощение любому хану, любому царю не стыдно поднести. Только Жаргалме не надо, она тревожится, что почки еще не сварились. Долго котел не кипит… Достанется ей хоть небольшой кусочек? А вдруг положат целую!
Большой котел кипит и кипит. Сын Базара наелся, остывший кусочек доедает отец. Возле сидит младший сын - грязный, неумытый. И рубашонка на нем грязная… Он без штанов, на ногах у него теплые носки, перевязанные красными тряпочками. Он не умеет ходить, елозит по вытертой шкуре жеребенка.
Наконец чугун сняли с огня. Хозяйка подвигает к чугуну деревянные маленькие корытца, выдолбленные из дерева чашки, глиняные тарелки, вытаскивает из котла толстый большой желудок, наполненный кровью, мелко накрошенным жиром, пахучим степным луком. Достает куски сердца, лопатки, залитые жиром ребра, лытки. И снова какие-то куски. Наконец вытащила почку, всю в жиру, за ней вторую - эта без жира, голенькая. О них Жаргалма мечтала со вчерашнего дня. От почек идет пар, можно обжечь руки. Надо чуть остудить и есть. Вкус приятный, чуть горьковатый, на свете нет ничего лучше вареных почек.
Мясо разрезают на равные куски, раскладывают по посудинам. У Жаргалмы все горит внутри: кому достанутся почки? Вдруг глуховатая старуха очень громко и как-то злорадно выкрикнула из своего угла:
- Почки маленькому сыну отдайте. Они мяконькие. Он управится, у него зубы есть.
Жена Базара срезала с одной почки жир, положила обе в чашку, подвинула к малышу.
Жаргалма чувствует, как к горлу подступают слезы. «Ну, что ж… Теперь можно и домой…»
Разговор в летнике поумолк: люди едят мясо. Человек многое может: и молитвы читать, и произносить добрые благословения, и песни петь, и напраслину на других молоть. Не может только сразу жевать мясо и бойко разговаривать. Проглотит кусок, скажет два-три слова и опять жует.
- Какое жирное мясо…
- Трава была добрая.
Сок у мяса острый, до самого сердца доходит.
- Хороший год…
- Бери, Дулма, ребрышко.
- Найдан вернул тебе прошлогодний долг?
- В будущем перерождении отдаст. Когда после своей смерти снова родится, станет богачом и принесет. Мне и тогда деньги будут нужны.
Жаргалма положила в рот кусок вареной бараньей крови, смотрит на мальчика, перед которым лежат почки. Он взял одну и бросил, видно, горячая. Вторая похолоднее, успела остыть, она ведь была без жира, голенькая… Мальчик попробовал ее зубами и положил обратно. Взял опять горячую и трясет, словно бубенец, даже поднес к уху, будто прислушивается. Шутником вырастет, наверно…
- Возьмите у него почки, не хочет он, - распорядилась старуха. Мать отобрала у сына чашку, сунула на полку, где стоит немытая посуда. Малыш заревел, тянет руки, точно у него отняли забавную игрушку. Жаргалме обидно и горько. «Что сделаешь, - успокаивает она себя. - Жена Базара добрая женщина, она просто не знает, чего мне хочется. Надо идти домой».
Немного посидев еще, Жаргалма вышла. Солнце не закатилось, а на небе уже была луна. «Точно большая почка в голубой чашке…»
Дома Жаргалма сказала матери, что ей до слез, до тошноты хочется бараньей почки.
- Я у Базаровых была, они овцу закололи… Они не догадались, зачем я пришла.
Мать зорко, с тревогой посмотрела на дочь, что-то решила про себя и сказала сыну:
- Сбегай к Булат-бабаю, скажи: мать просила побыстрее прийти, забить нам овцу.
В душе Жаргалмы словно два солнца взошли. Почему она сразу не сказала матери, ходила к Базаровым? Сами не нищие, свои овцы есть.
Потом, когда она съела обе почки только что забитой овцы, мать осторожно спросила:
- Дочь, у тебя рвота бывает?
Жаргалма с удивлением взглянула на мать:
- Ты откуда знаешь? Бывает иногда… Недавно совсем плохо было. Ничего, прошло… Тошнит часто.
- Давно?
- Как домой приехала.
- У тебя будет ребенок, - сказала мать без большой радости.
Жаргалме вдруг захотелось долго, неутешно плакать, чтобы все ее жалели. Но она не заплакала.
Отец вернулся поздно: целый день где-то играл в карты. Появилась у него эта плохая страсть… Увидел свежее мясо, неопаленную баранью голову, удивился:
- Зачем закололи барана? Что вам, коровьего мяса мало? На суп не хватило?
- Дочери бараньих почек захотелось. Ешь, в чугуне мясо холодное.
Отец ничего больше не сказал. Жаргалма ниже склонилась над шитьем.
- Темно, - сказала мать. - Перестань шить, глазам вредно. И вообще не тронь больше иглу и ножницы, в твоем положении нельзя брать острое. Грешно.
Отец молча жевал холодное мясо. «Хоть сказал бы что-нибудь…» - с тоской и болью подумала Жаргалма. Но отец молчал. Она обрезала ножницами нитку, сделанную из жилы, завязала на ней двойной узелок и отложила шитье - в самом деле было уже темно.
