Прогнать, однако, не мог. Мысль навязчиво возвращалась.
Как-то старый Аттендорн поделился сомнениями с Юнкером:
— То, что Николаус так ловко управляется с мечом, меня скорее настораживает, чем радует. Откуда это умение у купца?
У рыцаря Юнкера, человека бдительного и даже подозрительного, похоже, тоже имелись некие сомнения.
— Хотите, чтобы я проверил его?
— Как?
— Можно подослать к нему двоих, умеющих управляться с клинком.
Поразмыслив, барон от предложения Юнкера отказался:
— Не нужно. Лучше последим за ним в четыре глаза... А, пожалуй, и в шесть: я велю Хинрику, чтобы Николауса из виду не упускал.
Глава 44Кто знает тайну, пусть её не выдаёт
иколаус и Ангелика теперь встречались чаще. Не полагаясь более на случай, который мог свести их, а мог и, напротив, самым досадным и обидным образом развести, они загодя уславливались о встречах. Если же по каким-то причинам заранее договориться не могли, им помогала в этом деле верная, добрая и сметливая служанка Мартина. Памятью она отличалась отменной и любое, даже очень длинное, послание могла запомнить дословно. Но дабы запоминать ей было полегче, Николаус и Ангелика складывали послания свои в стихах. К примеру, Ангелика посылала Николаусу, любимому своему, такие незатейливые слова:
Утро настанет воскресное,
И взвеселится народ,
Выйдет из церкви с песнями.
Встретимся мы у ворот.
Мартина, постучавшись в дверь к Николаусу, входила в покои и зачитывала эти стихи. Николаус, задержав её на несколько минут, складывал стихи ответные. Мартина ловила их на лету, затем спешила, бежала по коридорам и лестницам, стуча по каменным плитам деревянными башмаками, и уж скоро зачитывала Ангелике:
Как дождаться утра воскресного?
Мне опутали сердце тоски лианы.
Не найду себе, милая, места, если
Мы не встретимся тотчас у Медианы...
Поразмыслив, Ангелика складывала новые стихи. И бежала обратно быстроногая Мартина, твердила полушёпотом слова, чтобы не забыть. Звонко стучали по камню её деревянные башмаки. Всё передавала Николаусу служанка в точности:
Дневные стихнут голоса и песни,
И с сердца нежного спадут лианы, —
Пусть лишь заденет серебристый месяц
Церковный шпиль в Пылау.
Однажды Ангелика, улучив минутку, когда они остались со служанкой вдвоём, спросила:
— Скажи мне, Мартина... ты девственница?
Очень удивлена была служанка этим вопросом, не ожидала такого:
— Не возьму я в толк, добрая фрейлейн Ангелика, почему вы об этом спрашиваете?
— Всё-таки ответь, — была настойчива юная госпожа.
Помедлила с ответом Мартина, но призналась:
— Нет, я уже давно не девственница, госпожа.
— Кто он? Я его знаю? — всё допытывалась Ангелика.
Уж об этом, как видно, совсем не хотела говорить Мартина. Она молчала, делая вид, что вопросов не услышала.
Но не унималась Ангелика:
— Я знаю его, скажи? Кто он?
Спрятала Мартина лицо, как-то обречённо опустила плечи:
— Простите, но этого я вам не скажу, госпожа. Можете хоть отправить меня на конюшню...
— Ах, Мартина!.. — отпрянула от неё Ангелика. — Ну как ты можешь это говорить! Разве такое было, чтобы я отправляла кого-нибудь на конюшню?
Служанка молчала, словно проглотила язык.
Ну, хорошо, — согласилась Ангелика, — не хочешь говорить, кто он, не говори. Тогда расскажи, как это было.
Мартина пожала плечами:
— Зачем вам это нужно, фрейлейн Ангелика?
— Так много хочется знать. А об этом в книгах не пишут.
— Ладно, расскажу, — уступила Мартина. — Вижу, вы задумали что-то. Но это не моего ума дело... Я купалась.
— Купалась?
— Да, в ручье. В том месте, где его особенно тесно обступают ивы и где можно укрыться от чужих глаз.
— Ты была одна, что ли?
— Нет, я с подругами была. Они из деревни. Мы знаем друг друга с. детства. Но подругам нужно было идти, и они не стали меня ждать. И я собиралась вслед за ними уходить, вышла из воды.
— Как они могли оставить тебя одну? — посочувствовала Ангелика. — Как они...
— Он налетел на меня, как ветер, — перебила её Мартина. — Я хотела закричать, но не смогла, ибо он зажал мне рот. И я молчала, а он говорил, говорил... Он говорил, что я женщина, что я — почва, ждущая семени, что быть почвой, ждущей семени, мне предназначено природой. Он опрокинул меня на траву... на песок... я не помню...
— А ты? — у Ангелики были круглые глаза.
— Но помню, что он был груб и что я очень испугалась.
— И ты была не одета?
— Хорошо, что на мне не было платья, госпожа. Иначе он порвал бы его. Было бы жалко.
— Об этом ли следовало жалеть? И ты не кричала?
— Нет. Он всё говорил, зажимая мне рот. Говорил, что он ветер, что он засеет меня. И если я не люблю ветер, то должна его терпеть. Он говорил без умолку, а сам всё хватал меня, хватал... А потом... — и тут из глаз Мартины брызнули слёзы.
