ельно приглашал меня зайти пообедать. Это было заведение из разряда «для своих». Володя угощал. И заказывал так щедро, что нельзя было не понять – он действует по чьей-то указке. Меня это ничуть не смущало; я проголодался, а кормили здесь отменно, и раз уж Володе хотелось широких жестов, я был не против порадовать желудок за его счет. Все снова повторялось: мы снова ждали нужного человека, и меня снова развлекали, всеми способами не давая передумать и уйти. О том, что нужный человек появился, я понял по тишине, внезапно повисшей в ресторане: оборвались разговоры, встали навытяжку официанты, менеджер рысью скакнул к дверям, даже Володя бросил еду, вытер рот и тоже привстал. Я обернулся. К нам шел бородач с загорелым лицом и копной кучерявых волос. Типичный испанец, однако я сразу отметил, что одет он был так, как оделся бы на его месте типичный русский – хороший костюм, хрустящий ворот марочной рубашки, часы напоказ; все в нем кричало о том, что он преуспевает и что с ним можно иметь дело. Увидев меня, он остановился, не дойдя до нашего стола, раскинул руки и вдруг басисто, гулко рассмеялся:
– Ну что, знаменитый писатель наконец заработал на квартиру в Барсе?
Мать честная! Это был Тимофеев.
Стало быть, он занимается недвижимостью и дела его, похоже, процветают. Все, чем успел похвастаться мне Володя, оказалось чистой правдой, работали они на славу, клиент шел к ним косяком. О моей квартире мы с ним сразу договорились, я получил цену, которую хотел, да еще Тимофеев, по дружбе, взял на себя затраты по ремонту, пообещав прислать мне проверенную бригаду. Пока в офисе готовили для меня документы, мы с ним пили кофе и разговаривали.
Ну что, контору мою ты уже видел, – смеясь, сказал он. – Это и есть наш бизнес-центр. А это наша, так сказать, корпоративная столовая, – показал он на ресторан.
– А это? – кивнул я в сторону апартаментов.
– А в этом доме у меня пять квартир.
Я понимающе присвистнул.
– А что? Удобно. Все рядом. Работа – дом, дом – работа. Вечером – моцион. Пляж, море. Компактно. И времени на дорогу не теряешь.
– Все, как ты хотел.
– Ну да, – согласился он.
Встреча была неожиданной, но я, как ни странно, не испытывал удивления. Я смотрел на него и видел того Тимофеева, которого, казалось, я представлял себе всегда; по-моему, именно сейчас передо мной и был настоящий Тимофеев. Присущая ему деловая хватка снова была при нем. Я обратил внимание, что, хоть он встретил меня по-дружески, дела мы обсудили в первую очередь, и я не мог не почувствовать, что в эту минуту я был для него больше клиент, чем друг. Озорное жизнелюбие художника с выставки тоже к нему вернулось, он острил, хохмил и веселился, только теперь ощущал себя уверенно, свободно, как будто юный художник повзрослел и превратился, что называется, в хозяина жизни. Цепи на шее, перстень, металлический браслет с черепами – все эти странные атрибуты ему удивительным образом шли и вкупе с пиджаком из дорогой ткани, белозубой улыбкой и повелительно-приятельским тоном, каким он обращался с людьми, составляли теперешнего Тимофеева, которого здешние звали Тим. Мне не терпелось узнать, как он ко всему этому пришел.
– Так ты сам к этому руку приложил.
– Ты, ты. Почему, ты думаешь, я сейчас так обрадовался, когда тебя увидел? Сразу подумал, вот опять сейчас что-нибудь хорошее случится!
