этим делом, решили, что все уже спят. Хотелось всех убить. Всех! Такое было чувство. А потом Лизу вырвало в постель, и они все к ней побежали, и Ниночка все старалась не смотреть на отца и мать, а мать просто лезла в глаза с расквашенным любовью ртом и шальными молодыми глазами. А этот – этот! – что стоит сейчас в огороде, пришел к утру, и от него пахло чужими духами, и она его не пустила в свою постель, и он потоптался, потоптался и сказал:
– А может, это и правильно! – И выдернул из-под кровати свой чемоданчик – картон с металлическими уголками.
И хотя она всем-всем говорила, что сама его выгнала, а он – надо отдать должное – не спорил и даже как бы соглашался, да, мол, выгнала жена, выгнала, на самом деле чемоданчик Иван рванул сам. До сих пор Ниночка так и не знает, от кого он к ней тогда пришел. Евы еще не было. Ева приехала позже. Подумать теперь, при чем тогда была она? Но именно Еве ничего не простила, а промежуточных женщин – как и не было. Ева ходила тогда просто с запрокинутым от гордости лицом, а когда они встречались ненароком в магазине, Ниночка тоже закидывала назад голову и делала насмешливое выражение, и начинала громко говорить о чем угодно. До сих пор, оказывается, жил в ушах этот ее фальшивый голос. Никуда не делся.
В общем, размотавшись вместе с платком, прошлое поставило Ниночку в состояние справедливого негодования и полной готовности к отпору.
– Ну? – сказала она, глядя прямо в выцветшие рыжие глаза Ивана, и возликовала, когда увидела, что глаза эти предательски набухают слезой. – Ну? – повторила.
– Значит, Евочка погибла, – не то спросил, не то утверждал он, а за секунду до этого Ниночка решила, что он, следуя своей подлой хитрой натуре, будет спрашивать про Лизоньку, и она ему выдаст, каким замечательным человеком выросла Лизонька в его полное отсутствие, и даже, слава Богу, пишет умные воспитательные книжки. Этот же спросил про Еву. Но если тебя интересует отношение немцев к евреям, чего ты пришел с этим ко мне? Я-то тут при чем? Хотелось так и сказать: я-то при чем, ты что, фашистов не знаешь? Ты хоть слышал в своей Канаде, как они поступали на оккупированных территориях?
– А ребенок тоже? – тихо спросил Иван. – Тоже?
– Господи! – крикнула Ниночкина душа. – Господи! Куда ж это может завести человека злость, если она, Ниночка, черт-те о чем думает?
– Что значит тоже? – закричала она. – Что значит тоже? Розочка, слава Богу, жива и здорова. Наша она…
Тут они, можно сказать, неожиданно для самих себя кинулись друг к другу, и Ниночка зашмыгала носом в нежнейшую и мягчайшую шерсть пальто, а Иван, канадский житель, вдохнул запах Ниночкиных волос и обнаружил, что запах ее никуда не делся и он хорошо помнит его, и повел его этот запах, повел, и уже с ним случилось то, что было недавно с Ниночкой, понесло его вспять, в молодость, в довойну, в их общую жизнь, а Ниночка это время как раз оставила – получилось, что вместе они во времени не встретились. «Надо человека в гости пригласить, – думала Ниночка, – Розу вызвать. Конечно, мог бы он и про Лизоньку спросить, но нельзя от Ивана Сумского требовать многого. У него больше одной женщины в сердце зараз не помещалось, другое дело, что этих отдельных разов у него было навалом… О чем это я? Лизонька – ведь его дочь. При чем тут женщины и их количество?» А Иван возьми и достань из нагрудного кармана малюсенькую Лизонькину книжку.
– Вот! – сказал. – Умница какая у нас выросла.
