– Было очень скучно, тебе бы не понравилось. Я сама была дико рада, что оттуда выбралась. Я бы тоже с удовольствием осталась дома и поспала, но не хотела учителей расстраивать.
Не знаю, сколько дней прошло после окончания начальной школы, но вскоре после этого мама стояла над моей кроватью в обтягивающей майке и с аккуратно причесанными волосами и просила меня поехать вместе с ней в квартиру Брика.
– Дорогая, поехали. Я сделала все, что могла. Пожалуйста, поехали со мной, – умоляла она.
Но, вцепившись в подушку, я кричала:
– Не поеду! И тебе не советую! Мы же семья, мам. Ты не должна нас бросать! – Я умоляла ее: – Пожалуйста, не уходи! Останься со мной дома!
Я пыталась ее уговаривать, даже когда они с Лизой вышли из квартиры на улицу и сели в такси. Я не помню случая, когда я хотела чего-то больше, чем тогда, упрашивая маму остаться. Судя по тому, что Лиза собрала свои вещи в две наволочки, которые закинули в багажник автомобиля, она хотела уехать не меньше, чем мама. Уже сидя в машине, мама опустила окно и закричала:
– Я буду ждать тебя, дорогая! Приезжай, когда захочешь!
Такси тронулось, и они исчезли.
Первые несколько месяцев жизни без мамы я занималась хозяйством. Я пустила старые майки на тряпки и протерла все в квартире, убрала и вынесла мусор, помыла посуду. Каждый вечер, когда показывали наши любимые передачи, я включала черно-белый телевизор и выкручивала звук на максимум. Когда темнело, я включала свет в каждой комнате нашей трехкомнатной квартиры и оставленный Лизой приемник (он оказался слишком большим и тяжелым, чтобы взять его с собой), чтобы музыка гремела в ее пустой спальне. Свет и звук создавали иллюзию, что в нашем доме много людей.
Папа ни разу не сказал, что грустит после отъезда мамы с Лизой. Правда, он стал еще более тихим, чем обычно. Когда он не «торчал», то спал весь день, закрыв шторами окна и выключив свет. Но я заметила, что ему одиноко – по тому, какими сутулыми стали его плечи и насколько тщательно он избегал упоминаний о маме и Лизе.
Иногда, когда папа выходил в город, я открывала мамин шкаф, доставала ее одежду и выбирала то, в чем буду ходить. Чаще всего я надевала мамин розовый халат, который был слишком длинным для меня и волочился по полу, садилась перед телевизором, ела хлопья и смотрела «Угадай цену». Я говорила себе, что мама рано или поздно вернется и сядет со мной рядом, скажет, что сожалеет о том, что уходила, и пообещает больше никогда нас не покидать. Я носила ее одежду, чтобы позвать ее и сказать, что мне ее не хватает.
Я начала ходить в среднюю школу № 141. Тогда на какое-то время нам снова подключили телефон, и мама несколько раз звонила и рассказывала, какая у Брика чистая квартира.
– И район Бедфорд-парк гораздо лучше, Лиззи. Кстати, и Лиза такого же мнения. – Странно, что она всегда звонила тогда, когда стояла у плиты и готовила. – Представляешь, я не употребляю кокаин уже несколько месяцев! И чувствую себя отлично. Я же тебе говорила, что мне надо сменить обстановку.
На заднем плане я слышала голос Брика: «Джин, переворачивай отбивные!» – и звуки шипящего масла на сковородке.
Мама продолжала:
– Больше не могу говорить, мы садимся есть. Я люблю тебя, дорогая!
В трубке раздавался щелчок, и мама исчезала.
В средней школе все было совсем по-другому, чем в начальной. Я уже не могла рассчитывать, что сдам тесты в конце учебного года и меня переведут в следующий класс. Той осенью я начала ездить на набитом орущими двенадцатилетними детьми автобусе в школу. На дорогу в одну сторону уходило полчаса. Я отходила в школу без перерыва целый месяц.
Потом я начала прогуливать еще больше, чем в начальной школе. Дорога была длинной, а учителей, ведущих занятия, несколько, и мое желание посещать школу закончилось. В редкие дни, когда я была в классе, учителя не знали моей фамилии, а я – их.
В дни, когда я возвращалась после нескольких прогулов в школу, я находила в моем ящике для корреспонденции записки от учителей, которые просили связаться со школьным координатором, занимающимся прогульщиками. Эти записки меня нервировали, но я их полностью игнорировала. По пути к автобусу я рвала их в мелкие клочки и выпускала длинным бумажным шлейфом, который разносил ветер.
Я умела избегать учителей и социальных работников. Я уже привыкла, что все эти люди пытаются влезть в жизнь нашей семьи. Все они превратились для меня в одно недовольное существо, качающее головой, неодобрительно грозящее пальцем и разглагольствующее о том, как надо жить. Я закрывалась от них и не читала их посланий, я вычеркнула их из моей жизни.
Папа часто уходил в город, чтобы повидаться с друзьями, а я валялась на кровати и смотрела телевизор. Иногда я открывала ящики маминого комода и искала вещи, которые могли бы напомнить о ней. Или я просто спала, накрывшись маминым розовым халатом, как одеялом.
