- Это, - сказала добрая старушка, - тебе, сделаешь золотое украшение.
Все приготовления были закончены поздно вечером.
Жаргалма досыта накормила Саврасого, ведь утром он помчит ее в Шанаа, длинная дорога ждет Саврасого. Янгар так и крутится около Жаргалмы, почуял, что она уезжает…
Она теперь не толстая, перешила у нового халата серебряные круглые пуговицы. Достала из сундука свои звонкие украшения, красивые четки. Серебряные цепочки, сандаловые шарики четок холодят, щекочут шею. Давно она не надевала их…
Все уже спят, храпит бедный Шойроб. Жаргалма с матерью последний раз проверила, не забыла ли чего, и легла спать. Она уже сама почти верит, что Норбо ждет ее, соскучился. Она не может заснуть… Так ребятишки волнуются накануне цагалгана, праздника белого месяца. «Зачем боги сделали зимнюю ночь такой долгой? Не уснуть… Одна собака залаяла, все собаки в улусе подхватывают, - лезут в голову ненужные мысли. - Как все слышно морозной ночью… Завтра уеду, больше не услышу этих собак. Ханда-мать обрадуется мне. А Норбо? Хорошо бы, он был в отъезде. Вернется, а я дома!»
Жаргалма лежит в постели и в темноте улыбается своим мыслям, как наяву видит маленький уютный летник Норбо, амбар, в котором лежат стянутые за оба конца еще не высохшие дуги. Видит коновязь, торчащую возле летника, - все, все, что окружает дом Норбо.
Ей так и не удалось уснуть. Поднялась, когда еще не отличишь белую нитку от черной.
Можно было бы и ехать, да боязно в такую рань проезжать перелеском, он как раз на пути. В степи никогда не страшно, там далеко видно, другого шума нет, только ветер свистит. А в лесу все кажется, что кто-то хрустит ветками, прячется за каждым деревом…
Родители тоже встали, даже Очир проснулся. Только Шойроб безмятежно похрапывал. Гостинцы уложили в большую кожаную суму, перекинули через спину коня, привязали ремнями. Там все - мясо, лепешки, там теплые рукавицы и топленое масло тетушки Самбы, подарок отца своему зятю - кожаные сапоги. Их сшил в русской деревне сапожник Демьян, которого все буряты называют по-своему - Жамьяном. Там подарок матери для Ханды - темно-зеленый бархат на дыгыл. Жаргалма захватила и туесок соленого мангира…
- Ну, доезжай хорошо! - волнуясь, сказала мать. Жаргалма поняла, что она хотела сказать-«Пусть тебя хорошо встретят. Счастливой семейной жизни, доченька».
- Хорошо доезжай, - повторил отец. Жаргалма обняла Очира, подвела коня к крыльцу, села с него в седло.
- Хорошо доеду, - громким, звенящим голосом ответила Жаргалма и сразу пустила коня вскачь. Через полверсты обернулась. Мать все стояла у крыльца, смотрела вслед, отца и Очира не было.
Жаргалма торопила и торопила быстрого Саврасого. Почему она раньше не надумала вернуться к мужу? Зачем мучила себя осень и половину зимы? Конечно, Нор-бо был болен… И он, и Ханда-мать в обиде, что она долго не ехала. Глупую брехню все давно позабыли, съели вместе с арсой. Скорее, скорее в Шанаа!
Она остановилась в какой-то юрте у дороги, покормила коня, выпила чашку чая и поскакала дальше. Отдохнувший конь нес быстро, его торопил, подхлестывал сильный мороз.
Коровы не успели еще доесть дневную долю сена, как Жаргалма въехала в улус Шанаа. Вот и летник Норбо, Саврасый остановился у крыльца. Из дома вышел Норбо, Жаргалма заметила, что он похудел, почернел. Вместо того, чтобы обрадоваться, сказать слова доброго привета, помочь ей слезть с коня, Норбо проговорил чужим, глухим голосом, точно из туго завязанного кожаного мешка:
- Ты зачем явилась? Я думал, не приедешь больше. Нам вместе не жить. Уехала, ну и ладно. Горе не большое, не голова разлучилась с телом. Детей нет, делить нечего.
- Ваш сын мертвым родился, - дрожащим, виноватым голосом сказала Жаргалма.
- Мой сын? Не знаю, чей он сын… Может, кто-нибудь к тебе в окошко лазал, - грубо ответил Норбо. - Не знаю.
- Выходит… тогда мне уезжать обратно?
- Не сидеть же тебе весь век в седле на дворе. У тебя есть свой дом, свой очаг… Нужна была бы, я сам приехал бы и одну от себя не отпустил.
Жаргалма не знала, что с нею. В глазах все потемнело, пошло колесом.
- Мать… как живет? - спросила она зачем-то.
- Что с ней случится?… Живет. Скоро у нее новая невестка будет. Про ту ничего худого говорить не станут.
- Ну… - тихо и медленно проговорила Жаргалма. - Живите счастливо… А я поеду.
Она с детской надеждой взглянула на Норбо затуманенными глазами. Вдруг он скажет: «Куда ты? Я пошутил… Я не могу жить без тебя». Или даже пусть грубо проговорит: «Слезай, раз приехала. Заходи в юрту…»
Но Норбо молчал. Он стоял, как коновязь, крепко вкопанная в землю. Шагу к жене не сделал, рта больше не открыл.
Жаргалма повернула коня. Вокруг Саврасого прыгала, визжала собака Янгар, виляла хвостом, путалась под копытами, лизала Жаргалме ноги. Она то кидалась вперед, то бежала к Норбо - не могла понять, почему Жаргалма снова уезжает.