Глава 45Ни в одной воде не сможет воронасмыть чёрные перья
добрым малым Хинриком явно что-то произошло: если прежде он был только навязчив в служении своём, то в последние дни стал попросту неотвязчив. Что бы Николаус ни делал, куда бы ни шёл, звал ли он Хинрика или не звал, может, даже прогонял его с глаз, слуга был либо совсем рядом, либо где-то в нескольких шагах (прячется молодой пёс, да не знает, что далеко его видно по торчащим ушам; так зачастую и Хинрика, прячущегося за камнем или за пнём, выдавала его торчавшая шапка). Одно время Николаус думал, что дело в деньгах, что, может, маловато пфеннигов он Хинрику даёт; стал давать больше. Однако сколько бы пфеннигов он Хинрику ни давал, тот и не думал убегать в пылаускую корчму и набираться там пивом, как раньше убегал и набирался; Хинрик, готовый услужить, будто верная собака, поджидавшая хозяина, целыми днями мог вздыхать и сопеть под дверью в полутёмном коридоре. Отчаявшись от Хинрика как-нибудь отделаться, Николаус махнул на него рукой.
Но было и полезное начало в изменении поведения слуги. В том бесконечном потоке слов, что из него всегда изливался и зачастую напоминал бред лихорадящего больного, Николаус научился отыскивать любопытные, а то и просто интересные для себя сведения, научился отделять пшеницу от плевел, хотя, увы, маловато было в болтовне Хинрика пшеницы, многовато было плевел; чаще всего многословие его оставалось пустословием.
Если трескотня Хинрика представлялась Николаусу интересной, он приближал к себе слугу, если же того уносило в речах неведомо куда, отдалял его, и Хинрик продолжал свои речи, обращаясь уже не «к доброму господину», а к божьим птичкам, к кузнечику или осе, к овечке или телёнку, к белому облаку, проплывавшему «по морю небес», к раскидистому дереву, стоящему в поле, — открывал свои секреты в дупло, и однажды Николаус даже наблюдал, как Хинрик нашёптывал что-то замшелому пню.
Хорошую рыбку можно выудить в мутной воде. А Хинрик был водой, ох!.. мутной — как ручей после ливня.
Немало узнал от него Николаус про Аттендорнов — и такого узнал, что обычно от всех скрывают. Особо — о госпоже Фелиции узнал, которую, как видно, Хинрик недолюбливал (хотя никоим образом не показывал этого) за недоброту, придирки и извечное высокомерие. Хинрик рассказывал, что госпожа Фелиция иногда ведёт себя как безумная, говорит всякую чушь. Оттого барон очень нервничает и уводит её в комнаты. И его можно понять: он тревожится, как бы не пошёл по округе слух, что сестра его всё чаще чинит безрассудства, что она, как ребёнок, не в ответе за свои слова, или, хуже того, — что сестра его умалишённая... О таких вещах, о странностях, тревожащих воображение, обычно быстро узнают и далеко говорят.
Да, Николаус и сам не раз замечал необычное в поведении госпожи Фелиции и подумывал, что она не в себе. Что стоили одни только ночные посещения его спальни и колдовская восковая кукла под его кроватью! А был ещё такой случай... Аттендорны как-то припозднились с ужином. Пили вино, ели мясо оленя, подстреленного Юнкером в лесу, разговаривали о чём-то и смеялись, как это водится за добрым кубком. А тут кто-то сказал, что небо ясно и видны очень красивые звёзды. Все поднялись из-за стола взглянуть на звёзды: и барон, и Ангелика, и Удо с Николаусом. Звёзды действительно были в тот вечер хороши. Когда вернулись к столу, Николаус увидел, что мясо у него на блюде порезано на мелкие-мелкие кусочки — такие мелкие, что каждый кусочек не более горошины. Это очень потрудиться нужно было, чтобы так изрезать довольно жёсткое мясо дикого зверя!.. Николаус знал, что только Фелиция оставалась в зале, она одна не ходила смотреть на звёзды. И Николаус поднял на неё глаза. Госпожа Фелиция натянуто засмеялась и сказала ему, что вот, мол, какое уважение она к гостю проявила — порезала для него мясо на блюде. И лицо, и руки её блестели, и почудилось Николаусу, что от неё исходил неприятный запах. Барон погрустнел, перед всеми, сидящими за столом, извинился и, взяв сестру за локоть, повёл её на женскую половину. Николаус поблагодарил Фелицию за заботу, но к мясу не притронулся. Кто мог поручиться, что мясо у него на блюде как-нибудь не заколдовано?..
— Скажу вам по секрету, — с оглядкой нашёптывал Хинрик, — вы уж не выдавайте меня, добрый господин... На баронессу, случается, накатывают внезапные приступы ужаса. Иногда во время такого приступа Фелиция прячется в чулане. И вытащить её на свет божий бывает трудно...
Касался Хинрик и давно прошедших лет. Он ведь служил в замке едва не с отрочества, много чего знал. То, что у Фелиции с рассудком нелады, стало заметно вскоре после смерти Эльфриды, жены барона. А как умер младенец Отто, госпожа Фелиция была уже весьма часто не в себе. О том среди прислуги, а также среди рыцарей и кнехтов ходили всякие слухи. Что будто Фелиция просила Эльфриду ей ребёночка подарить, но та якобы отказала в этой странной просьбе.