Монтоон задумывается, как он разделил бы жене и детям свое богатство, если бы оно у него было. Мог же накопить по грошу, спрятать ото всех, не истратить никогда ни одной копейки… Ну, скажем, пятьдесят рублей… Нет, даже сто, даже больше - двести рублей. Мог накопить и двести пять, двести десять… Их можно было бы обменять на крупные, ровные монеты, завернуть в мягкую бумагу от чая, потом в старый желтый платок, положить в маленький чугунок, закрыть круглой железной крышкой, выкопать в хлеву, в самом углу, яму и зарыть. А то яму можно у того места, где стояла островерхая куча сухого навоза. Навоз зимой искрошили, сделали подстилку корове. Перед смертью доползти бы до этого заветного местечка… Жена и дети помогли бы, откопали чугунок, он открыл бы круглую железную крышку, достал тяжелый узелок в старой желтой тряпке, высыпал бы из мягкой чайной бумаги блестящие ровные монеты, крупные и тяжелые. Много монет, двести рублей и еще десять. Двести десять рублей чистыми монетами. Отдал бы их жене, она вернула бы долги, на остаток купила бы доброго, смирного коня, для себя - халат, детям - крепкие штаны, потом несколько мешков зерна и муки. И еще осталось бы… Это уже не надо тратить: спрятала бы где-нибудь в укромном местечке до новой нужды…
Балма сама отбила косу и ушла косить. Через три дня к ней прибежал старший сын Гомбо и сказал, что отец еще больше разболелся, совсем плохой стал. Балма расстроилась и очень сильно удивилась: Гомбо сказал, что отец где-то зарыл деньги, двести десять монет, которые накопил для них.
Когда Балма с сыном пришла домой, Монтоона нельзя было узнать: стал сухой и белый как бумага, горячий, его трясла крупная дрожь. Долго смотрел на жену чужими, пустыми глазами, наконец, что-то вспомнил и медленно прошептал:
- Там, где у нас стояла куча навоза, я зарыл горшок… чугунок. В старой желтой тряпке, в чайной бумаге деньги… Двести десять рублей… Отдай долги, купи коня, муки, одежду… Без коня что за семья… Детей одень, чтобы не хуже других… Одень…
Больной проговорил это тихо, назидательно, как старцы завещают перед смертью свою последнюю волю. Жена и двое детей молча сидели возле постели.
В юрту зашла соседка Долгорма, такая быстрая и бойкая на язык, что иной раз и сама толком не знает, о чем болтает. При ней больной снова повторил все о чугунке, желтой старой тряпке, о чайной бумаге, о двухстах десяти рублях… О коне, которого надо купить, о теплой одежде, о зерне и муке.
В тот же день вечером все в улусе узнали о тайне Монтоона. Люди удивлялись жестокости его сердца - ведь всю жизнь такая нужда, такое жестокое страдание семьи, дети оборванные и голодные, сам чуть живой и копил деньги! Столько накопил - и все жаловался на судьбу, все просил у соседей. Бывают же жадные, бессердечные люди, которых и голод родных детей не трогает!…
В тяжелом бреду Монтоон все твердил о своих деньгах в маленьком чугунке… С ним остался семилетний Рандал, а Балма и Гомбо заторопились к тому месту, где прежде была куча навоза, принялись рыть землю, искать то, что всю жизнь копил больной отец, то, что выведет семью из нужды.
Балма и Гомбо копали, руки у них стали черными от земли, на ладонях набухли мозоли, но они все рыли и рыли, надеясь наткнуться на черный маленький чугунок, закрытый круглой железной крышкой. Вместе с ними работала и болтливая Долгорма. Она принесла лопату и не только ею - острыми глазами сверлила землю. Это она и обошла весь улус, всем рассказала, что наконец-то Монтоон признался в том, что накопил денег.
Стали приходить соседи, у всех только и разговоров, что о богатстве Монтоона, все ломали голову, рассуждали, где оно может быть. Рыли то там, то тут, иной раз натыкались на что-то железное, ржавое… Оказывалась то старая подкова, то обломок чугуна…
Больному же становилось все хуже и хуже, он все чаще впадал в беспамятство, твердил о своем кладе: то будто он зарыт у коновязи, то у балагана, то в хлеву. Один раз сказал даже, что у амбара, которого у них никогда не было. Вот уже выросли черные кучи земли по углам хлева, свежие горки чернозема встали у коновязи, а клада все не было…
Вечером к умирающему пришел Очиржап-бабай, злой и язвительный. Поглядел на Балму, проговорил:
- Вы всегда на нужду, на бедность жаловались, а у самих деньги в земле. Чем богаче люди, тем больше прибедняются. Знал бы, никогда не дал бы вам, хитрым гадам, десять рублей пятьдесят копеек. Десять раз кукиш показал бы… Когда найдете свои деньги, сразу несите десять рублей пятьдесят копеек. И за две копны сена, за десять фунтов муки… Поняли? Больше не стану верить тем, кто болтает о бедности.
Очиржап-бабай ходил со своей палочкой вокруг свежих ям, тыкал то сюда, то туда:
- Может, здесь лежит, здесь копайте…
Уставшая за день Балма ткнулась в постель. Она думала о кладе, в душе упрекала мужа за то, что раньше не сказал, где зарыл. Был же он в полном уме, в сознании, помнил же… Всю жизнь прожила с ним, а не знала, что у него на душе. Кто мог догадаться, что он от себя, от родных детей прятал какие-то деньги?
