и песня должна быть общей. Ты много песен знаешь, да? Их ведь тоже кто-то придумал и отдал всем людям… В сундук не спрятал… Верно, а? Ты обидишь друзей, если скажешь: «Не смейте петь, это моя песня…» Да ты и не сказала бы так никогда, правда, Намсалма?
- Правда, - тихо ответила девушка.
- Ты спой мне тихонечко свою песню, - попросил Батоцырен Гомбоевич. - Тихонечко потому, что у меня спит сын.
Намсалме неудобно было петь в избе, одному Батоцырену Гомбоевичу. В степи бы - другое дело… Лицо у нее разгорелось еще больше.
- Батоцырен Гомбоевич… Я не помню, забыла… Совсем забыла.
- Ну, - сказал он, - если забыла, то я напомню.
И он запел - тихо, не так уж умело, чуть глуховатым голосом, но четко выговаривая слова, не сбиваясь с мотива. Намсалма и сама не заметила, как подхватила песню - сначала робко, а потом, увлекаясь, все смелее и громче. Тут в соседней комнате заплакал ребенок. Может, песня его разбудила, а может, он и сам проснулся… Намсалма бросилась утешать ребенка.
- Батоцырен Гомбоевич, - сказала она, возвратясь, - все-таки обидно, ведь никто не поверит, что эту песню сложили в нашем колхозе…
- Конечно… - согласился парторг. - Но теперь уже поздно. - Он задумался. - Хотя, знаешь, что, Намсалма, есть выход… Сложи-ка ты еще одну песню, такую же хорошую. Чтобы и в ней была любовь к Родине, такая же светлая вера в счастье. Скоро будет смотр художественной самодеятельности, ты выйдешь на сцену и споешь свою песню. Ты ее так спой, так постарайся, чтобы занять первое место! Вот тогда все будут знать, кто придумывает хорошие песни. Верно я говорю, Намсалма?
- Верно, очень верно говорите, Батоцырен Гомбоевич, - благодарно и радостно отозвалась девушка.
ЛИВЕНЬ В СТЕПИ
Это было еще до войны, то ли в девятьсот тридцать пятом, то ли в тридцать шестом году, теперь уже точно не помню. Знаю только, что лето было щедрое, солнечные дни чередовались с дождливыми, повсюду было много густой, высокой травы, усыпанной яркими цветами.
Я ехал на открытой грузовой машине из Хоринского аймака. Нас, пассажиров, сидело в кузове человек десять. Сначала мы были незнакомы, но скоро общие шутки и смех объединили нас и сблизили.
Машина была старенькая, то и дело останавливалась, водитель вылезал из кабины, сердито ругался, подолгу ковырялся в моторе, и мы трогались дальше. Но через два-три километра снова останавливалась, пассажиры выбирались из тряского кузова, отдыхали подальше от дорожной пыли, усаживались на траве и - который уже раз! - с аппетитом перекусывали. Кое-кто умудрялся даже вздремнуть.
С каждой такой остановкой нас становилось все меньше и меньше: те, кто торопился, пересаживались на попутные машины и уезжали. Наконец остались только пассажиры с громоздкими вещами, ну и я с ними.
К вечеру на ясном небе стали появляться мрачные облака. Они собирались со всех сторон, точно стада черномастных коров. Послышались раскаты далекого грома, тучи засуетились, закрутились на месте, будто их окружили голодные волки. На небе поднялась страшная суматоха… Среди глухого рева и шума то там, то тут засверкали яркие молнии. Казалось, что это небесные пастухи нещадно хлещут беспокойных коров золотым бичом. Ветер усилился, по дороге рыжим клубком покатилась пыль, по высокой траве прошли темные волны, и хлынул обильный степной ливень… В кабине у нас сидела женщина с ребенком, все же остальные сразу промокли до нитки. И хотя был разгар лета, от ветра и мокрой одежды нам стало холодно.
