– Я закажу нам кофе, а ты пока осмотри местность.
Но Гриша оббежал площадь и окрестности быстрее, чем принесли кофе. Так они ходили до самого обеда. Виктория едва доносила себя до очередного пункта, усаживалась в тени какого-нибудь бара, заказывала кофе, а Гриша, как пес на цепи, наматывал круги вокруг, разглядывая все, что попадется на пути. Много раз он предлагал ей пойти домой, но Виктория была непреклонна – без нее он не сумеет осмотреть город как следует, в нужной последовательности и без свойственной туристам торопливости. Что-что, а торопиться Грише и впрямь не приходилось. С ней он все больше ждал, потел и изнывал от нетерпения. Мало-помалу они дошли до набережной, до моста Понте Веккьо, но не зашли на него, хотя Грише и хотелось, а свернули налево и поднялись к дворцу Питти – пункту номер четыре в списке Виктории. Там, на гранитной площади перед дворцом, приходили в себя после экскурсий и поглощали мороженое туристы всех мастей, но Грише и тут не повезло – Виктория не ела мороженого и не имела привычки сидеть на земле. Решили, что дворец он осмотрит потом, у нее на это не было сил, и пошли прямиком в сад Боболи. Виктория упала на ближайшую скамейку. Гришу она отправила изучать скульптуры, посетовав, что он не захватил с собой альбом и карандаши и не сможет сделать набросков. Пока она обмахивалась веером и глотала таблетки, Гриша несколько раз обошел весь сад и остановился не у скульптур, как должен был, а у пруда с фонтанчиком, из которого время от времени вспрыгивали в воздух крупные, с его ладонь, рыбины. Он засекал минуты и наблюдал за водой, пытаясь угадать, в каком месте появится очередная рыбина. Обедать пошли в помпезное заведение. Не то, чтобы Виктория хотела поразить его роскошью, просто в другие места она не ходила. Гриша был не настроен рассиживаться и с большим удовольствием проглотил бы кусок горячей пиццы, но с Викторией этот номер не прошел; заказали салаты, закуски и рыбу с гарниром, долго ждали, когда все подадут, и еще дольше все это ели. На обратном пути Гриша почувствовал, что устал как собака. Виктория поглядывала на него с тревогой и прикладывала ладонь ко лбу – не перегрелся ли? Дома она отправила его к себе с указаниями принять прохладный душ, выпить чаю и отлежаться часок-другой в кровати, вечером его ждала вторая часть программы. Неужели опять придется идти с ней, с ужасом подумал про себя Гриша? Тут и впрямь заболеешь.
Свидание с Марианной прошло как один сплошной праздник. Такое примерно чувство было у Гриши в детстве на день рождения – целый день игры и подарки, и что ни сделай, родители в ответ только улыбаются и ласково треплют по голове. Марианна все время смеялась, казалось, каждая его фраза ее веселила. Что бы он ни сказал, она звенела колокольчиком, а когда он попытался выяснить что-то на счет ее личной жизни здесь, в Италии, она ласково, точно как родители в детстве, потрепала его по волосам, сказала – ну ты и зануда! – и рассмеялась. Да ему и самому расхотелось о чем-то ее расспрашивать. Он, конечно, знал, что такая девушка, как Марианна, не может быть одна, но сейчас она с ним, разве ему этого не достаточно? И потом, с Марианной было так хорошо, что думать он не успевал. Она повела его к пруду и заставила засунуть руки в воду, чтобы убедиться, как сильно прогрелась за день вода, а потом пойти к фонтану и проверить воду там; за ними увязались утки, которые не только не боялись, но и наоборот, преследовали их, и так и норовили залезть к Марианне в сумочку. Все это заставляло ее звонко хохотать. Он побежал в магазинчик купить хлеба и покормить голодных попрошаек, но когда вернулся с булкой в руке, вызывал у нее новый приступ смеха – оказалось, кормить уток запрещено. Он не поверил, но она потянула его за руку и привела к табличке, и правда, штраф – пятьдесят евро. В фонтане она брызгала на него водой, залезала внутрь, скинув босоножки, и шагала по бортику босыми ногами, а потом, заметив освободившееся место, побежала к скамейке и улеглась, закинув голые пятки на его джинсы. От этих упругих загорелых ножек кружилась голова, от звука ее веселого смеха радовалось сердце, и Гриша готов был до скончания века гулять с ней по этому скверу и таскать за ней ее босоножки. Не успел он опомниться, как она уже побежала к решетчатым воротам, доказать ему, что внутри скрывается не что-нибудь, а настоящая выставка чего-то важного, исторического – но было закрыто. Проголодался, спросила она, а сама уже тащила его в «Киролу», тосканскую остерию, впрочем, других заведений поблизости не было – он убедился в этом еще днем, когда обошел всю округу, гадая, куда повести ее на ужин.
