ив вступительные экзамены в институт, в который, ему казалось, он мог бы поступить с закрытыми глазами, и не имея другого выбора, он отправился на факультет психологии и учиться стал не рисованию, а врачеванию душ – так уж сложилось. Все изменилось, когда в голову ему пришла идея стать не художником, а архитектором, и учиться не где-нибудь, а в Италии. Он не стал просить у родителей денег, а копил на поездку сам, подрабатывая то тренером для новичков, то официантом (потом он признался мне, что никогда не работал официантом, а был вышибалой в ночном клубе). И вот час настал. Пришло время покупать билеты и отправляться в путь. Его настойчивость порядком напугала родителей. Они с самого начала не одобряли эту идею, а сейчас, когда дело дошло до отъезда, и вовсе поникли – им казалось, что, стоит их невинному дитяти сойти с трапа, как его атакуют иностранцы-мошенники, оберут до нитки, и вернется их козленочек не солоно хлебавши. Ничуть не сомневаясь в плохом конце этой затеи, они, тем не менее, посчитали свои долгом внести свою лепту и направили его ко мне, мол, от беды это не убережет, но так им будет хоть чуточку за него спокойнее. Мы встретились.
К моему удивлению, Гриша оказался совсем не таким, каким представили мне его родители. Статный молодой человек, даром что спортсмен, разумный, но не до скукоты, шутливый, но без панибратства, он мне сразу понравился. Ему было двадцать, и он был таким, каким и должен быть двадцатилетний юноша – нетерпеливый, любопытный, озорной и при этом изо всех сил старающийся выглядеть сдержанным и взрослым. Спортивная жизнь и работа вышибалой многому его научили, и если в чем-то он и был наивен, то не от глупости, а от неопытности, вполне для его лет естественной. Напускная серьезность не могла скрыть его открытой и доброй натуры, и я удивился, что еще недавно он всерьез думал о боксерском поприще – ничто, кроме внушительных мышц, конечно, не напоминало в нем боксера. В нем чувствовалась природная деликатность и доброта, и невозможно было представить себе, чтобы он молотил соперника со звериной ожесточенностью, присущей этому виду спорта. На мои слова он согласно улыбнулся:
– Вот и тренер мне говорит: ты мог бы стать чемпионом, но ты слишком любишь людей, а в нашем спорте это противопоказано!
Откровенно – видимо, сразу определив меня на роль старшего товарища – он рассказал, чего хочет от поездки и сколько у него на это денег. Но самое главное, он тщательно подготовился, разузнал все о студенческих программах, маршрутах и жилье, разложил передо мной карту и показал намеченный план. Он выбирал между Болонским университетом и двумя учебными заведениями во Флоренции, сообщив, что после долгих исследований, находит эти три института самыми привлекательными для его целей – и я с ним согласился. Меня обрадовало, что он не нацелился на туристический Рим или на модный Милан, а смотрел шире. Начать он собирался с Флоренции, так как с Болоньей было все более или менее ясно, вдобавок, ему не терпелось посмотреть сам город и окрестности. Когда он зачитал список мест, которые собирался посетить, я проникся к нему еще большей симпатией – я-то полагал, что парня его возраста вряд ли будут интересовать флорентийские музеи, и тем приятнее было обнаружить, что я ошибался.
Мы с ним обсудили детали, касающиеся того, как читать железнодорожное расписание, где покупать билеты на поезд и зачем их компостировать еще на платформе, в каких местах питаться, почему перекусывать в барах принято стоя, а на ужин следует отправляться не раньше восьми, и прочие нюансы повседневной итальянской жизни. Хотя он запасся достаточной суммой, чтобы остановиться в отеле, пока не определится с местом учебы и не устроится в студенческий кампус, я взялся облегчить ему существование, хотя бы на первое время – итальянские отели весьма не дешевы, тем более, что он ехал туда в самый сезон. Шиковать он не будет, а значит, или снимет номер в какой-нибудь захудалой гостинице и тем самым сходу испортит себе впечатление, или найдет отель поприличнее, но где-нибудь на отшибе, что в принципе не страшно, но все же совсем не то, что жить в центре городе в самой гуще событий. Во Флоренции жил один мой хороший знакомый, бывший сослуживец, и я позвонил ему с просьбой подыскать какое-нибудь недорогое местечко для моего юного друга.