Ливень кончился, машина опять остановилась, мы вылезли, побродили вокруг по скользкой, раскисшей земле, но не нашли ничего, чтобы развести костер. Только забрались в кузов, опять пошел дождь…
До Улан-Удэ было еще далеко, машина еле-еле ползла… Мы увидели в стороне от дороги несколько домишек и принялись уговаривать шофера заночевать - обсушимся, мол, обогреемся, а на рассвете выедем дальше. Уставший, голодный шофер рассудил, что лучше провести ночь в тепле, чем на неисправной машине у обочины степной дороги, и согласился.
Почерневшие от дождя дома стояли кому как вздумалось- один там, другой тут, не образуя никакой улицы. Их, видно, еще не успели свезти в общий колхозный поселок.
Жители таких маленьких придорожных улусов обычно с опаской смотрят на случайных приезжих. Если в доме нет мужчины, ночью не сразу откроют двери, не всякого пустят ночевать. Чтобы быстрее и легче устроиться, мы разошлись по избам по одному-два человека.
Я попал к одинокой старухе. Когда я зашел, она варила что-то мясное с дразнящим вкусным запахом. Я сразу узнал знакомый с детства запах мангира - дикого степного лука. Старуха оглядела меня с ног до головы и неохотно ответила на приветствие. Я объяснил, что еду в город, машина сломалась, и попросился переночевать.
Прежде чем разрешить или отказать, старуха учинила мне форменный допрос: откуда я родом, где работаю, где проживаю, куда и по какому делу ездил… Спросила фамилию, имя. «Тебе бы, старая, прокурором быть…» - усмехнулся я про себя, покорно отвечая на ее вопросы.
Не знаю, что сыграло в мою пользу - то ли мое безропотное смирение, то ли жалкий, промокший вид, только старуха вдруг, будто спохватившись, стала внимательнее и добрее. Словно даже почувствовала ко мне что-то вроде теплой заботы. Я снял свое мокрое облачение, развесил сушить и присел у печки. Сижу, греюсь, разглядываю хозяйку. Дряблая морщинистая кожа, темные натруженные руки.
Она налила мне горячего супу с мангиром, я вынул из чемодана остатки своих дорожных харчей и принялся за еду. Ел горячий суп, и - смешно! - от меня валил пар. Насытившись и обогревшись, я начал разговор. Теперь уже я принялся ее выспрашивать.
- Где же ваши сыновья, дочери?
- У меня один-единственный сын. Он работает в соседней МТС. Сынок у меня уже взрослый, ему пятьдесят два года, - охотно сообщила старуха и, не дожидаясь новых вопросов, продолжала: - Он иногда навещает меня по выходным дням, привозит, что мне нужно. А много ли мне надо? Зеленый кирпичный чай да муки на саламат… А он все время обо мне думает, все время заботится. И дров наколет на целый месяц, и воды натаскает…
- Внуков у вас много?
- И внуки есть. Они в городе, внук и внучка… Я о них больше, чем о сыне скучаю…
- Хорошо, когда сыновья и внуки внимательны к родным старикам, - вставил я.
- Сын у меня и невестка, и внуки не только ко мне, ко всем знакомым и незнакомым внимательны, их все хвалят… Мой сын за всю жизнь никому зла не сделал, никому грубого слова не сказал…
Я видел, как она, маленькая, подвижная старушка, вся засияла, засветилась счастьем. Глаза вдруг стали добрые и улыбчивые, она словно помолодела. Мне было понятно: ведь родителям, у которых десять сыновей, надо поровну делить между ними ласковые слова. А если один-единственный сын, вся нежность только ему достается. Когда много детей, порой кажется, что вот этот сын лучше остальных, в следующий раз другой покажется умнее и добрее всех, а то вдруг увидишь, что одного боги наградили трудолюбием, второго - честностью, третьего - талантом, а четвертого ничем не одарили. А когда в семье один ребенок, то все в нем одном, и все родительские чувства - ему одному…
Старушка, рассказывая о сыне, все время смотрела на меня: внимательно ли я слушаю, разделяю ли ее радость, что ее сын такой хороший, заботливый. Я слушал внимательно и чувствовал ее немую благодарность за это… Как же, ведь совсем незнакомый человек с таким участием слушает о ее милом сыне! Старушке хотелось еще и еще говорить о своем Жалсане.
