— Она красавица, — молвил старик-волшебник.
Многие ведьмы, ворожеи и старые карги, поедая её, молодую, глазами, самозабвенно плакали. Иные в восторге подвывали. Где-то далее, в глубине зала всё громче и яснее звучал сатанинский псалом. Чародеи, знахари, отравители, кровососы и порчельники, прорицатели и гадатели, и заклинатели, и прочие злодеи, приносящие вред животным и людям, и собственности, и полям, и лугам, и озёрам, и рекам, и колодцам, посевам, всходам, урожаям, видя, что вера избранной жертвы во Владыку всё же не вполне крепка, поддерживали Анну пением.
— Снимите с неё плащ, — велела Матушка Фелиция. — Нагой она пришла в этот мир, нагой и уйдёт.
Женщины быстро раздели жертву. Девушка действительно оказалась хороша. Стройная фигурка, очень нежная кожа. Братья и сёстры любовались ею. Волшебник, дабы придать ей сил и мужества в последний её час, поднёс ей кубок с хмельным ритуальным напитком. Девушка отпила несколько глотков, однако напиток не очень-то на неё подействовал, она продолжала дрожать и озираться на всякий громкий звук.
Бафомет часто и шумно дышал, вздрагивали его рога, раздувались ноздри, шевелились ноги...
Плаха остановилась у алтаря. Инкуб, в возбуждении взмахивая крыльями, установил её, проверил, не шатается ли, и отступил на шаг.
Брат Меа Кульпа стоял недвижно, опираясь на длинный меч; на клинке подсыхали капли его крови.
Избранная на заклание девушка тихо ахнула, когда козлиная голова Бафомета повернулась к ней.
Матушка Фелиция указала на плаху:
— Вот твой путь, дитя. Путь к божеству!.. Мы все завидуем тебе, дорогая Анна. Каждый из нас хотел бы оказаться сейчас на твоём месте. Но Люцифер выбрал тебя...
Не в псалме, звучавшем всё громче, не в напитке, разогревающем кровь, нашла поддержку бедная Анна, а в этих словах. Она подошла к плахе и присела возле неё.
— Обними плаху, — сказала Фелиция ласково.
Брат Бенедикт-Альпин, могуче взмахнув крыльями, воспарил над толпой, потом закружил над Анной и сказал ей в испуганное лицо красными, сладкими устами:
— Путь к божеству! Мы поклонимся тебе, как кланяемся Господину. Ведь ты уже через минуту будешь наш Господин. Радуйся... Тебе, маленькой ведьме из деревни, никто никогда не кланялся.
Анна кивнула, подвинулась к плахе, посмотрела на неё... и в глазах у неё появился страх, неописуемый ужас. Она оглянулась на благородную госпожу Фелицию, верховодящую в ассамблее, будто ожидала, что та скажет сейчас: «Всё, достаточно, представление окончено!». Но Матушка Фелиция молчала; она, как и полагалось всемогущему иерарху, стояла к жертве спиной.
Неистовствовала и шумела толпа; пели, кричали: «Анна! Анна!..», прикрывали ладонями огоньки свечей, чтобы те не погасли. И шумел Бафомет — скрипел, стучал и едва не мычал от нетерпения.
Холодно поблескивал меч.
По щекам сестры Анны потекли слёзы.
— Я... хочу... я... не хочу...
— Она прекрасна! — возопили женщины, заглушая её слабый голос.
Матушка Фелиция обернулась, кивнула на плаху:
— Ты должна обнять её, девочка!.. И испытание кончится быстро...
И всё парил над молодой ведьмой, всё медоточил красавец-инкуб:
— А мы восхитимся твоим мужеством, как только что восхитились твоей неприкрытой красотой. Ты безумно красива, Анна!.. Знаешь?
— Любишь ли ты Владыку? — вопрошали волшебники из толпы, округляли глазки.
— Отдашься ли ты ему? — скакали старые карги, потрясая седыми космами и ветхими юбками, вздрагивая овечьими сосками, дьявольскими метками.
— Да, я люблю его! — взяла себя в руки девушка. — Я люблю своего покровителя! Простите меня!.. Мне лишь немного страшно.
— Счастливица! — обливались слезами женщины.
— Она прекрасна! — любовались мужчины.
Сестра Анна, став на колени, обняла плаху. Тут девушку начала бить крупная дрожь.
Брат Меа Кульпа, жрец, отвёл рукой волосы с шеи девушки. Оглянулся на Фелицию:
— Вы мне велите, госпожа?
— Велю.
Сестра Анна всхлипнула, несколько раз вздрогнула от рыданий и затихла. Крепко-крепко зажмурилась, пальцами вцепилась в плаху. Руки её, лицо побелели. И...
Удивительно ярко сверкнул меч в свете свечей. Звучно хрустнули под клинком позвонки. Кровь тугой струёй брызнула на грудь жрецу и в толпу, залила плаху. Братья и сёстры, затаив дыхание, следили за происходящим. В тишине хорошо было слышно, как с глухим стуком упала на каменный пол голова. По другую сторону плахи осело обмякшее обнажённое тело жертвы. Жалкое, забрызганное кровью, оно не было уже так прекрасно...
— Прими её, Владыка! — выдохнула толпа. — Она мечтала о тебе, как все мы.
Тут Матушка Фелиция подскочила к плахе и, схватив голову за волосы, подняла её, повернула к себе лицом, заглянула в открытые глаза.
Толпа ахнула, видя ещё живые глаза девушки.
— Сестра Анна! — вскричала Фелиция. — Мне нужен знак, всего один незначительный знак! Ты видишь сейчас Владыку? Ты счастлива? Ты вошла в Люцифера?.. И он вошёл в тебя?..
Глаза девушки в несколько секунд остекленели и закрылись.
