— А она?
— Она лжёт себе, не желая видеть и принимать правды. Она окружает себя обманом, выдумкой, чтобы не узнать истины, доставляющей боль. Она говорит, что вовсе не больна. Но я полагаю: ей несколько хуже сейчас. Днём Фелиция больше спит. И гуляет ночами.
Здесь Юнкер предположил:
— Не связана ли госпожа Фелиция каким-то образом с поклонниками дьявола, о каких всё громче поговаривают в деревне и какие будто всё чаще съезжаются со всей округи в церковь на шабаши? Не они ли — местные колдуны и ведьмы — столь дурно влияют на неё?
Говоря это, рыцарь Юнкер понизил голос до шёпота, и потому Николаус, сидящий на галерее, едва расслышал его слова.
Барон Аттендорн заговорил из того угла зала, где висело распятие; должно быть, он перекрестился, прежде чем ответить.
— Я не знаю сейчас, что мне с этим делать, Юнкер. У меня и у самого были кое-какие подозрения. Но припоминая старую истину о том, что в каждой женщине живёт ведьма, ибо такая уж у женщин природа, я убаюкивал эти подозрения. Вижу теперь, что напрасно. Я подумаю, как поступить. И ты, мой друг, не кори себя. Ты правильно сделал, что поведал мне всё это. Ты не уронил свою честь, ибо действовал в интересах благородной дамы. И очень помог мне, своему комтуру.
Ответил Юнкер:
— «Да сгинут ночные кошмары и видения, оставя тела наши неосквернёнными».
В ответе Юнкера узнал Николаус строки из гимна святителя Амвросия Медиола некого, богослова, епископа[80].
...Этой ночью Николаусу снился знакомый сон. Николаус не помнил — когда, но что-то такое он видел уже. Он будто проваливался в бесконечное ночное поле, дикое поле, поросшее высокими травами и кустами; он, маленький и слабый, как ребёнок, падал навзничь на землю, в этот бурьян, в репьи и колючки, и не мог подняться — ночь камнем ложилась ему на грудь. Николаус не верил, что ночь может стать камнем и придавить, он озирался и тогда замечал, что вовсе не ночь, а земля — сырая, холодная и тяжёлая — наползала на него и засыпала его могильным холмом. Ни рукой, ни ногой не мог двинуть Николаус, крепко держала его земля, она прорастала его травами. И тут появлялся чёрный конь. Он был сам дьявол. Глаза-угодья смотрели прямо на Николауса. Конь будто что-то хотел сказать ему, потом злобно скалился и ударял копытом по камню, лежащему в траве. Николаус смотрел — а это никакой не камень был, а череп, выбеленный солнцем и доведённый ветрами и многими дождями до блеска. И Николаус догадывался, чей это был череп — того седока, что не удержался на коне, что сорвался с него и остался здесь с переломанными костями, бездыханный. Вот тут он лежал — на чёрной, на мягкой земле. Николаус помнил: седок неудачливый лежал — чёрный, как земля... или он сам был — земля...
Красавец-конь, злой и свободный, уносился прочь.
Глава 49Чёрную мессу не слышно,когда за окном ревёт буря
утра сотрясал окна ветер, временами дождь барабанил по крышам и с порывами ветра ударял в стёкла. Кнехты, нёсшие службу на крепостных стенах, отсиживались в своих тесных деревянных будках. А ветер-господин, разгулявшийся в округе, час от часу крепчал, грозя обратиться бурей. Подавленные им, примученные травы стелились по земле. Листья, сорвавшиеся с деревьев, взлетали под небеса и уносились в дальние дали. Но, несмотря на непогоду, Николаус собрался в деревню, ибо услышал, как между собой говорила прислуга, что будто вернулся из лесу Ильмар и недорого продаёт мёд.
Целый день томился Николаус: с Ильмаром-бортником ему следовало сделать все дела уже давно. И уже отправился бы Николаус в Пылау, но, не желая привлекать к себе лишнее внимание, ждал темноты.
В непогоду смеркается быстро, иногда — чуть не в середине дня. Едва Николаус увидел, что на дворе потемнело, он отослал неотвязчивого Хинрика будто за какой-то мелочью на кухню (Николаус давно заметил, что на кухню всегда охотно бегал слуга), а сам отправился в путь. И отправился он пешком, дабы лишний раз не показываться в конюшне.
Когда вышел за ворота, ураганный ветер ударил ему в лицо.
Двое стражей глядели ему в спину.
— И что гонит нашего гостя в это ненастье? — удивился один.
— В церковь, видно, — предположил другой.
Ветер упирался Николаусу в грудь и толкал его обратно в замок. Потом, когда Николаус одолел половину пути, вдруг посыпал град. Большие были градины — с голубиное яйцо. Ах, где-то, как видно, веселились ведьмы, собрались на шабаш! Дикими плясками, грехом и колдовством своим притянули бурю, призвали беду — причинили немалый урон урожаю. Хохотали ведьмы, плакали крестьяне... Николауса спасла шляпа с широкими полями и высокой тульёй — добротная шведская шляпа. Кого другого, попавшего под злобный разгул стихии, град мог бы забить насмерть, ибо негде было путнику укрыться на середине дороги.
Уже совсем затемно постучал Николаус в дверь к Ильмару.
Отворив дверь, высокий статный Ильмар занял весь дверной проём.
— Кому дома не сидится в такую ночь? — заслоняясь широкой ладонью от ветра, он вглядывался в темноту. — Ах, это вы, господин!.. Входите, обогрейтесь.