Он рассказал, что на следующий день после нашего прощального ужина ему позвонили. То же агентство, что встречало нас с ним за пару дней до того, предлагало «для твоего русского» квартиру на отличных условиях – какой-то их знакомый из банка получил ее за долги и хотел срочно продать, а поскольку ему требовалась сумма долга, а не настоящая стоимость квартиры, то покупка выходила чуть не вдвое дешевле реальной цены. Тимофеев понимал: такие предложения упускать нельзя. Мне он звонить не стал, зная, что меня эта идея сейчас вряд ли заинтересует, зато сам решил действовать. Поехал в Москву, продал свою квартиру на Зубовском бульваре и на эти деньги выкупил квартиру в Диагональ-Мар. Стал сдавать. С этого все и началось. Местные хозяева квартир стали обращаться к нему с просьбой найти им русских клиентов, а соотечественники – подыскать удачное жилье на сезон. С его общительностью и знанием дела это было нетрудно, он разбирался во вкусах русских покупателей так же хорошо, как во всех тонкостях местного рынка. С тех пор он стал заниматься недвижимостью, сначала арендой, потом и куплей-продажей. Приобрел контору, нанял людей. Ни политика, ни кризисы не пошатнули его позиций, наоборот, многие теперь не могли проводить здесь, как раньше, круглый год, и тут-то Тимофеев понадобился им еще сильнее – кому найти арендаторов и дать хозяевам подзаработать, а кому переоформить недвижимость на другое лицо. Он умел сделать все тихо и надежно, хозяевам не приходилось даже приезжать сюда лишний раз. Ему доверяли. Клиенты передавали его из рук в руки. Так он и разбогател.
– Удивлен?
Я должен был признаться, что да, удивлен – скоростью, с какой он сумел встать на ноги и построить здесь свою маленькую империю.
– Подожди, сейчас я удивлю тебя еще больше, – засмеялся он.
Как всякий деловой человек, весь наш разговор Тимофеев отвлекался на звонки, отвечал то на русском, то на местном, но вот кто-то позвонил ему в очередной раз, он развернулся в сторону дверей, и я увидел, как в ресторан заходит молодая испанка с коляской. Через минуту на руки к Тимофееву забралась глазастая девчушка с розовым бантом, а у меня на шее повисла со всей испанской горячностью черноволосая Хуанита, должно быть, его жена. Она встречала меня так бурно, что я не сразу пришел в себя, а Тимофеев, знай себе, сидел да посмеивался.
– Ну что, узнаешь? – подмигнул он мне.
– Няня, Няня! – сказала испанка, тыча себя ладонью в грудь.
Тут только я начал догадываться, что к чему. Неужели та самая няня?
– Та самая, – подтвердил Тимофеев. – Ваша няня теперь наша жена.
Откель такое богатство?
– С неба свалилось! – расхохотался он. – Святой Филипп в мешке принес. Ты знаешь, тут же все Святой Филипп делает, это что-то вроде нашего Деда Мороза!
Мы с ней снова расцеловались в обе щеки. Она спрашивала меня о жене и о детях, совсем не знала по-русски и радовалась так, словно встретила дорогого друга, звала меня к ним домой, заставляя Тимофеева переводить, и все беспокоилась, что я здесь совсем один и ужинать собираюсь тоже в одиночестве. Когда Тимофеев сказал, что я только что купил здесь квартиру, она издала победный крик, хлопнула в ладоши и снова бросилась на шею, теперь уже мужу; сегодняшний вечер определенно превращался для нее в праздник, я и подумать не мог, что своей покупкой доставлю столько радости кому-то, кроме своей жены.