И снова Ниночка кинулась ему на грудь, уже потому что плохо о нем подумала, а потом старательно чистила ему лацкан «от соплей». «Да брось, – говорил он. – Пусть сохранятся». – «Ну да! Этого еще не хватало. Носить мои сопли…» – «Твои же!» – «Ваня! Я, между прочим, замужем!» – «Знаю». – «Ну и не закидывай свои штучки». – «О чем ты, Ниночка, Господь с тобой». – «А то я тебя не знаю! Ты ведь уйди-вырвусь». – «О! Я забыл это твое замечательное выражение – уйди-вырвусь. Нигде так не говорят, как в России…» – «Ваня! Пошли! Стоим на огороде, как два пугала».
Ниночка взяла не ту скорость. Хотя она уже успела сбегать в молодость и вернуться, она все еще продолжала оставаться в некоем безвозрастном состоянии, где все сдвинуто, стронуто туда-сюда, и она одновременно и победившая измену женщина, и мать взрослой дочери, и бабушка, которая оделась копать огород, а тут – на тебе – гость, и совсем уж несуразное – Ниночка чувствовала: на нее смотрит мужчина и она отдает себе отчет, как он это делает. «Наверное, я спятила, – думала она, широко шагая в нелепых сапогах, – что это ему я будто обрадовалась? Чего, спрашивается?»
– Сейчас позвоним Розе.
Ниночка достала из кармана двушку и едва влезла во всей своей огородной амуниции в телефонную будку.
– Роза! – кричала она. – Роза! Все бросай и приезжай немедленно. Слышишь меня? Нет! Все живые! Живые, говорю, но все равно приезжай…
Этот тип, довоенный муж, стоял и плакал, эдакий не по-нашему упакованный плачущий Ванька.
– У-у-у! – сказала она ему. – У тебя, Иван, нервы ни к черту. Это не дело! Неужели ты там жалеешь на платное медицинское обслуживание? Неужели жмотишься?
– Ниночка, Нинуля, – бормотал он. – Откуда же я мог знать про Розу?
– Конечно, – сказала Нина, – папа покойник записал ее на свою фамилию. А откуда ты взял Лизину книжку, вот что меня интересует?
– Мне навели все нужные справки.
– Ваня! Скажи сразу. Ты шпион?
Ниночка была убеждена, на этот прямой вопрос последует прямой ответ, такие между ними уже сейчас возникли отношения. И если Ваня – шпион, то он так и скажет: «Да, Ниночка, я шпион. А как иначе мог я к вам приехать? Но ты не волнуйся, я никаких диверсий совершать не буду. Я тебе обещаю… Я только вас посмотреть… Но пришлось за это, пришлось поступиться кое-чем…»
Но Ваня засмеялся тонким смехом пополам со слезами.
– Это поэтому Леля убежала? – спросил.
– Ей иначе нельзя, – ответила Нина. – Ее муж в органах.
– Вот беда, – заволновался Иван. – Ты им объясни, Христа ради… Я не шпион. Я делаю спортивный бизнес.
– В тебе и смолоду сидел авантюрист, – ответила Нина.
Она привела его домой, рассказала, кто у нее муж. Инженер-новатор. Про то, что человек хороший – и говорить нечего. За другого я разве пошла бы? Вот, слава Богу, с самой послевойны живем. А кто твоя жена, Ваня?
– Один я, – сказал он. – У меня плохое было ранение. Из-за него остался жив. В концлагере меня демонстрировали как интересного урода. Каждый день – а ну снимай штаны! И пошел хохот. Так и жил. Освободили лагерь американцы. Тоже попросили снять штаны, тоже посмеялись, но стали лечить. В общем, возвращаться таким не было смысла, Нина… Ну кому я нужен?
Конечно, на такие слова полагался бурный протест. Но Ниночка смолчала, потому что как-то все очень ясно себе представила, так ясно, будто это было с ней и при ней. Не вообразилось, а прошло день за днем.
