Рассказывая, как он потерял свою семью и стал бездомным, Карлос часто поглядывал в окно на проходящих по улице людей.
«Мама таскала меня от одного родственника к другому. Потом мне это надоело и я стал ночевать у школьных приятелей. Через какое-то время я вообще перестал понимать, где я нахожусь. Потом я осознал, что должен выжить и думать о себе. Главное – не лажать. Как «гетеро» в тюремном душе, я перестал верить людям и начал следить только за собственной задницей».
В тот вечер Карлос рассказывал нам много историй из своей жизни. Он это делал с большим юмором. Он мог говорить, как кто-то умирает, а потом закончить рассказ шуткой, над которой мы долго смеялись. Он имитировал разные звуки, свистел и гудел так, что на нас обращали внимание посетители. Я поняла, что Карлос мне интересен. Мне наплевать, что думают о нем другие, это их собственные проблемы.
Потом мы пешком шли к дому Брика. По пути мы пели, смеялись и валяли дурака. Он останавливал прохожих на улице и делал им комплименты по поводу их мастерского знания карате или плетения макраме, и, не отвечая на их удивленные вопросы, двигался дальше. Он сделал из бумажного пакета шляпу, начал косить глазами и приставать к прохожим со словами, что, переходя улицу, надо смотреть в обе стороны одновременно. Казалось, что он ничего не боялся и не стеснялся. Его уверенность в себе была заразительной.
Следующие несколько недель я общалась с ним так часто, как могла. Сидя на кухне в квартире Брика, я часами говорила с Карлосом по телефону, наматывая и разматывая телефонный провод вокруг руки. Ночами мы долго гуляли по улицам, и иногда он брал меня за руку. Мы наслаждались последним теплом уходящего лета, бродили по улицам Бронкса, заходили в Харрис-Филд и делились секретами.
– Лиз, я должен тебя поблагодарить, – сказал Карлос однажды, когда мы стояли у входа в дом Брика.
– За что? – с надеждой спросила я.
– За то, что ты не похожа на других девушек. У меня такое чувство, что тебе я могу рассказать о себе всё. Я тебе верю, Лиз. Понимаешь, верю? Я никогда раньше ни с кем себя так не чувствовал. Благослови тебя бог.
Я всеми силами попыталась скрыть возбуждение. Карлос предложил еще раз обойти вокруг дома – он хотел мне кое-что рассказать. Он крепко схватил меня за руку и взял с меня обещание, что я никому не скажу то, чем он со мной поделится. Потом он сказал, что его отец оставил ему в наследство семь тысяч долларов, которые он может получить, когда ему исполнится восемнадцать лет.
– Кругом одни змеи, поэтому траву надо низко подрезать, Шэмрок. Когда трава низкая, змею издалека видно. – Он стал называть меня Шэмрок[15] после того, как узнал, что у меня есть ирландская кровь. – Надо быть особенно осторожным, когда люди узнают, что у тебя есть деньги. Многие начнут думать – как бы заполучить эти деньги. Понимаешь, люди жадные. Но я тебе верю. И я хочу с тобой делиться всем, что у меня есть.
Я оставила без комментариев его пассаж, обращенный к моей личности, и сказала:
– Слушай, Карлос. Это твой шанс. Ты можешь снять собственную квартиру и перестать жить на улице.
Я крепко сжала его руку и улыбнулась. Он пристально смотрел мне в глаза и не улыбался.
– Шэмрок, ты, наверное, меня не поняла. Я хочу, чтобы мы были вместе. Это начало новой жизни для нас обоих.
Я не смогла сдержать улыбки.
– Я просто хочу, чтобы ты был счастлив, Карлос. Я не такая, как большинство людей.
– Я счастлив с тобой. Честное слово.
Мы обнялись. Неожиданно он поднял меня и сделал вид, будто хочет моим телом, словно тараном, пробить входную дверь. Я завизжала и рассмеялась.
– Бум! – закричал Карлос, открывая дверь подъезда рукой.
Потом мне пришлось изо всех сил его оттаскивать от домофона, чтобы он не стал валять дурака и не сказал какую-нибудь глупость Брику. Я полчаса не могла войти в лифт, потому что это означало, что мы расстаемся до завтра.
В сентябре каждые три дня моих прогулов из школы имени Джона Кеннеди на адрес Брика направляли извещение с просьбой позвонить в офис директора по поводу девятиклассницы Элизабет Мюррей. Я вынимала письмо из почтового ящика и, изорвав в мелкие клочки, выбрасывала в мусоропровод. Но однажды из почтового ящика я вынула конверт, на котором была хорошо знакомая мне эмблема детского отделения социальной службы. В письме было написано, что Брик должен незамедлительно встретиться с представителями службы и обсудить вопрос передачи меня под ее опеку. Я не хотела возвращаться в приют. Я не знала, смогу ли снова появиться в школе. В общем, я не знала, что мне делать.
Я общалась только со своими друзьями. Мне казалось, что никогда не поздно вернуться в школу. Все было вроде бы вполне нормально. Никто из моих друзей, за исключением Бобби, регулярно не ходил в школу. Карлос планировал, как мы будем жить в квартире, которую он снимет в районе Бедфорд-парка, и как Сэм станет жить вместе с нами. После заселения в квартиру мы с Сэм собирались снова начать ходить в школу и найти работу, чтобы помочь Карлосу платить за жилье.