Они сели – конечно, на веранде! никто не садится внутри в такую погоду! – засмеялась она, им подали узкие книжечки меню. Гриша, еще днем заглянувший сюда и подсмотревший цены, чувствовал себя спокойно и дал ей самой выбрать для них блюда. Что ты хочешь, тем не менее, поинтересовалась она у него и чуть под стол не упала от смеха, когда он правдиво ответил – борщ. Он и сам засмеялся – вот ведь дурак, ну какой борщ в Италии! Она советовала лингвини с морепродуктами – они здесь просто потрясающие, люди приезжают из другой части города, чтобы поесть их лингвини. Но он сказал, что макароны он ел вчера уже дважды и больше не может, и снова рассмешил ее – какие еще макароны? Здесь это называется паста! И пасту нужно есть каждый день! В конце концов ему заказали минестроне и пиццу, а ей лингвини с вонголе. Взяли по бокалу белого вина да еще огромную бутылку воды – здесь это принято, а после – кофе. Он не хотел – ему казалось, все его тело насквозь пропиталось кофе, столько он его выпил за эти два дня, и попросил хотя бы капучино, но нет – кофе с молоком заказывают днем, а после еды берут только черный! И он взял, и выпил, кривясь от горечи и позволяя ей смеяться над собой. Заедать кофе побежали в джелатерию. Сколько тут было мороженого! И сколько народу! Она хотела перевести ему названия разных вкусов, но он сделал проще – когда дошла очередь, ткнул пальцем во все, что понравилось, и вышел, счастливый как ребенок, с огромным вафельным рожком с разноцветными шарами стекающего через край мороженого. Ели на улице. Встали на набережной, у парапета, и слизывали шарики друг у друга. Конечно, смеялись, особенно Марианна, и конечно, перепачкались, особенно он. Потом был центр города, но не тот, что он знал, а другой, молодежный, живой, звенящий летом. Распахнутые двери магазина – в такой-то час! – и вот он уже мерит футболку взамен испачканной, ее нашла для него Марианна, а он находит такую же точно для нее, он тут же переодевается, а она накидывает свою поверх платья, и теперь они выглядят как настоящая парочка, и он даже обнимает ее за плечи. Еще один магазин, и он, расхорохорившись, настаивает на том, чтобы купить ей удобную обувь – ее босоножки натирают; она поддается, и он, гордый собой – впервые покупает женщине туфли! – уже несет на кассу коробку, но она вдруг забирает ее у него и кладет ему в руки кеды – похожие, белые с зелеными полосками, сейчас на нем, и он, сгорая от умилительного восторга, покупает их ей. Потом был клуб и танцы, на сцене какая-то группа рвала гитары, девчонки на танцполе ревели им в такт, и посреди всеобщего ора и пляшущего по лицам света сияло и смотрело на него лицо Марианны. На вокзал бежали бегом. Кинулись к расписанию – последний поезд в Пистойю ушел час назад. Автобус и того раньше. Как и вчера, она уехала на такси. Взяла сто евро, которые он торопливо сунул ей в руку, и обещала, что позвонит.
В эти дни у Гриши было только два занятия: он или ждал звонка от Марианны, или, дождавшись, бежал к ней на свидание. Ждать приходилось подолгу, а свидания пролетали как один миг, хотя и занимали обычно целый вечер. Он знал наизусть расписание поездов, на которых приезжала и уезжала Марианна, и особенно хорошо помнил, что два последних отправлялись в Пистойю в 22.10, на который обычно собиралась успеть Марианна, и в 00.25, на который она обычно успевала. Был еще и автобус, на случай выходных и праздников, когда поезда не ходили, но он отъезжал слишком рано, в 22.25, и шел дольше поезда, почти полтора часа, так что Гриша ни разу не позволил ей сесть на него, и если уж она не могла остаться до полуночи, отправлял ее на такси, сорок минут – и она дома. Вокзал и Фортецца стали его любимыми местами, там он бывал чаще всего. В его распоряжении был весь город, но без Марианны он не вызывал у него никакого интереса и казался пустым. Стоило Грише проводить ее, в последний раз посмотреть на ее лицо в окне, последний раз поймать движение руки, машущей ему на прощанье, как на него обрушивалось горькое щемящее чувство, не то грусть, не то одиночество, он и понять толком не мог, что это было, но точно знал, что теперь оно будет стискивать ему ребра до самого следующего свидания. Еще там, на вокзале, стоя на опустевшей платформе, он ощущал в груди его колючую пустоту. Особенно больно почему-то было смотреть на уходящий поезд – казалось, железная махина, стуча, таранит ему грудную клетку, и тем не менее, он не уходил, стоял до последнего и смотрел, как вагон, в котором сидит Марианна, уносится от него, как трогаются поезда с других платформ, скрежеща и царапая ему сердце, как спешат по домам сошедшие с поездов пассажиры, как затихает вокзал, оставляя его один на один с наступающей ночью. Он знал, что этого не должно было быть, что еще какую-то неделю назад он был спокоен и счастлив, и сам не мог себе объяснить, почему вдруг так остро, так больно отзываются в нем эти ее отъезды. Он говорил себе, что завтра снова увидит ее, и сам удивлялся, почему от этих слов ему не было легче. Провести остаток вечера, ночь и весь долгий следующий день до нового свидания казалось ему неразрешимой задачей, от которой в животе все стягивалось жгутом. Поскитавшись туда-сюда по городу, он шел домой. Иногда останавливался по пути, оглядывался вокруг, заставляя себя посмотреть на все то, от чего еще несколько дней назад у него захватывало дух и трепетало сердце, но вот что странно: от этой бесспорной, бросающейся в глаза красоты ему становилось еще больнее. Чем великолепнее казался город, тем никчемнее был он сам. Туристы, охваченные одной лишь целью, сделать удачный снимок, вызывали у него раздражение, и он, кажется, знал, почему – потому что сам он уже не мог быть таким бестолково-беспечным, не мог, как они, радоваться удачному снимку, не мог просто гулять, просто смотреть, просто радоваться, просто жить. Глядя на влюбленные парочки, сидящие повсюду в объятиях друг друга, он отчетливо начинал понимать, что с ним что-то не то, что он никогда не будет счастлив. Такая мысль возникла у него впервые. И ведь только сегодня он так же сидел на скамейке с Марианной и так же держал ее за руку, но сейчас, хоть тресни, не мог убедить себя в том, что все это и правда с ним было и что все закончится хорошо. Не будет счастья, и все тут. Эта мысль, непреложная, точная, как указание, спустившееся откуда-то свыше, подсказывала ему его будущее, и оно выглядело отнюдь не радужным.