Вот он возвращается, и все ему: «Ваня! Ваня! Да без тебя тут и игры на поле нет! Да без тебя и песня не поется». А Евы уже нет, а Роза с прямыми волосами живет у них. А по улице, налитый молоком и кровью, ходит Уханев и ищет врагов, беспорядки и отсутствие хорошего настроения.
Какое могло быть настроение у Ивана? Не говоря о его неудачном ранении, они бы ему сроду не отдали Розу. Потому что к тому времени она, Ниночка, странное это, конечно, дело, стала рассматривать Розу как компенсацию за предательство. Вот тебе дочка, вот! Слеплялась из пальцев приличного размера дуля. Ты откуда, собственно, приехал? Ах, из плена? Ну, ну… И чтоб мы тебе такому живого спасенного ребенка? Потом бы, конечно, пошел слух, какое ранение у Ивана. Тут и говорить нечего, как бы Нина себя повела. Она бы смеялась. Это точно. Это сейчас у нее закипают слезы. Тогда же, тогда… Как говорила их мама? Дочка, мир давно встал раком, скотинная, между прочим, поза, дочка, скотинная… Вот что такое была послевойна. Все в ней перемешалось – и слезы, и смех, и кровь, и обиды, и победы, и свои, чужие дети… Ох, лышенько… И так-то тяжело, а тут еще по причинному месту осколком…
– Правильно, Ваня, сделал, – твердо сказала Нина. – Я вон с руками и ногами, а бежать пришлось из дома без вины виноватой. От наших порядков, если можешь бежать, беги.
– Тяжело, Нина, – тихо сказал Иван.– И уже мне и не надо того, чего у меня нет, а все равно болит душа. Надумал, приеду, гляну… И спокойно умру.
– Между прочим, – сказала Нина, – у тебя есть внучка. Анюта. Так что нечего тебе помирать. Ты, Ваня, как предчувствовал свою судьбу. Ты смолоду своим прибором потрещал будь здоров. Ты когда мне Лизоньку сварганил? Мне еще и восемнадцати не было. Так тебе и надо, кобелина!
Такой на них напал смех, так они хохотали, что, не для всех, конечно, информация, но Ниночке пришлось идти менять трусы. В ванной посмотрела на раскрасневшееся лицо, на мокрые от смеха щеки и сказала:
– Ну и что, что старая? А если мне хорошо? А если у меня сегодня радость? Я ведь и не помню, когда смеялась!
Ниночка присела на краешек ванны и стала вспоминать: когда она последний раз смеялась? Вот так, до мокрых, извиняюсь, трусов. Получалось, что никогда. Нет, было, было! Лежали они как-то ночью с Эдиком. И такое было полнолуние, что не уснуть. И так, и сяк крутились, чтоб луна не в лицо била – ничего не получалось. Просто какая-то оглашенная луна. Пришлось от бессонницы разговаривать. Но разговор шел дурной, не по существу, а так… Она это запомнила, потому что стала злиться, что ни про что, а разговаривают. Эдик все молол, что, если спрямить дорогу от их дома к станции, то он тогда выгадывает в год целые лишние сутки. И стал теоретически заполнять эти несуществующие лишние сутки в его жизни полезными делами. Она тогда для смеха взяла и слегка придушила его подушкой, в шутку, конечно. А он возьми и упади, да так неудачно, прямо лицом в горшок. Да, тот самый горшок, который стоял под кроватью для этих дел, потому что дом у них без удобств. Она стала хохотать, это, говорит, тебе за эти идиотские лишние сутки, которые ты себе придумал. А он всерьез: ты никогда меня не понимала, тебе мои дела и мои мысли ни к чему, тебе лишь бы доход с огорода, ты погрязла в земле и навозе. Это говорил человек, который только-только голову из ночного горшка вынул. Она это себе как представит, ну, просто заходится. А Эдик кричит: что смешного? что смешного? Конечно, ничего особенного, но одновременно и все. Лишние сутки из ничего. Планы на эти сутки – «я бы мог овладеть латынью и писать рецепты