— Оставьте его, — попросила Валя. — Пусть спит. Он все равно уйдет отсюда искать себе на зиму другое место: человек потревожил. Вы знаете, ежи лакомятся грибами. — Валя огляделась. — Вон, смотрите!
И вправду, у ног Павла Ивановича рос большой груздь, выставив из-под палых листьев белый обкусанный бочок. А вокруг несколько бугорков поменьше.
Это было вчера. Сегодня они пришли к ежу в гости, а его уже нет. И листьев нет. Пустая ямка.
— Пых, пых, пых… Ушел, — смеясь, сказал Павел Иванович. Потом они сидели на золотой копешке соломы под осенним солнцем. Валя рассказывала ему о себе. Работает на железнодорожной станции, в небольшом городке на Урале, осмотрщиком вагонов, муж разбился на мотоцикле, а она с двумя детьми живет у свекрови, желчной сварливой старухи.
А Павел Иванович, понимая, что между ними никогда ничего не будет, радуясь тому, что и она поймет это, рассказал ей, что женат на великолепной женщине, растет дочь, и он тоже с Урала (назвал ей областной город, металлургический завод), работает слесарем, хотя он им никогда не был и не видел этого завода, а в городе бывал только проездом. Не хотелось ему говорить, где работает. Что одинок — тоже. Он видел по ее тихим синим глазам, устремленным на его руки, что она поверила.
Одевался он добротно, но на нем, длинном, костистом, все сидело как-то просторно, а когда ходил, одно плечо было выше другого. Пальцы длинных рук исколоты, исцарапаны. Кроме науки он еще увлекался садом.
Жизнью он был доволен. Сам выбрал дорогу ученого, все годы стремился к своей цели и вот, наконец, к тридцати четырем достиг желаемого, но остался одинок. Жил отшельником: лаборатория, помощники и дом под горой, у озера, тихий и одинокий, с садом, каких, казалось, не видел ни один садовод. У него было любимое место отдыха — деревянный плотик у большого серого валуна. Павел Иванович часами сидел на этом плотике, думал, разглядывал водоросли. Иногда к нему подплывала огромная щука, лениво шевелила плавниками и смотрела на него, а он на нее. Все было привычно, размеренно, и он уже не представлял в своей жизни никаких перемен, кроме работы. Только одно утешенье: пройдет много лет и, когда уже не будет его, о нем заговорят и начнут писать — вот там-то он отдыхал, о том-то думал, хотя кто знает, о чем он думает сейчас. Может быть, ему нестерпимо хочется поцеловать эту вот женщину с длинной русой косой, с тихими синими глазами, а может быть, пуститься вскачь, лазить по деревьям, пугать птиц, убегать на деревенские вечеринки, а потом, ежась от холода, сидеть до, утра на каком-нибудь бревне под плетнем с девчонкой, похожей на Валю, целовать ее и слушать собак, утренних петухов, а потом дождаться зари и не знать, что где-то есть приборы и камеры, которые ждут его, ученого XX века…
От соломы шел дурманящий хлебный запах, и у Павла Ивановича закружилась голова. Он встал, встряхнул плащ, снова постелил и сел. Валя опустилась рядом.
— Вы знаете, Павел Иванович, я сегодня отпросилась у главврача на два дня, хочу съездить в деревню к отцу с матерью. Тут совсем близко — сто двадцать километров. Девяносто пять на автобусе, остальные пешком.
— Почему же пешком?
— Наша деревня на границе трех областей, и ни одна из них не берется делать туда дорогу. И хорошо!
— Что же хорошего? — удивился Павел Иванович.
— Там бор… Начнут строить, вырубят сосны. И станет не тот лес. А мне что нравится в нашей деревне, так это дорога к ней по лесу. Представьте: высоченные старые сосны — и неба-то не увидишь, а если свернешь с тропы — не пройдешь сквозь густой подлесок из зарослей дикой малины, вишняка, боярки и, самое смешное, хмеля. Тайга! А сама деревня в солончаках, в распадке между двух озер. Одно голое, в белой каемке соли по берегам, другое пресное, заросшее камышом. Там много дичи, рыбы, ондатры…
Ему захотелось увидеть тот лес и деревню.
Он вспомнил себя двенадцатилетним заморышем-детдомовцем в незнакомом селе Белозерка, куда их завезли в войну, и женщину, добрую и всю какую-то никлую от горя и от работы.
Однажды в поисках еды он забрел на ферму и по запаху вареной свеклы пришел в маленькую скособоченную избушку. Долго стоял у дверей и глотал воздух с вкусным паром от котла, в который женщина, стоя спиной к двери, резала и кидала красную свеклу. Позднее он узнал, что этой свеклой кормили телят. Вот женщина повернулась, чтобы отставить ведро и взять другое. Ему никогда не забыть, как она крикнула:
— Господи! Деточка! Да что с тобой?
Он был так слаб, что не соображал и говорить-то не мог, только привалился к колодине и все глотал воздух. Она засуетилась, схватила его, провела и посадила на лавку, налила в кружку свежей пахты, протянула ему. Он захлебывался, пил большими глотками, словно боялся, что отнимут. Выпив, долго вылизывал кружку.
В маленькое чистое оконце неистово лезло оранжево-золотое солнце, на подоконнике ползали еще вялые мухи, и было видно, как пролетали с крыши блестящие капли и гулко шлепались на завалинку. Шла весна сорок четвертого года.
Женщина принесла бидончик, налила еще пахты. Потом захватила черпаком свеклы, вывалила ее перед ним на стол и ушла за перегородку. Обжигая и пачкая пальцы, он ел свеклу и слышал, как женщина там сморкалась. Через некоторое время вышла с красными опухшими глазами, сняла с него мокрые ботинки, повесила у плиты.