Взглянув через плечо Ильмара, увидел Николаус молодую, хорошенькую жену его, сидящую у горящей лучины за прялкой, и детей, играющих на полу.
— Я не стану входить, Ильмар. Не нужно, чтоб они видели меня.
Ильмар взял фонарь, и они укрылись от непогоды в хлеву. Корова, телёнок, несколько овец. Хорошее, опрятное хозяйство было у доброго хозяина Ильмара. Иной работящий немец мог позавидовать ему, эстонцу.
Николаус тут передал Ильмару послание в кожаном чехле:
— Береги это, как зеницу ока. И не попадись. Рыцарь из разъезда заглянет в свиток, и жить тебе останется... всего-ничего — до ближайшей сосны.
— Сберегу. Не попадусь, — кивнул Ильмар.
— И торопись, друг. Там, — Николаус кивнул на северо-восток, где находился русский Нейгаузен, — возможно, только этого послания и ждут. Ты ещё вернуться не успеешь, а они уж по твоим следам выступят...
— Завтра с утра и отправлюсь, господин. Не сомневайтесь: быстро обернусь. Только я знаю эту короткую тропу.
В это время совсем недалеко, в церкви Святого Себастьяна, в подвале её, состоялся другой разговор...
Баронесса Фелиция покачивалась на качелях. С царственной грацией сидела она на широкой резной доске, с изяществом красавицы перекинув ножку на ножку. А перед нею стоял Хинрик, послушный слуга; дрянной серый человечишко перед прекрасной богиней.
Качели были богато убраны цветами — пышными разноцветными гирляндами и букетами. Два красавца-инкуба служили Фелиции, со сладкими улыбками и с поволокой в глазах покачивали её; они оглаживали взглядами её точёные бёдрышки, озорно перемигиваясь, заглядывали ей сверху за глубокий вырез платья, богато украшенный вышивкой.
— Умер старый мастер Карл, — говорила Фелиция. — Ты слышал об этом, Хинрик?
— Я уже слышал, госпожа.
— Ты ведь знал старика Карла? — с надеждой спросила она.
— Хорошо знал, госпожа.
— Он показывал тебе, как устроен Бафомет? — оживившись, допытывалась Фелиция.
Хинрик, послушный слуга, знавший своё место, боялся поднять на неё глаза.
— Показывал, добрая госпожа. Там четыре рычага всего. Очень просто.
— И ты смог бы управлять им?
— Смог бы. Но зачем вы спрашиваете? — тут догадка осенила лицо Хинрика, и он всё же поднял на Фелицию глаза; в них был испуг.
— Тебе, Хинрик, придётся занять его место — место Карла, — это госпожа Фелиция сказала таким тоном, что Хинрик понял: возражать бесполезно, всё уже решено.
— Но я же никогда не управлял, — сделал всё-таки попытку Хинрик.
— Там четыре рычага всего, — напомнила Фелиция. — Очень просто...
Примерно в сей же час в покоях Николауса всколыхнулся и отодвинулся в сторону край гобелена. В комнату, крадучись, вошли Юнкер и приятель его кнехт.
Быстро оглядевшись в полутьме, рыцарь Юнкер негромко спросил:
— Ты уверен, что он ушёл из замка?
— Я сам видел, — так же негромко ответил кнехт. — В замке никто больше не носит шведскую шляпу. Не по карману.
Пощёлкав кресалом, Юнкер подпалил трут, раздул огонёк и зажёг свечу на столе. Огляделся теперь при свете:
— Нехорошо будет, если он сейчас вернётся и застанет нас... у себя в спальне.
— Он пошёл в деревню, — уверенно сказал кнехт. — И охота же ему разгуливать в такую погоду!..
— А Хинрик?
— Этот простак вскоре бросился за ним.
Не обременённый сим немудрящим разговором, Юнкер проглядывал бумаги, какие сразу увидел при свете. Прочитав написанное, он возвращал листок на место, брал другой листок, затем тоже возвращал его, стараясь не нарушить порядок, в котором оставил свои записи Николаус.
— Не стой столбом, осматривайся, — велел Юнкер кнехту.
Тот отошёл к окну и нашёл на подоконнике ещё какие-то бумаги.
— Что там? — спросил Юнкер.
— Я не очень-то смыслю в грамоте, господин, — признался кнехт и повернул листки к свету.
Юнкер пробежал глазами несколько строк и хмыкнул:
— Стихи. Влюблён в Ангелику, я полагаю... Положи эти бумаги так, как они лежали. И посмотри в сундуке.
Пока кнехт, откинув крышку сундука, осторожно перебирал его содержимое, Юнкер заглянул под подушку, потом пошарил рукой под тюфяком — с одной стороны кровати, с другой; оправил покрывало. Заглянул Юнкер и под кровать. Встав на скамейку, оглядел верх балдахина.
Кнехт, отодвинув сундук, посмотрел за ним. Затем он присел, оглядел снизу столешницу. Перейдя в умывальную комнату, кнехт по неловкости задел ногой медный тазик, и тот с громыханием покатился по каменному полу.
Юнкер только головой покачал.
Наконец Юнкер не без досады заметил:
— Нет здесь ничего похожего на рисунок Феллина. Привиделось глупому слуге, а мы и развесили уши.
— Да уж! — согласился кнехт. — Я когда пивом наберусь... потом сам не знаю, что видел, а что нет, что правда, а что померещилось...