Экстремальные условия жизни особенно сильно отражались на отношении мещан к обязанностям по охране и защите своих поселений. Чрезвычайно контрастно выглядит в этом плане поведение жителей Дисны, Витебска и Орши.
В начале 1566 г. Сигизмунд Август издал привилей о создании «места» около Дисенского замка и пожаловании его жителям торговых и налоговых льгот на восемь лет. Взамен дисенские мещане должны были построить «острог» вокруг города и нести повинности по обороне Дисны[1281].
Однако в связи с введением новых таможенно-акцизных сборов этот привилей в конце 1566 г. подлежал расторжению[1282]. В ответ дисенский староста Б. Корсак и местные ротмистры сообщали в Вильно, что дисенские мещане проявляют высокую активность, результатом чего стало построение острога и других оборонительных укреплений. Дисенские жители осуществляли внимательный надзор за их состоянием, без принуждения и с должным усердием охраняли замок, надежно обеспечивали солдат провиантом и др. Принимая это во внимание, Сигизмунд Август возобновил действие привилея[1283].
Можно предположить, что отношения между мещанами Дисны и гарнизоном были лояльными и толерантными. В дальнейшем дисенцы добровольно выполняли свои повинности, что в немалой степени послужило поводом для пожалования городу в 1569 г. магдебургского права[1284]. Содействие со стороны властей, а также хорошие отношения с солдатами позволяли привлечь население к организации обороны.
Необходимо отметить роль пользовавшегося большим авторитетом на Полотчине Б. Корсака, и наличие значительного количества полоцких беженцев, которые прекрасно понимали, что от состояния укреплений города зависит их безопасность[1285].
Подобные шаги власти делали по отношению к другим городам, находившимся в зоне боевых действий: дополнительные стимулы для мещан могли стать лучшей гарантией обеспечения обороны. В 1566 г. Вороноч, а в 1568 г. — Лепель были освобождены от уплаты всех налогов и поборов сроком соответственно на 12 и 15 лет. Это решение было вызвано также стремлением поощрить жителей ВКЛ переселяться в эти города, где во время Ливонской войны были сооружены замковые укрепления. Землевладельцы должны были отпускать на волю крестьян, выразивших намерение переехать жить в новые города[1286].
В Витебске дела обстояли иначе. В августе 1566 г. руководство ВКЛ решило перенести часть посада за реку Витьба и построить там острог, что отрицательно восприняли мещане. Сигизмунд Август приказал воеводе С. Пацу принять меры, в том числе и принудительные, для окончания строительства острога к зиме. Участники работ освобождались от уплаты поголовщины[1287], однако это не принесло результата, о чем витебский воевода докладывал великому князю[1288]. Жители Витебска часто выражали недовольство действиями урядников[1289].
Витебские мещане находились продолжительное время в открытом конфликте с наемными солдатами гарнизона, постоянно жалуясь на принудительные реквизиции продовольствия и имущества, наезды на их дома[1290].
Непростыми были отношения витебского воеводы с наемниками, которые не желали ему ни подчиняться, ни отчитываться в злоупотреблениях[1291]. Личными врагами С. Паца являлись ротмистры С. Возницкий и Я. Вильковский, которые, по словам воеводы, не только не выполняли его распоряжений, но и противодействовали ему[1292]. Их служба в Витебске оценивалась воеводой пессимистично: «…как бы мы этого замка потеряли»[1293].
Современный белорусский исследователь Максим Макаров обратил внимание на специфическую модель городского права в Витебске. Ее особенности в немалой степени исходили из постоянной военной угрозы для города[1294]. Поведение мещан во время Ливонской войны подтверждает эту гипотезу. Известно об их постоянном участии в военной службе (так называемые «конные мещане»)[1295]. Без преувеличения, это занятие мещане считали своей привилегией, которое укрепляло их социально-политическую значимость. С другой стороны, жители Витебска, безусловно, понимали, что их собственная безопасность прежде всего зависит от них самих.
А вот в Орше местное мещанство инертно относилось к защите собственного города. В июне 1568 г. ротмистр Б. Селицкий сообщал оршанскому старосте Ф. Кмите о нестабильной ситуации в городе и сложном положении с обеспечением обороны. Жалуясь на нехватку солдат, он отмечал, что на оршанских мещан нельзя положиться при осаде замка противником[1296].