— Это знак! — возликовала Матушка Фелиция.
— Да! Есть! — кричала толпа. — Она соединилась с божеством. Она теперь наша госпожа!..
И тут взревел великий Бафомет, закачал рогами, застучал копытом по блюду. На чёрной шкуре засияли голубоватые искры. Клацнули жемчужно-белые зубы.
Матушка Фелиция, безмолвно склонившись перед идолом, положила голову сестры Анны на блюдо. И тогда Бафомет ударил сверху по голове многопудовым лакированным копытом. Затрещали кости, жалобно звякнуло блюдо. Сработал некий скрытый механизм, и блюдо с раздавленной головой ушло в нишу. Бафомет ещё некоторое время ревел, сверкал в полумраке огненными глазищами и покачивал козлиной головой.
Сильно пахло серой, трепетали огоньки свечей.
Братья и сёстры теперь безмолвно стояли на коленях.
Брат, хорошо исполнивший роль жреца, вознеся над головой сверкающий меч, прокричал торжественно и гордо:
— Меа Кульпа!.. Я сделал это! Соединил смертью несоединимое при жизни! Я, верный раб Сатаны!..
Братья и сёстры поднялись с колен, взялись за руки и, раскачиваясь из стороны в сторону, принялись распевать гимны во славу верховного Владыки — Люцифера. Ведьмы, колдуны и волшебники, чародеи и заклинатели, фокусники и гадатели, и демоны, демоны распевали с восторженными лицами, закрыв глаза. Брат Меа Кульпа ходил по рядам и щедро мазал поющим лбы тёплой ещё кровью сестры Анны. Снимали маски, желая крови на лоб. И тогда многие узнавали друг друга. Здесь и из замка были люди: несколько кнехтов, молодой повар, старик-пастух. И Хинрик был тут — расторопный слуга; везде успевал...
Так, с торжественным пением, ассамблея рассаживалась за длинные столы. Наливали друг другу по кубкам сладкую греческую мальвазию — красное вино, возбуждающее плоть, подготавливающее плоть к безумным танцам и распутству. Вкушали от блюд, принесённых демонами; вкушали и зажимали пальцами носы и закрывали глаза, ибо блюда сатанинские были и по запаху, и по виду своему столь мерзостны, что даже у умирающих от голода могли вызвать отвращение...
Глава 33Гусь хоть и за море слетает, но вернётся гусем
ано утром Николаус и Удо отправлялись в Феллин.
Барон Ульрих Аттендорн передал сыну грамоту для старого магистра Фюрстенберга. Видно, нелегко далась эта грамота барону, что он обдумывал и писал её так много дней. Перешагивал барон Аттендорн, известный комтур, через честь свою, просил помощи для замка извне. Просить ему было — то же, что на колени стать. Унизительно ему было просить помощи даже у равного, даже у рыцаря Фюрстенберга. Вполне возможно, что послание Аттендорна было писано кровью — кровью сердца его. Но только не слезами — это точно!..
Когда уж собрана была немудрящая поклажа и выведены из конюшни кони, когда уж кони под сёдлами были, накормленные и напоенные крепкие кони, и нетерпеливо переступали копытами по траве, и косили глаза на распахнутые ворота, собрался Николаус кликнуть Хинрика, расторопного малого, к услугам коего привык и коего всюду таскал за собой.
Но Удо, поняв его намерение, просил:
— Хинрика с собой не бери, Николаус. Мне не нужны подлые свидетели моих похождений. Мы поедем вдвоём.
Так они и выехали вдвоём за ворота. Выехали они при мечах и кинжалах, но без доспехов. Молодой барон не на войну собрался, поездку эту мыслил исключительно как долгожданное развлечение, и роились у него идеи в голове, одна великолепнее другой, — какими приятностями скучную дорогу разнообразить, какими авантюрными выходками приукрасить, какими новыми амурами пыльные обочины убрать; тяжёлые доспехи были бы некстати (надень на петуха доспехи, и он не сможет распушить хвост). А юный сын купеческий о доспехах и не вспоминал, так как, кажется, в жизни их не нашивал и без них (но с кошелём на поясе) чувствовал себя хорошо — уверенно и вольготно; засидевшийся в замке, с оживлением и любопытством он смотрел вперёд.
Не проехали они по дороге и мили, как Удо, любитель и знаток женских прелестей, повернул коня на известную ему тропу.
— Я покажу тебе, друг Николаус, где купаются эстонские девки, дочки вилланов, — и он нетерпеливо вонзил шпоры в бока коню. — Иные из девок очень даже недурны.
Они проехали невозделанным полем между нескольких живописных больших камней и кустиков вереска. Башни замка были хорошо видны сзади. А впереди — за невысоким взгорком — Николаус увидел светло-зелёные купы ив. Там, похоже, протекал тот же ручей, что омывал камни под стенами Радбурга.
Удо спешился, Николаус последовал за ним.
Здесь за негромким журчанием ручья послышался звонкий девичий смех. Удо усмехнулся, глянул значительно на Николауса и приложил палец к губам. Тихо молвил:
— Женщина — это почва, которая родит; мужчина — это ветер, который засеивает.
Оставив коней на тропе, они прошли несколько шагов на смех, упали на взгорок и осторожно выглянули из-за него. Увидели внизу за деревьями ручей или, можно сказать, речку; совсем неширокую речку: на хорошем коне перемахнёшь и не заметишь. Несколько девушек — пять или шесть, трудно было разглядеть точно за ветвями ив, — плескались в ручье. Смеялись, переговаривались по-эстонски. Одна белотелой рыбкой плавала в воде от правого бережка к левому и обратно; соблазнительно посверкивали в воде её коленочки. Две девушки сидели на толстом стволе ивы — искривлённом и склонённом над самым ручьём, — сид