Дети, молодые женщины, старики и старухи молча стояли у своих юрт, засунув руки в рукава халатов, смотрели на уезжающую. Юрты среди сугробов казались низенькими, темными. Ослепительно сверкал на солнце снег. Люди провожали Жаргалму равнодушным взглядом.
Жаргалма ничего не соображала, была как неживая, как из камня…
Жаргалма ехала, опустив поводья. Вот и гора Обоо-то Ундэр с крутой, отвесной вершиной перегородила дорогу. Конь поднимается все выше и выше. Когда Жаргалма добралась почти до перевала, солнце было уже далеко на западе. Конь тяжело дышал.
На вершине горы растет старая ветвистая береза, украшенная разноцветными лоскутками, рядом, на снегу, рассыпаны старые николаевские медные деньги, крошки табака… Это - священное место, здесь каждый перед спуском оставляет свою жертву грозным хозяевам гор.
Ветви березы протянуты к путникам, как руки старого нищего за подаянием… Жаргалма остановила коня, чтобы передохнул. Крутая гора Обоото Ундэр. Высокая. Трудно будет при спуске… Конь устал - ему нелегко, видно, таскать по горам несчастливого человека. Куда легче бывает везти счастливого. Как быстро опускается солнце. Неужели ночь застанет ее в дороге?
С тех давних пор, как эта гора стала горою, а дорога - дорогою, каждый путник читает на вершине молитву, оставляет жертву духам местности, хозяевам гор.
Жаргалма торопливо повторяет про себя молитву, которую смогла припомнить. Нагнулась к шее коня, откусила несколько волосков из гривы, крепко привязала к ветке березы. Руки сразу закоченели, посинели, такой сильный морозный ветер на вершине Обоото Ундэр.
- Добрые хозяева гор, земли и небес, - шептала Жаргалма, - примите мою чистую жертву… Возьмите волосинки из гривы, будто принимаете от меня табун быстрых скакунов хулэгов…
Губы шептали молитву, а в голове были грешные мысли: «Не захотят боги принять мою жертву, ведь у меня пестрый язык… Муж отвернулся, и боги не захотят знать меня».
Весь широкий мир - скалистая, крутая вершина горы, одинокая береза, виднеющийся вдали пушистый лес, даже голова и уши Саврасого - все было в холодном искристом серебре. На глазах Жаргалмы выступили слезы. И сразу все вокруг будто покрылось дрожащей паутиной в мелких капельках утренней росы.
Такой ветер на вершине, что может вместе с конем свалить с кручи. Жаргалма осторожно стала спускаться, придерживая Саврасого, и вдруг увидела внизу, почти у подножья, верховых. Они ехали навстречу. Их было много. Куда едет сразу столько людей? Жаргалма вытерла рукавицей глаза, посмотрела еще. Это ей сквозь слезы показалось, что много: верховых было только пятеро.
Саврасый хорошо подкован, но все же ступал осторожно, храпел от страха и напряжения.
У тех, что ехали навстречу, изо ртов валил белый пар, Жаргалма поняла, что эти парни и девушки поют песню. Не разберешь ни слов, ни мотива. Может, и не поют, только ветер свистит в ушах? Нет, должны петь - молодые, счастливые, наверно… Ну да, поют, до Жаргалмы долетели некоторые слова - песня была о солнце. Как летом сливаются в одну реку несколько ручьев, так и пять голосов слились и текли вместе. Песня была незнакомая. На высокой, крутой вершине Обоото Ундэра всегда звучали тихие, робкие молитвы, а тут ветер принес звонкую песню с раздольным, широким мотивом, с новыми необыкновенными словами. «Почему, - удивляется Жаргалма, - эта песня для меня будто родная? Словно когда-то слышала и чуть-чуть позабыла… Право, близкая песня, как «заян заяа заяалаа…»[12].
Верховые приближались, и Жаргалма уже хорошо слышала, как они пели:
Горные снега растопившие,
Красного солнца лучи удивительны.
Народную жизнь к счастью направивший,
Владимира Ленина ум удивительный.
Пели дружно, слаженными звонкими голосами. Лица у них раскраснелись, глаза блестели. Жаргалме показалось, что от задорной, горячей песни даже поутих мороз, ослабел жгучий ветер.
Поравнявшись с Жаргалмой, парни и девушки придержали своих коней, уступили ей дорогу. Парни держались рядом с девушками, а пятый, одетый поверх дыгыла в доху, стоял позади всех. Проезжая мимо него, Жаргалма едва удержалась на Саврасом: подпруги, видно, ослабли, седло поползло набок.
- Подождите! - вскричал парень, слезая с коня. - Я помогу.
Он стал подтягивать подпруги.
- Вот как ослабли ремни, надо бы заменить…
Жаргалма ответила безразличным голосом:
- Да… надо заменить.
Парень внимательно посмотрел на Жаргалму острыми карими глазами. «Сейчас начнет расспрашивать, кто я, откуда и куда еду, - с досадой подумала Жаргалма. - Незачем ему знать. И спрашивать незачем». Парень же подтянул ремень, еще раз взглянул Жаргалме в лицо, сказал, чтобы дома она непременно заменила ремень, и вскочил в седло.
«Даже не спросил, как зовут!» - Жаргалма обрадовалась так, будто этот парень с густыми черными бровями сделал ей дорогой подарок. «Зачем ему мое имя? В степи встречаются незнакомые и всегда все выспрашивают друг у друга. Каждый человек имеет какое-нибудь имя… Имен много. Пусть я буду Дулма, Ханда, Мэдэг, Цыпил, какая разница. У него тоже есть свое имя, ну и пусть…»