— Мамка-то есть?
Он, силясь открыть полный рот, покачал головой.
— А батька?
Снова покачал.
— Сиротка, значит?
— Не-е…
— А кто же есть?
— Генка, Колька, Вера Сергеевна… Много…
— Как звать-то тебя?
— Павлик.
— Ну вот что, Павлик, приходи завтра сюда, а сейчас бери еще свеклы своей родне…
— Спасибо, тетя!
— Зови меня тетя Поля. А в школу ходишь?
— Хожу.
— В какой класс?
— В седьмой и восьмой.
— Сразу в два?
— Я бы и в десятый пошел, да Вера Сергеевна говорит: не торопись. И так истощение…
Назавтра она принесла ему целую брюквину, свежей моркови и два яйца. Морковь он съел, а яички и брюкву оставил Вере Сергеевне: она стала сильно кашлять.
К тете Поле он стал ходить часто. Помогал ей таскать воду в котел, мыть и резать свеклу. А в последний день занятий он пришел рано утром и сел тихонько в уголок у двери.
— Что ты, Павлик?
— Умерла Вера Сергеевна!
Ему не к кому было пойти с таким горем, кроме этой женщины. А вскоре их увезли в. Курган.
…Павел Иванович откинулся навзничь в солому и вдруг сказал:
— Солнце и жизнь! И до чего ж хорошо жить, Валя!.. Можно я вас поцелую?
— Можно! — засмеялась она.
Павел Иванович рывком сел и поцеловал ее.
Дрогнули выгоревшие ресницы.
— Ой, что это вы?..
Она испугалась так забавно, что Павел Иванович расхохотался. «Вот бы увидела эту сцену Лидия Петровна, женщина науки из его КБ, — озорно подумал он. — Та бы не испугалась…»
— Вы, наверное, не думали, что такой сухарь может поцеловать?
— Ну какой же вы сухарь! — Валя смущенно опустила глаза и отвернулась. — И не женаты вы вовсе…
Он покраснел.
— Валя, можно я поеду с вами? Вы не беспокойтесь. Мне просто хочется проехаться на автобусе, посмотреть ондатру, половить рыбу, поесть ухи… Словом, развеяться.
Говорил, и ему казалось, что никогда больше не приведется побывать в этих краях, так напомнивших ему детство, военное время и женщину, спасшую от голода. Просто не будет времени.
— Да кто ж вас отпустит?
— Я попрошусь.
В районном городке они пересели на другой автобус. До отхода автобуса Валя успела сбегать в магазин, набрала полную сетку каких-то свертков, платков, кофточек.
А Павел Иванович в буфете вокзала накупил яблок, конфет, колбасы и пирожков на дорогу.
В автобусе вместе с ними ехали механизаторы, как после выяснилось, с Кубани. Убрали хлеб в Казахстане и теперь едут в Тюменскую область. Все были навеселе.
— Настюшка-то моя, поди, мается одна, — говорил красивый большеглазый мужик в мятых брюках, в майке-сетке, кладя голову на плечо товарища. — Она-то мается, а я тут как король: спи сколько захочешь, пей. Слышь, Костя, а может, написать Настюшке, чуток денег бы на беленькую?
— И-и… Жди от твоей Настюхи. Тигра…
— Ну-ну, она у меня человек! Вот напишу: шли денег. Враз телевизор продаст, а вышлет.
— Ага, продаст. Жди, — усомнился Костя.
— И продаст!
Пассажиры смотрели на него, смеялись. А он, раздумав спать, выпрямился.
— Нет, Настюха у меня человек!
Автобус качался на ухабинах. Кругом поля, поля, уже голые, со скирдами соломы. Впереди полоска желтеющего леса.
Валя смотрела на мужика, который, завладев вниманием слушателей, доверительно рассказывал полной, круглолицей колхознице, что взял свою Настю в жены с тремя детьми да «вместях» троих нажили.
— Сильная у меня баба Настюшка! Правда, Костя?
— Ти-игра! — пьяно ухмыльнулся Костя.
— То-то. Как выпить не на что стало, так Настюшку вспомнил, — желчно сказала пожилая чернявая бабенка, жуя сухого карася и держа на коленях пустую корзину из-под ягод. Очевидно, приезжала к поезду продавать лесную вишню.
Павел Иванович смотрел в окно. «Сплошная Азия! Расея матушка! И как мало, еще сделано в этих просторах!» Сразу же подумалось о ненужности этой поездки, и вообще поездки на курорт. Но настояли врачи: устал, в отпуске давно не был. Из многих мест этот курорт выбрал сам — ближе. И не особо модный. В деревне, не на юге.
Автобус качало. Навстречу теперь бежали телеграфные столбы. Кое-где стали попадаться еще не скошенные, ярко желтеющие поля пшеницы, овса.
Когда Тимофей с Костей вышли на большаке и пошли в сторону чуть виднеющейся из леска деревни, как будто меньше стало света в автобусе. Все тотчас же замкнулись в себе, в своих мыслях, и не хотелось уже разговаривать и смотреть друг на друга.
— Нам еще ехать километров десять, — сказала Валя.
Павел Иванович тут же вообразил, как идут они по лесу, рвут яркую сочную вишню, находят хорошую поляну, садятся отдохнуть. Но сквозь все эти мысли перед глазами все стояла незнакомая Настя, русская женщина, мать шестерых детей. И больно стало ему, что нет у него такой Насти и, наверное, не будет. И неужели он никогда не подкинет вверх своего малыша.