То есть я не бросала школу, просто это не входило в мои первостепенные планы. Я собиралась снова ходить туда, точно так же, как собиралась серьезно поговорить с мамой. Я хотела сказать ей, что вне зависимости от того, что она сделала, я знала, что она меня любит и старается это показать. Я пыталась не волноваться и уговаривала себя, что скоро – но не сегодня – обязательно пойду в школу и что все наладится. Когда-нибудь, но только не сейчас. Вокруг меня бурлила жизнь, а я от нее пряталась.
«Не сейчас, – повторяла я про себя. – Потом».
Моя тактика затягивания перестала работать. Письмо из социальной службы оказалось еще одним напоминанием, что настало время что-то менять. К тому же мамина привычка напиваться в дым уже до полудня начала плохо действовать как на нее, так и на меня.
Мама стала возвращаться из бара в полной «бессознанке». Она с трудом шла и часто приходила домой в блевотине, а если падала по пути, то и в крови. Иногда маму домой приводили незнакомые люди: какой-нибудь ирландец из бара или полицейский. Все они, увидев меня, очень удивлялись.
Сами того не подозревая, эти люди задавали мне на первый взгляд простые, но в реальности сложные вопросы, такие, как: «А где твой отец?» или «Теперь с ней все будет в порядке?». Я не знала, как на них отвечать. Я же не могла сказать незнакомым людям: «Мой отец живет в приюте для бывших наркоманов, а с ней ничего в порядке не будет, потому что она умирает». Я благодарила этих незнакомцев, заводила маму в квартиру и закрывала входную дверь. Я раздевала маму, клала в теплую ванну, мыла ей голову, в то время ее волосы выпадали большими пучками. Иногда маму рвало в ванной, и нам приходилось начинать процесс мытья с самого начала.
Когда на человека наваливается много проблем, мозг отсекает мелкие неурядицы и концентрируется на главном. Хотя я на многое старалась закрывать глаза, реальности избежать было сложно. Однако после того, как я мыла маму, одевала ее в чистую одежду и укладывала в кровать, я снова возвращалась к своей жизни. Я тихо закрывала за собой дверь и уходила в мир друзей, которые обо мне заботились, в мир мест, которые мы вместе могли посетить, в мир бесконечных приключений с Сэм. Там я не знала никаких проблем. У меня была своя семья, вокруг меня было много людей и Карлос – так что мне было нечего бояться.
Незадолго до того, как маму увезли в больницу, я узнала, как сильно он обо мне заботится. До появления Карлоса я всегда занималась мамой сама, даже если рядом находились Бобби, Лиза или Сэм. Я их за это совершенно не осуждала, ведь моя мама была в таком состоянии, когда на нее смотреть было больно, не говоря уже о том, чтобы к ней прикасаться. Я все понимала. Я не осуждала ни Бобби, ни Сэм за то, что они, сидя на диване, спокойно смотрят, как я ухаживаю за мамой. Именно поэтому меня так сильно поразило отношение Карлоса.
– С ней надо больше говорить. С ней вообще кто-нибудь разговаривает? – озабоченно спросил он, помогая мне уложить маму в кровать. Из гостиной слышался смех наших друзей и громкая музыка. Я попыталась его остановить, сказав, что я сама справлюсь, но он не стал меня слушать. Когда в тот день мама вошла в квартиру, он взял ее за руку и поддержал за спину. Он сделал это с огромной теплотой, словно прекрасно видел за болезнью человека. – Джин, тебе надо помочь. Я помогу Лиз за тобой ухаживать.
– Ты кто? – спросила мама.
– Я – человек, который очень любит Лиз и который уже давно хотел с тобой встретиться, – ответил он.
Его слова сразили меня наповал. Как, он меня любит? Ведь он только что именно это сказал! Я мыла маму в ванной и не пустила его внутрь, несмотря на все его просьбы. Однако Карлос никуда не ушел, а остался за дверью. Через тонкую фанерную перегородку он обращался непосредственно к маме.
– Джин, я считаю, что Лиз просто потрясающая. Я зову ее Шэмрок, потому что она – самое лучшее, что случилось со мной в жизни. – Мама открыла глаза и заплакала, слушая Карлоса, который продолжал: – У моей матери тоже были проблемы с наркотиками. Я бы очень хотел, чтобы она в свое время заботилась обо мне так, как ты заботилась о Лиз. Я знаю, что Лиз тебя очень любит и гордится тем, что ты уже давно не употребляешь кокаин. Молодец, Джин! Ты тоже должна гордиться своими успехами.
Я взяла маму за руку. Она закрыла глаза и устало улыбнулась.
– Я тоже очень люблю Лиз. Ты моя любимая дочка, – произнесла она тихим голосом, обращаясь к Карлосу. Она сказала это так тихо, что, скорее всего, только я ее услышала. Мне мама давно не говорила, что любит меня, и я едва смогла сдержать слезы.
Карлос внимательно слушал, что я говорю, и ничего не забывал. Он видел мою маму, трогал ее, говорил с ней и заботился.
Когда я уложила маму в кровать, Карлос подошел и сел рядом. Выходя из комнаты, я увидела, что он взял ее за руку и начал что-то говорить. Потом очень нежно поправил одеяло и поцеловал ее в лоб.