- Когда ему было двадцать лет, мы с мужем тревожились, какая жена ему достанется… Все боялись, что бестолковая попадется, злая… А видели бы, какая хорошая у меня невестка! Если зайдете к ней, она не станет про все выспрашивать, как я у вас выспрашивала, а сразу усадит за стол, угостит всем, что есть. Так и не узнает, кого кормила, доброго или худого человека. Вот она какая у нас!
- Почему же вы, бабушка Норжимо, не живете с ними?
- Лето здесь доживу, а зимой к ним переберусь. У них там людно, а я не привыкла. Я там ни к чему не привыкла: выйдешь на улицу - не ту гору увидишь вдалеке… Не с теми соседками встретишься, с которыми всю жизнь прожила… И дом этот жалко… Ну да сын на машинах дом туда перевезет, поставит возле своей избы…
Она говорила открыто, сердечно, ничего не тая. Я сидел у стола, она примостилась у печки, то и дело подбрасывала в нее мелконаколотые дровишки - не для тепла, а чтобы было светлее, в избе одна семилейная керосиновая лампа… Изба не перегорожена, посередине стоит темная, давно не беленная печь, в углу темная божница с почерневшими бронзовыми фигурками богов, у стены два сундука с вылинявшими узорами, низкая деревянная кровать.
- Может, вы сильно устали с дороги? Я постелю…
Она застелила мне железную койку, на которой спят, наверно, ее сын Жалсан и невестка, когда приезжают проведать старуху.
- Вы промерзли, не заболели бы ночью, - проговорила она обеспокоенно. - Промокнуть в степи под дождем опасно…
- Не тревожьтесь, бабушка Норжимо… Летний дождь, ничего не сделается.
- Всякое бывает, - возразила старушка. - Иной раз летний дождь бывает хуже, чем зимний мороз… Смотря кому, конечно, - люди же разные…
Она снова села у печки и продолжала:
- Моему сыну Жалсану было тогда лет пять-шесть. Однажды летом он с ребятишками убежал к речке, далеко отсюда. Набродились по ледяному болоту, и там их застал ливень… Ветер поднялся и холодный дождь… Мы перепугались, бросились искать своего Жалсана. Встретили на полпути, а он мокрый и дрожит, зуб на зуб не попадает. Дома завернули его в овчинное одеяло- не может согреться. Даем горячего молока, чаю - не хочет. Тело все холодное как лед. А потом вдруг весь раскраснелся и стал метаться в жару… Мы с мужем не знали, что делать, куда бежать, кого звать… А сын стонет, плачет, нас от себя не отпускает… Это давно было, лет, однако, сорок пять - сорок шесть назад или чуть больше. Мы с мужем тогда молодые были, бестолковые… Жалсан наш первый ребенок, он никогда до этого не болел, мы даже не знали, что дети могут так пугать родителей… Растерялись, суетимся, а тут собака залаяла: у крыльца остановилась запряженная пара лошадей, с телеги слезли двое каких-то русских, попросились на ночлег… А нам не до них. Муж так и сказал, что нам не до ночлежников, у нас сын заболел. Ищите, мол, другое место… Тот, который был помоложе, худой такой, обросший, принес с телеги мокрый кожаный чемодан, разделся, вымыл руки, вытер длинным белым платком, погрел их у печки и взял Жалсана вот за это место, у кисти… Теперь-то я понимаю, он пульс проверял, а тогда не знала зачем… Потом достал из чемодана трубку, какими нынешние доктора выслушивают больного спереди и со спины… И он тоже выслушал нашего Жалсана… Вытащил из чемодана бутылку и стал чем-то жидким натирать ему тело. Долго тер его руками, особенно грудь… Еще что-то делал, чего и не надо было, даже иголкой уколол. Я испугалась, и муж тоже…