Вот, кажется, и наступила на широкой земле та самая зима, которую давно все ждали, все немного побаивались…
Жергалме труднее и труднее скрывать свое положение. Да и что скрывать, когда в улусе каждый знает, что ей скоро рожать. Мать припасла теплых чистых тряпок - завернуть ребенка, сделала одеяльце из самой лучшей, самой мягкой овчины.
Жаргалма напряжена до предела, иногда ей слышится какой-то утешающий голос. «Это мой ребенок успокаивает меня», - улыбается Жаргалма. Она прислушивается к каждому движению ребенка: он, видно, торопится к людям, хочет поскорее стать опорою матери. Раньше Жаргалма печалилась, не знала, что с нею, здорова она или больная, теперь печали нет. Только бы все хорошо кончилось… Она даже имя придумала: если родится сын, назовет его Эрдэмтэ - Ученый. Он же обязательно будет ходить в школу, будет ученым. Дочку хорошо бы назвать Жаргалмой. Это значит Счастливая. Но мать не может назвать ребенка своим именем…
В летнике есть уже место, где будет стоять колыбель, только самой колыбели пока нет - нельзя, даже в пословице сказано, что нерожденному ребенку железную люльку не ставят.
Что это будет за существо, собственный ее ребенок, никто не знает. Взглянуть бы на него… И вот ведь - чем больше думает Жаргалма о будущем младенце, тем чаще ей вспоминается Норбо - торчит в душе, как столб коновязи в осенней пустующей степи. Или вдруг станет как мрачное, пасмурное облако. Или неожиданно засияет над всем миром яркой звездой.
«Муж он мне или нет? - мучает себя Жаргалма. - Есть ли отец у моего ребенка?» Теперь это не только ее вопросы, не только ее горе. Их уже двое… «Ну, Норбо не приедет… Родится ребенок, спросит меня когда-нибудь: «Мама, где мой отец?» Что я отвечу? Сказать, что далеко уехал? Или умер? Кто меня научит, что сказать, как объяснить?…»
Отец Жаргалмы где-то мнет с приятелями свои затертые, слепые карты. Далась ему карточная игра… Обо всем забывает. Некормленый конь может целый день стоять на привязи, отец не вспомнит о нем. Отчего он стал такой? Хлеб и сено давно убраны, спешной работы у него нет… А может, просто не хочет сидеть дома, смотреть на неповоротливую, неловкую дочь? Мать ходит к соседке, помогает ей шить новый халат, она всем всегда помогает, никому не может отказать. Норбо не позволил бы своей матери делать чужую работу, сказал бы: «Нечего задаром стараться для других».
Отца и матери нет дома. Очир где-то играет. Жаргалма варит вечернюю еду в трех маленьких посудинах, ей ведь теперь не поднять большой, тяжелый чугун. В отдельном черепке варится еда для собаки.
Мать пришла поздно, отец явился ночью, бросил у дверей седло, наделал шума, всех разбудил. Видно, проигрался, злой вернулся.
- Погрейте себе еду, - сказала мать. - Остыло все.
- В животе согреется, - буркнул отец. Он сел возле тусклого светильника, принялся за еду. Ест так, будто целый день дело делал. Желтый, тонкий огонек светильника прыгает на одном месте, потом вдруг сникает, становится вялым. Смутно виднеется половина лица, огромная тень ложки, которой отец хлебает холодный суп. Большущая рука с ложкой черпает что-то, как на дне колодца, и поднимает вверх.
Утолив голод, Абида становится добрее, не так сильно мучается от проигрыша. Он доедает суп и спокойно говорит:
- В Ехэ Хутартуе скоро собрание будет. Там и тут все собрания, конца не видно. Как много мангира в суп наложили, в каждой ложке один мангир. Мясо бережете, одной травой кормите. О чем будут говорить на собрании, никто не знает. Черт, опять мангир попал… На все собрания большие начальники приезжают, мы их на своих конях должны возить. Хорошо Гымпыловым, Шойтоевым, Ангадаевым: у них по одному коню, в месяц один раз в Совете дежурят. А я опять шесть дней подряд дежурю. Фу, опять мангир.
- Теперь совсем мало мангира класть будем. О чем собрание будет?
- Не знаю. Если на кого налоги навалить надумали, так всех богатых еще раньше большими налогами обложили. Может, еще что важное… Не знаю…
Очир высунул из-под одеяла голову, бойко выкрикнул:
- Я тоже поеду на собрание!
И тут же снова нырнул под одеяло.
- Спи, бездельник. С таких пор начнешь бегать по собраниям, толку не будет. Еще в комсомол запишешься, волосы отрастишь… Кожаным кушаком начнешь подпоясываться…
«Хорошо, если бы Очир поехал на собрание, - думает Жаргалма. - Все мне рассказал бы, что там было».
На стене опять появилась большая тень ложки - отец последний раз зачерпнул суп. В доме глубокая, сонная тишина. Ночью совсем другая тишина, чем днем… Жаргалма думает о жизни соседей, о своей жизни. Дни текут, как река… Люди, все живое куда-то плывет и плывет по этой реке. А куда? Она думает о своем будущем ребенке и с этой мыслью незаметно засыпает.