Саша жил в Италии уже лет пять. Мы познакомились с ним в давнишние времена, был момент, когда он даже побывал моим начальником. Тогда Александр Александрович пришел к нам в компанию как консультант и был приглашен на постоянную работу – около года он начальствовал над моим отделом. Потом что-то не заладилось с руководством, он вспылил, назвал придурком того, кого не положено называть так даже в мыслях, и вскоре уволился, сказав, что такая работа не для него. Он действительно не подходил для работы в большой компании, и не потому, что был слишком для этого свободолюбив, а из-за того, что отличался вспыльчивостью и ни с кем не уживался. Сколько его помню, он всегда увлекался и горячо верил в какую-нибудь идею, а потом, как только что-то шло не так, разочаровывался, бросался критиковать, искать виноватых и настраивал всех против себя. Пережидать периоды бури и затишья было не в его характере, а в жизни большой структуры они случаются постоянно. Однако, вопреки всем тем, кто крутил пальцем у виска, мол, такое место сгоряча не бросают, он сумел воспользоваться связями и устроился еще лучше прежнего. Не могу сказать, чем конкретно он занимался, но при каждой следующей нашей встрече, а мы с ним тогда уже были на «ты» и виделись пару раз в год на дружеских обедах, он выглядел как жирный гусь, с трудом удерживающий себя от того, чтобы не поведать во всех подробностях, как вкусно он поел. Обедать меня звал в дорогие рестораны, к которым раньше не испытывал тяги, блюда и напитки выбирал дотошно, ел, смакуя каждый кусок, хотя до этого перекусывал бутербродами прямо за компьютером, и в разговоре нет-нет да и упоминал атрибуты своей новой жизни – за дверями ресторана его ждал водитель, а сына он думал отправить учиться в Швейцарию. Потом он пропал из поля зрения, и в следующий раз я услышал о нем от общих знакомых, которые с нескрываемым изумлением поведали о том, как изменилась Сашина жизнь: он покинул страну, осел в Италии, прикупил там пару ткацких фабрик и теперь сидит себе в матушке-Европе и наслаждается дольче витой.
Я догадывался, что к тому времени он заработал прилично, чтобы не волноваться о хлебе насущном, но, зная Сашу, понимал, что причиной его отъезда была не страсть к ткачеству и не любовь к Европе; уж кого-кого, а Сашу никогда не прельщала жизнь за рубежом. Сколько денег не имей, там ты все равно эмигрант, пусть и богатый, – часто говорил он в ответ на чьи-либо восторженные впечатления о какой-нибудь стране. Я понял – раз он уехал, значит, опасался за свою сохранность. Скоро он сам вышел на связь и предложил увидеться, стал настойчиво звать в гости, мол, я обязан навестить старого друга, посмотреть, как он устроился на новом месте, а устроился он отлично, дом у него большой и место живописное, мне понравится. Это только подтвердило мои догадки – возвращаться в страну он не мог. Гостить у него я не стал, но в одну из своих поездок навестил его во Флоренции. Мы обедали в рыбном ресторане – а они во Флоренции самые дорогие, угощались средиземноморским тунцом и грильятой из красных креветок, сидели на старинных креслах с завитыми подлокотниками посреди хрустальных подсвечников, люстр и зеркал, и говорили о Сашиной новой жизни. Он изменился: как будто старался казаться тем же жирным гусем, но сам таким больше не был. Заказав водки и осушив графин почти в одиночку – тут я вспомнил, хотя и совсем некстати, как строг он был с выпивкой во времена нашей работы, сам капли в рот не брал и подчиненным не позволял, – он разоткровенничался. Сказал, что в душе у него поселился страх, до такой степени, что он спать не может без снотворного. Я не ошибся на счет его отъезда, он оказался фигурантом нескольких уголовных дел, и хотя за кругленькую сумму ему обещали, что их закроют в течение трех лет, он все равно ночами не спал. Мог поменяться следователь, могли вскрыться новые обстоятельства, могло прийти особое указание сверху – что угодно могло запустить процесс по новой, а это означало, что его станут искать через Интерпол и вернут в Россию. Он сказал, что когда садился в Москве в самолет, каждую минуту умирал от страха, что ему не дадут улететь, и чуть не свалился с сердечным приступом прямо в аэропорту. Я узнал, что его ткацкие фабрики в действительности не какие не фабрики, а два маленьких цеха, которые, если и производили что-то, то для того только, чтобы не простаивать. Тем не менее, видимо, по привычке, он с жаром рассказывал о планах: нашел каких-то молодых дизайнеров с родины, предложил отшивать у себя их коллекции, вот-вот должны были прийти первые заказы. Не знаю, как он собирался на этом зарабатывать, и не стал расспрашивать, мне показалось, он взялся за дело с одной-единственной целью – чтобы было, чем занять себя на чужбине. По большому счету, он проедал свой капитал и пытался получать от этого хоть какие-то радости, неизвестно ведь, сколько времени у него еще оставалось.
В местное общество они с женой вливались с трудом. Оба были уже не молоды, языка не знали, и с виду, сказать по правде, не слишком располагали к себе. Если Саша сходился с местными ради дела и для этих целей нанял себе помощника-итальянца, сопровождавшего его повсюду, то жена его, наоборот, всеми силами стремилась отгородиться от всего чужеродного и воссоздать здесь привычный московский уклад. Переезд их случился так внезапно, что она не успела толком собраться и впоследствии со смехом рассказывала, что, слава богу, сообразила захватить с собой главное, свою мать. Старушка была для нее оплотом спокойствия и воплощением прежней жизни с борщами, капустными пирогами и чаепитиями – напитком, которого итальянцы никогда не понимали. В тот же день я увидел обеих, когда после обеда Саша повел меня к себе. Он показывал дом, его живописные окрестности, а потом мы втроем с его женой пили кофе на маленькой пьяцетте ди Сан-Миньято, поблизости от места, где они жили. Мы сидели на веранде бара – все рестораны закрылись на сиесту, а я не хотел оставаться на ужин.