Оформление сделки потребовало кое-какого времени. Я улетел-прилетел и в общей сложности пробыл здесь восемь или девять дней, большую часть из которых провел около Тимофеева – вместе мы ездили в банк, коротали время в его конторе в ожидании всяких справок, обедали в его «столовой» и ужинали с его семьей. Каждый раз, когда я видел Тимофеева с Няней, я поражался, до чего эти двое подходят друг другу. Он выглядел спокойно-счастливым, она же прямо-таки лучилась любовью к нему. Можно было списать это на испанский характер, но, на мой взгляд, дело было не только в нем: ее интересовало все, что касается Тимофеева. Когда мы сидели втроем, она не сводила с него глаз и ловила каждое его слово. Я видел, что сказанное мной ее мало волнует, зато о том, что творится в голове у Тимофеева, она хотела знать все до мельчайших подробностей, мимо нее не ускользал ни один намек и ни один взгляд; стоило ему заговорить по-русски, как она старалась угадать, что он только что сказал, и стоило ему о чем-то попросить, как она спешила подать, принести, перевести, исполнить любое его пожелание. Порой они спорили, но видно было, что это не всерьез, у них все всегда заканчивалось объятиями – как истинная испанка, она была способна в любую секунду прыгнуть ему на колени и чмокнуть его во всеуслышание. Тимофеев не возражал. Сам он был куда более сдержан, но видно было, что ему приятно то, как она треплет его за волосы, набрасывает себе на плечи его пиджак или сидит тихонько, слушает, что он говорит, и любуется им восхищенными глазами. Все это было так не похоже на Лизавету с ее холодным задумчивым нравом. Я не мог не думать о ней. Была ли она когда-нибудь такой, смотрела ли на Тимофеева такими же влюбленными глазами? Я видел их вместе лишь однажды, на заре их супружеской жизни, но даже тогда трудно было вообразить, чтобы Лизавета проявляла к нему хоть каплю той теплоты и откровенного чувства, каким ежеминутно одаривала его сейчас Няня. Был ли он счастлив с Лизаветой? Пытался ли растопить этот лед? Знал ли, что для счастья ему нужна такая женщина как Няня? Или понял это только, встретив ее? Я спрашивал Тимофеева, но он только морщился в ответ:
– Долгая история. Потом расскажу.
И рассказал – когда в один из этих дней мы сидели в уличном кафе прямо напротив банка, грели лица на мягком осеннем солнце и маялись бездельем, битый час ожидая, когда нас позовут.
С самого начала я задавался вопросом, что такого он нашел в нашей Лизавете. Общительный, состоятельный, блиставший в кругу девиц гораздо более светских, я не сомневался, что он мог выбрать себе в спутницы любую. Но он выбрал Лизавету – скромную и далекую от всего современного. Пожалуй, ее старомодная скромность его и привлекла. Она была по-своему умна, не избалована вниманием, строила карьеру, не обещавшую в будущем ничего, кроме признания в тесном ученом мирку, и рассчитывала только на себя. Меркантильные интересы были ей чужды, и это особенно забавляло Тимофеева. Никакие подарки не могли пробить стену холодной вежливости, которой она себя окружала. В Мерседес к нему она садилась с таким лицом, что, казалось, ей было все равно, был ли это Мерседес или троллейбус, кативший ее по утрам на работу в Большой Кисловский; в ресторанах, куда он ее водил и в которых она, несомненно, оказывалась впервые, она ничем не выдавала своего смущения, на официантов смотрела свысока и не скрывала недоумения, глядя на то, как балагурит с ними Тимофеев. На браслет, подаренный им промеж прочем через месяц после знакомства, она посмотрела с удивлением и, кажется, даже не поняла, что это бриллианты и что стоят они целое состояние, зато, когда в ноябре ударили первые морозы и он, встретив ее после работы, стянул с ее озябших рук хлипкие перчатки и надел на них варежки на толстом овечьем меху, она едва не прослезилась и сказала, что для нее это лучший подарок. Подруг у нее не было. Работа да родительский дом – вот и все, что составляло ее жизнь, скромную и незамысловатую. И все же Тимофеев находил в ней что-то необыкновенное. За ее простотой и холодностью чувств ему чудилась какая-то загадка. Иногда она уезжала в командировку на день-другой, недалеко, в какой-нибудь Псков или Ужгород, где участвовала в научных заседаниях, и по возвращении, когда Тимофеев встречал ее на вокзале с букетом роз, чувства прорывались наружу и выдавали ее с головой; в смятении оттого, что на нее, потирая очки, смотрят коллеги, сплошь кандидаты и доктора наук, она принимала от него цветы, и гордилась, и терялась от счастья.