Была у него только одна головная боль – Няня его ревновала. С одной стороны, дела его требовали постоянного передвижения и переговоров с разными людьми, с другой, он сам устроил жизнь так, чтобы все было под рукой, и именно поэтому, когда он покидал Диагональ-Map надолго, это выглядело странно. Няня с ума сходила от подозрений. Если поблизости оказывались мы с женой, доставалось и нам: насмотревшись на русских клиентов Тимофеева, приезжающих в свои испанские апартаменты то с семьей, то с юной подружкой, она строила догадки об обмане мужа и советовалась с нами, с обычной своей прямотой докладывая обо всем, что вызывало у нее опасения в последнее время. Можно было сказать, что для испанки ревновать так же естественно, как дышать, если бы не странное поведение Тимофеева, которое я и сам за ним замечал. Иногда, получив звонок, он ни с того ни с сего вскакивал, хлопал меня по плечу и со словами «щас, подожди, мне надо встретить кое-кого в аэропорту» исчезал с концами. По тому, как он хмурился, как просил меня не обмолвиться случайно при Няне, я догадывался, что это не связано с работой. И потом, он ни за что не явился бы к клиенту в штанах и майке. Ясно было, что он темнил. Няня пытала меня, его лучшего друга, не напрямую, конечно, а через жену. К счастью, я ничего не знал: если у Тимофеева и был кто-то на стороне, мне об этом ничего не было известно.
Летом в самых первых числа июня я сидел на банкете по случаю вручения премий деятелям искусств. Мы, молодежь, то бишь недавно открытые миру писатели, артисты и музыканты, держались поодаль, места за главным столом занимала старая гвардия – люди с именем. Вид у них был соответствующий: кого несли под руки, кто глотал сердечные капли, отчего по залу витал, перебивая ароматы еды, ядреный запах корвалола. На фоне них мы, молодежь, поначалу принявшие это обращение к себе за шутку, ибо большинству из нас давно перевалило за сорок, ощутили себя действительно молодыми, казалось, что наши победы еще впереди. Накануне, просматривая список приглашенных, я увидел в нем имя моей тетушки, бывшей тещи Тимофеева, их научно-исследовательский институт был представлен к награде. Я без труда нашел ее среди ветеранов. Она была все такая же бравая, с горделивой осанкой и замашками командира. Меня она не признала, и не потому, что прошло столько лет, а потому что напрочь забыла о моем существовании, но когда вспомнила, обняла и потрепала за щеку, прямо как в детстве. Мы обменялись дежурными вопросами. Узнав, что у меня родились дети, она воскликнула:
– А я вот внуков никак не дождусь! Лизонька все тянет и тянет. Что они там с зятем думают, чего ждут, не знаю! Я уже им сказала: если и в этом году не сделаете меня бабушкой, то все, прощайте, я соглашаюсь на директорство, и потом не просите меня сидеть с внуками! Мне будет некогда!
Значит, Лизавета замужем?
– А как же! За своим испанцем.
За испанцем? И живет в Испании?
– Ну да. В Барселоне. Так ты ж его знаешь!
Откуда мне его знать? Я Лизавету-то не видел сколько лет.
– Вот дает! Забыл что ли? А кто говорил, что Тимофеев лучшая партия для нашей Лизоньки, а? Помнишь, как защищал его? Вот ведь проказник!
Так она Тимофеева, что ли, имеет в виду?
– Ты, оказывается, как в воду глядел! Сколько лет живут душа в душу!
У меня чуть бутерброд из рук не выпал. Возвращаясь с банкета, я все думал: это Тимофеев живет на две семьи или это тетушка ничего не знает об их разводе?
Как только я оказался в Барселоне, я передал Тимофееву наш разговор. Он отреагировал неожиданно. Ударил кулаком по столу и выругался – что за люди! Да в чем дело, спросил я, разве вы с Лизаветой не разошлись? Он в бешенстве набрал чей-то номер и, не дозвонившись, бросил телефон.
– Все. Сейчас же отправлю ее домой. Хватит с меня.
Так Лизавета здесь, в Испании?