Балма не могла уснуть. Нет, не кашель мужа, не слабые его стоны мешали, к этому она давно привыкла. Горестная, тревожная дума о маленьком чугунке, о двухстах десяти рублях не давала ей покоя. «Бывает же, что злые духи или хозяева гор и степей спрячут что-нибудь от людских глаз, тогда хоть возле раскрытого клада пройди, не увидишь, будто слепой. Стоит чугун, а покажется, что круглый камень… А другой сразу увидит, что не камень, а чугунок. Тот увидит, кому он должен достаться. Может быть, злые духи отводят и мою руку с лопатой, чтобы клад мне не достался… Говорят, что каждый клад караулит пестрая змея, а за змеиной шкурой у нее душа дьявола… Зачем только наш бедный отец зарыл то, что нам так нужно?… Может быть, злые духи заставили его забыть место, чтобы навсегда схоронить деньги от голодных детей?»
Стоны и кашель отца не мешали и ребятишкам. Рандал спал спокойно, видел во сне, что у него много раскрашенных бабок. Ведь они для него - настоящее богатство… И видится, что брат Гомбо вдруг отнял все бабки, роздал ребятам. Рандал жалобно захныкал.
А Гомбо видел во сне, что они не зря целый день копали землю. Вот он, клад… Только не чугунок, как говорил отец, а маленький сундучок, из зеленого блестящего камня, по углам золотые гвоздики. Найти-то сундучок нашли, а как открыть, никто не знает… Ой, какой он тяжелый, будто в нем не отцовские деньги, а каменные глыбы. Вдруг в руке у Гомбо оказался красивый золотой ключик. Гомбо обрадовался, побежал к матери. Во сне он улыбался…
Умер Монтоон тихо, как угасает светильник, когда в нем кончается масло. Позвали ламу, он как раз находился в Хандагайте. Одежда у Монтоона была старая, изношенная, лама себе не взял, отдал нищим. У Балмы же ничего больше не оказалось, чтобы расплатиться с ламой. Она отдала туесок масла, пять копеек и пообещала, что разыщет клад и принесет в жертву денег, чтобы святой лама отправил в рай душу усопшего.
После смерти Монтоона к Балме много раз приходил богатый сосед Очиржап-бабай, требовал, чтобы отдала долг мужа. Сам принимался копать землю, упрекал покойника в жадности и корысти, не переставал громко возмущаться людской хитростью. Балма, бедная вдова, худая и оборванная, и ее осиротевшие дети все еще не теряли надежды, продолжали искать клад, который никогда не существовал, который померещился только затуманенному сознанию умирающего. Ведь несчастный так хотел что-нибудь оставить своей осиротевшей семье…
ЗЕМЛЯ
Весна каждый день приносит новые цветы. Новая жизнь, великие социальные перемены порождают новые слова и понятия. Большая весна в жизни людей, наступившая после Октябрьской революции, принесла в улусы слова: «деление земли», «уравнивание земельных наделов». Эти слова были как невиданные цветы - яркие и не очень понятные: ведь никто не помнил в нашем улусе Тарбагатай, чтобы кто-то делил когда-нибудь землю. Земля же не бабки в руках ребятишек, не овцы и коровы, не халаты и унты престарелого родителя! Очень давно, может, на второй день после создания вселенной, сами боги поделили ее между людьми. Боги были, видно, бестолковые и нарезали землю кое-как: одному дали много, а другим по маленькому лоскуточку. С тех пор все так и есть: у одного - широкие луга, у других - узенькие полоски, все это переходит по наследству - от деда-отцу, от отца - сыну. А тут вдруг у всех на языке стало «деление земли», «деление земли».
Многие все же поверили, что это будет просто, особенно бедняки, у которых покосы были не больше заплатки на подоле халата. Они с надеждой ждали передела земли, уши у них были жадно открыты для всяких толков и слухов. Но дальние и ближние ветры приносили не всегда верные вести… Не беда, конечно, если какой-нибудь темный дедушка или болтливая бабушка, услышав от грамотного человека новости о земельных делах, по дороге к своему улусу половину позабудет и перепутает. Не в этом беда. Плохо другое, когда иные грамотные люди со злыми намерениями нарочно запутывали все, что было в ясных бумагах новой власти. Это были как раз те, кто владел обширными покосами, заливными лугами, те, против кого направила Советская власть беспощадное острие своих законов.
Видимо, те, кто стоял у новой власти, знали, что богачи почти все грамотны. Они раньше всех проведают о новых декретах и постараются извратить их, запутать, чтобы простые улусники ничего не поняли. Вот потому-то люди, стоящие во главе Советской власти, решили как можно быстрее обучить грамоте бедняков: пускай сами все читают, чтобы никто не мог замутить им головы.
Всюду открылись школы ликбеза.
Ох, как трудно было привыкать к тонкому карандашу людям, которые до того держали в руках только оглобли и жерди. К привычным заботам - сколько дней надо отработать богатеям, сколько копен сена, сколько фунтов муки отдать, прибавилась новая забота: не забыть, как пишется «аха» и как «таха». Пожилые люди ходили по улусу и шепотом повторяли: «Аха, таха аба» - «Брат, бери подкову». Это в букваре было так написано.