Среди урядников замков на востоке ВКЛ отчетливо прослеживаются глубоко пессимистические настроения, вызванные плохим обеспечением со стороны центра. Приграничные территории оставались наедине с неприятелем, не имея надежды на оперативную и эффективную помощь извне.
Возникала ли при таком положении вещей в мещанской среде настроения измена? На то, что определенные симпатии к московитам существовали, указывает разоблачение в середине 1567 г. московских шпионов в Орше и Дубровне. Ими оказались местные мещане Микула и Клим. Наивысший гетман ВКЛ Г. Ходкевич особенно был обеспокоен ситуацией в Дубровно, где местные жители отказывались подчиняться распоряжениям оршанского старосты[1297].
Центральные власти не решились применить в отношении непокорных дубровенцев жесткие меры репрессивного характера, боясь, скорее всего, изменения общественных настроений в регионе не в свою пользу[1298]. Интересно при этом отметить, что в Дубровно не было военного гарнизона, который бы нес опорно-оборонительные функции, из-за чего, вероятно, дубровенцы имели возможность более открыто проявлять свое недоброжелательное отношение к действиям властей ВКЛ.
Было бы слишком смелым, а главное — бездоказательным утверждать о массовых промосковских симпатиях населения Северо-Восточной Беларуси. Случай с Климом из Дубровно является единичным и может свидетельствовать лишь о своеобразной «войне разведок». Подобные симпатии были бы зафиксированы в актовых материалах Метрики ВКЛ и переписке между высшими чинами ВКЛ. Однако подобных свидетельств в источниках нет. Дела о шпионаже и государственной измене разбирались властями ВКЛ очень серьезно и скрупулезно. Примером может служить обвинение в измене витебского войта Семена Лускины, который сумел оправдаться[1299].
Для понимания положения населения в зоне боевых действий важна характеристика демографической ситуации на территории Полоцкой земли. Московские замки, которые строились здесь с 1566 г., кроме охранно-оборонительных функций, выполняли задачу заслона от нападений литвинов. Это, в свою очередь, создавало необходимые условия для проведения хозяйственной колонизации белорусских земель.
В грамотах о перемирии 1570 г. были более или менее четко очерчены границы, которые разделили московскую зону влияния от территории ВКЛ[1300]. Благодаря перемирию московиты получили гарантированную уверенность во владении захваченной территорией Полоцкого воеводства. И хотя эта граница постоянно нарушалась рейдами литвинов, три года без открытых военных действий для них были обеспечены.
Наступление мирного времени привело к хозяйственной активизации московитов на Полотчине. Еще в конце 60-х гг. XVI в. на северных территориях Полоцкого края — ближайших к Псковщине и наиболее удаленных от центральных районов ВКЛ, проводилась раздача поместий должностным лицам. Она отражена в московских писцовых книгах[1301]. Наиболее полные записи по Полоцкому воеводству сохранились за 1570 г.
Московские власти провели свое административное деление в северной части Полоцкой земли. Н. Оглоблин сделал попытку примерно воссоздать границы волостей по писцовым книгам. Благодаря проделанной этим российским исследователем работе по локализации поселений сравнительный анализ хозяйственной и демографической ситуации в Северной Полотчине можно провести не только по статистическим параметрам, но и в привязке к географическому местонахождению волостей, что является, как будет показано дальше, немаловажным при решении поставленной задачи.
Среди указанных в писцовых книгах поселений можно выделить три вида по классификации Н. Оглоблина: населенные пункты (обозначено наличие дворов и людей), «пустые» (имеются указания на то, что их недавно покинули жители, как нам кажется — на протяжении последних нескольких лет) и «пустоши» вместе с «селищами» (в которых исчезло не только население, но и следы жилья, что свидетельствует о длительном, возможно, 40 — 50-летней давности, запустении)[1302]. Проблематичным, на наш взгляд, является включение в число недавно оставленных пунктов таких определений как «деревни без дворов», «починки без дворов», пустошей «что были села, деревни и починки». Более правильным является выделение для подобных терминов четвертой классификационной графы, промежуточной между опустевшими поселениями и пустошами, которая характеризовала бы количество пунктов, покинутых на протяжении последних десяти лет. Это позволит более четко определить характер миграционных процессов в северной части Полоцкой земли (см. табл. 4.