– Представь себе.
Но что она здесь делает?
– Молится.
Молится? Как это понимать?
Так и понимать. Приехала в Монсеррат. В монастырь. И молится там. Или еще что-то делает, черт ее знает…
Он рассказал, что их расставание с Лизаветой было окончательным и долгое время после развода они не поддерживали связь. Как вдруг в один прекрасный день перед Тимофеевым возникла теща, как с неба свалилась. Со слезами на глазах она поведала ему, что прибыла сюда ради дочери: после возвращения в Москву жизнь у Лизаветы словно бы остановилась. Она ничего не делала и ничего не хотела, спала до обеда и целыми днями сидела перед телевизором, такой ее никогда не видели. На материнские упреки не откликалась, в семейных заботах не участвовала. Запиралась в своей комнате и видеть никого не желала. Лизавета погибала. Как вылечить ее от этой болезни и что это за болезнь, никто не знал. Были у тещи надежды устроить ее личную жизнь, но и те потерпели сокрушительное фиаско. Сын ее приятелей, доктор наук, до сих пор ходил холостяком. Им устроили свидание, не без труда уговорив Лизавету причесаться и выйти из дома. Потом было еще одно, и теща уже предвкушала победу. Оба уже не дети, и если нравятся друг другу, то зачем тянуть, пусть распишутся и живут себе, добро наживают. Как и в прошлый раз, она пошла на разговор в обход дочери, думая подстегнуть жениха к свадьбе, но не тут-то было. Что наговорил ей жених, Тимофееву она пересказывать не стала, но ясно было, что выразился он с предельной ясностью и обеих отправил восвояси. Такой нынче мужик пошел, всплеснула руками теща, мелкий да трусливый. Тем дело и закончилось. Лизавета совсем пала духом. Теща жалела дочь, но еще больше презирала ее за слабость. Ей было не понять, почему Лизавета не может взять себя в руки и выйти на работу, начать жить как все. Мало ли вокруг одиноких девиц с неудавшейся личной жизнью? Что ж теперь, запереться дома и руки на себя наложить?
Ее речи Лизавету только раздражали. Скоро она и вовсе перестала разговаривать с матерью. Та негодовала, но поделать ничего не могла. Впервые ее методы не работали, и это ставило ее в тупик. Знакомая врач сказала ей, что у Лизаветы форменная депрессия и что помочь может только одно: надо найти что-то, что ее радовало в прошлом, и попытаться ей это вернуть. Этим «что-то» нежданно-негаданно оказалась Испания.
Было ли это Лизаветиной привычкой – горевать о прошлом, или жизнь с матерью раздавила ее окончательно, а может, и одно, и другое вместе, но только выяснилось, что лучшие ее воспоминания связаны с Испанией. Теперь ей казалось, что в Испании она провела свои лучшие годы и там была по-настоящему счастлива. Да и он, Тимофеев, был не так уж плох. И в этом теща была с дочерью солидарна. А что? Лизавету он обеспечивал с головы до ног. Возил, учил, развлекал. Выводил в свет. Приобщал к искусству. Заботился, как умел. Не бросал в трудную минуту. Что ни говори, а с ним Лизавета жила как у Христа за пазухой. Может, вернуть все, как было, а? Тимофеев чуть не поперхнулся. Так вот к чему комплименты, каких он за всю свою жизнь от тещи не слыхивал!
– Послушай, я знаю, я была к тебе несправедлива. Признаю это. Ты уж прости меня, дуру старую, я же о дочери переживала. Теперь все будет по-другому. Живите как хотите, я слова не скажу…
Тимофеев остановил ее:
– Не могу.
– Не отказывайся вот так сразу. Хотя бы подумай, в жизни всякое бывает…
– Не могу. У меня здесь жена, ребенок.
Лицо у тещи перекосилось. На несколько минут она потеряла дар речи. Неужто рассчитывала, что он сидит здесь бобылем и тоскует о Лизавете, удивился про себя Тимофеев. Потом разразилась слезами.