Однажды, когда папа ушел в город, я весь день провела за изучением содержимого кладовки, в которой хранились их с мамой вещи. В глубине кладовки я обнаружила гигантские залежи вещей 1970‑х годов. За ящиками старых пластинок и бобин магнитофонных лент я нашла пакет с надписью магазина Farmers’ Market и изображением пашущего поле старика на фоне стогов сена. Я вывалила содержимое пакета на кровать в родительской спальне. Внутри оказалась пара трубочек для курения марихуаны, подвеска из янтаря в форме слезы, билет в музей с оторванной полосой контроля, а также толстая стопка фотографий, углы которых стали от времени загибаться, как носы турецких туфель.
Там было три дешевеньких серебряных кольца, на самом маленьком из которых был вырезан пацифистский знак. Это кольцо село на один из моих пальцев, как влитое. Среди вещей была табачная труха и остатки марихуаны. Я не знала большинства изображенных на фотографиях людей лет двадцати с чем-то, одетых в хипповскую одежду психоделической расцветки, с «фенечками», с длинными волосами, подвязанными кожаными шнурками, позирующих в парках около старых автомобилей.
Все это являлось неоспоримым доказательством, что у мамы была до меня своя жизнь, а также тревожным напоминанием, что она может построить свою жизнь без меня и дальше.
Среди фотографий я нашла одну, на которой были изображены мама с папой на тогда еще новой кухне нашей квартиры. У папы были густые бакенбарды, а на голове гораздо больше волос, чем сейчас. У мамы была прическа афро и блузка в «огурцах». Родители не смотрели в объектив, а понурили головы, словно им только что сообщили плохие новости.
«Жалко выглядите, – сказала я им. – И вообще вы жалкие».
Просматривая фотографии, я поняла, что в жизни родителей встречались и приятные моменты. Там была одна фотография, снятая в нашей гостиной. На ней мама с папой лучезарно улыбались, и на обоих были солнечные очки с красными стеклами. Они были одеты в похожие замшевые куртки и держались за руки. Никогда раньше я не видела, чтобы родители держались за руки.
На другой фотографии была изображена смеющаяся мама. Она сидела по-турецки на ковре в белой майке и микроскопических джинсовых шортах. Ее голова была закинута назад, а на ее руках лежала какая-то большая змея. На следующей фотографии мама задувала горящие свечи на торте. Несколько стоящих вокруг и хлопающих в ладоши людей я не знала. Папа был рядом с мамой. Он склонился, чтобы поцеловать ее в щеку.
Я никогда не наблюдала проявлений нежности между родителями, и мне казалось, что я смотрю на совершенно незнакомых людей.
Самой красивой фотографией оказался черно-белый портрет мамы, сделанный в старших классах школы. У нее было задумчивое выражение лица, и она была такой привлекательной, что могла бы быть моделью. Я долго вглядывалась в эту фотографию, понимая, что смотрю на маму до того, как она неожиданно родила детей, до ее психического заболевания и задолго до того, как она получила ВИЧ. Я подумала, что, возможно, мама подсознательно стремится вернуться в те счастливые времена своей старой жизни, когда не было дочери-прогульщицы, которая ее постоянно перебивает, сводит с ума и вообще действует на нервы. Я собрала фотографии в пакет, но засунула в карман джинсов этот мамин портрет.
Поставить пакет на полку оказалось сложнее, чем его оттуда снять, поэтому мне пришлось принести из кухни стул и встать на него. Со стула я увидела, что на полке лежит старая пыльная деревянная коробка, которую я ранее не заметила. Я водрузила пакет на место и вынула деревянную коробку, которая, учитывая ее небольшой размер, оказалась гораздо тяжелее, чем я предполагала. Я села на кровать и положила коробку на колени.
Внутри коробки оказался блокнот, перевязанный резинками. Когда я попыталась их снять, резинки лопнули от старости, и на пол выпало несколько фотографий. На первой странице блокнота размашистым папиным почерком было написано «Сан-Франциско». Между страницами лежали фотографии, на которых был изображен молодой папа с копной волос в период жизни до встречи с мамой. На одних фото он показывал пальцем на мост «Золотые ворота», на других – жарил гамбургеры с друзьями, валялся на пляже и смеялся на вечеринках.
На одной из фотографий папа был изображен перед книжным магазином под названием City Lights Bookstore. Он стоял в ряду из четырех молодых хорошо одетых мужчин, изображавших серьезность и щурившихся в лучах солнца.
Кроме прочего были две черно-белые фотографии папы, на обратной стороне которых незнакомым мне почерком было написано «В City Lights». На одной из них папа читал книгу и, вероятно, даже не подозревал, что его фотографируют. На другой он сидел в аудитории среди людей с серьезными лицами, слушавших стоящего на сцене бородатого человека, который вознес руки к небу, что-то рассказывая.
К обратной стороне блокнота скрепкой был прикреплен конверт с выцветшим от времени написанным от руки адресом отправителя на Лонг-Айленде. Я узнала этот адрес. Это был адрес моей бабушки. Я открыла короткое письмо, в котором бабушка выражала удивление по поводу того, что чек на оплату папиного образования вернулся из бухгалтерии его университета. Бабушка писала, что бывший сосед папы по студенческому общежитию сообщил его новый адрес в Калифорнии. Бабушка задавала резонный вопрос о том, как долго папа намерен «отдыхать» и когда планирует вернуться к учебе. Письмо было подписано словами «С любовью, твоя мама» в точно таком же стиле, как бабушка подписывала все поздравительные от