– Видишь, как получается… У тебя все образумилось, а Лизонька моя так и не устроилась в жизни. Нет большего горя для матери, чем видеть несчастным своего ребенка… Ты же мужчина… Помоги! Сделай что-нибудь… Мы же не чужие люди…
Да он-то тут причем? Как он может помочь?
– Пускай она хотя бы приезжает к тебе иногда. Она так мечтает о Монсеррат! Только и говорит об этом! Этот воздух, горы!.. А птички там как поют! И дорога эта, наверх… Да, да, она рассказывала мне, бедная девочка…
Он помнил, как они с Лизаветой были в Монсеррат, он возил ее туда, когда она была беременна. Тогда она взяла с него слово, что они приедут сюда снова, уже втроем.
– Ладно, – согласился он, лишь бы теща прекратила лить слезы. – Пусть приезжает.
– Да? Правда?
– Билет я ей куплю. Квартиру тоже найду.
– Вот хорошо! Вот спасибо! А квартиру зачем? Разве у тебя нельзя остановиться?
Что за человек! Сказал же – жена, ребенок.
– Что, все так серьезно?
– Куда уж серьезней.
– Боюсь, Лизонька не выдержит этого. Не говори ей, прошу тебя. Пока не говори. Не травмируй ее. Пусть девочка приедет, отдохнет немного.
Переключится. А потом скажем. Я сама скажу. Обещаю тебе. Только надо ее подготовить.
И Лизавета приехала. Один раз, потом другой, третий. Тимофеев покупал для нее билеты, выдавал ключи от какой-нибудь квартиры подальше от Диагональ-Map, но встреч с ней избегал – посылал за ней водителя или поручал ее Володе. Только в первый ее приезд он сам поехал за ней в аэропорт. В тот день перед ним предстала женщина средних лет, чудаковатая и совершенно ему чужая. Он опасался сцен и разговоров о прошлом, но интересы Лизаветы не шли дальше паломничества, молитв, святых отцов, не то живых, не то почивших, и, слушая ее в машине, Тимофеев поражался тому, куда исчезла ее блестящая образованность, ее университетские знания и знаменитый кругозор – как будто кто-то ластиком прошелся по ее голове и оставил там одну лишь страницу под названием Монсеррат. Не без содрогания Тимофеев спрашивал себя, как мог он прожить с ней столько лет и что стало бы с ним, останься они вместе. С тех пор так и повелось. Лизавета наведывалась в Монсеррат каждые два-три месяца, Тимофеев оплачивал ее приезды, теща слала ему благодарственные письма с заверениями, что молится за здоровье того, кто спас ее девочку от погибели. И все бы ничего, если бы однажды с Лизаветой не случилась новая напасть. Она взяла за обычай, находясь в Барселоне, звонить Тимофееву ближе к вечеру и со словами «нужно поговорить» вытаскивать его на рандеву. Приехав в условленное место, он заставал ее в полумраке какого-нибудь бара, где она ждала его с бокалом вина. Вид у нее бывал совершенно нелепый: накрашенное лицо, декольте, томно-театральный взгляд. Лизавета и в юности не обладала искусством подать себя, а сейчас и вовсе смотрелась как стареющая проститутка. Сама ли она до этого додумалась или с чьей-то подсказки, но в голову ей ударила идея во что бы то ни стало вернуть Тимофеева. Сколько он ни объяснял ей, какие доказательства ни приводил, она отказывалась верить, что жизнь у него наладилась; может, ее сбивало с толку то, как просто он одевался, а может, ей привычно было видеть его таким, каким он был всего еще пару лет назад, и другого Тимофеева вообразить себе не могла. На одном из таких свиданий она обманом заставила его подняться к себе и открыла дверь в подвязках и чулках, натянутых на круглые ляжки. После этого Тимофеев понял, что разговаривать с ней бесполезно, и даже на звонки больше не отвечал, сразу перепоручал Володе. И вот теперь еще новость, которую принес ему я, – оказывается, они на пару с тещей трубят на всех углах, что Лизавета вернулась к нему и они снова муж и жена. Зачем они это делали – загадка.