Лобановского в 70-е, 80-е и 90-е годы не критиковали даже, а уничтожали за тот футбол, в который в XXI веке играют все ведущие клубы и национальные сборные мира. В 70-е Лобановский заглянул в «завтра», а когда оно наступило, то обнаружилось всё то, о чём он и говорил: компактное расположение игроков на поле, и не просто расположение, а синхронное групповое передвижение в необходимых направлениях, диктуемых ходом матча; обязательное участие всех без исключения форвардов в оборонительных действиях — у Лобановского это делали и Блохин, и Беланов, и Ребров, и Шевченко; коллективный отбор мяча, к которому лучшие команды мира приступают в тот самый момент, когда теряют мяч — на каком бы участке поля это ни происходило.
Глава 22ЛОБАНОВСКИЙ И ПРЕССА
Однажды Лобановский — вместе с репортёром, бравшим у него интервью, — фактически спас известного советского поэта Александра Ткаченко, в те времена, в 80-е годы, диссидентствовавшего. Об истории этой, включённой журналистом Гагиком Карапетяном в посвящённую Ткаченко книгу «Сердце, которое не сокращалось», поведал Николай Боднарук, один из немногих журналистов, которым Лобановский давал интервью, будучи спокоен, что его слов не переврут, не поставят всё с ног на голову и не заставят краснеть и оправдываться. Николай работал тогда в «Известиях», к спортивному отделу не имел никакого отношения, и его интервью с Лобановским газетные полосы, конечно же, украшали.
«В 1996 году, — рассказал Боднарук, — я короткое время работал первым замом главного редактора. По вечерам мы имели обыкновение спускаться на первый этаж в столовую, которая превращалась в бар, и за разговорами баловались пивком. В один из таких вечеров к нашему столу подошёл невысокий крепко сбитый мужчина. Кто-то тихо сказал, что это Александр Ткаченко, гендиректор русского ПЕН-центра. Поэт и прозаик, в прошлом диссидент, ныне — правозащитник. И профессиональный футболист, играл в командах высшей лиги — за “Таврию”, “Зенит” и “Локомотив”. Стали знакомиться.
Когда назвали моё имя, Ткаченко напрягся и переспросил: “Как-как имя-фамилия?” Я назвался. Он молча развернулся и направился к стойке бара. Люди за столом удивлённо переглядывались, не понимая, чем вызван этот демарш и как на него реагировать. Через несколько минут Ткаченко вернулся и со стуком поставил передо мной бутылку виски.
“Много лет назад, — сказал он, — я дал себе слово, что если когда-нибудь встречу человека с этим именем и фамилией, то поставлю ему бутылку. Виски устроит?”
Сижу, тупо уставившись на поэта, наслаждающегося мизансценой, жду продолжения спектакля.
“Когда-то ты меня спас”, — по-свойски, словно мы сто лет знакомы, продолжал Ткаченко.
“Ничего такого я не...”
“Спас, спас, просто не знаешь об этом, — перебил он. — История такая. Я в то время жил в Симферополе, и за меня всерьёз взялась гебуха. Дело шло к аресту, мне один болельщик-чекист об этом стуканул. Я уже готов был ко всему, но вдруг что-то где-то перевернулось. Иду утром по улице, навстречу знакомый обкомовский работник — весь сияет, руку жмёт, поздравляет. Вчера ещё чуть не ногами на меня топал, а сегодня желает успеха на поэтической ниве, а также — дружить. Я обалдел, думал, умом тронусь, не мог понять, с чего вдруг такой крутой разворот. Позже узнал: ‘Известия’ в тот день опубликовали интервью с Лобановским. Тогда он возглавлял сборную СССР, которая готовилась к чемпионату мира в Мексике, и был в большом почёте. Так вот мэтр сказал в интервью, что хорошему футболисту, кроме ног, нужны ещё и мозги, и в качестве примера назвал меня. Мол, когда-то был хороший футболист Ткаченко, а теперь есть хороший поэт Ткаченко... Две строчки! И всё! Что-то у них там щёлкнуло, и меня оставили в покое. Так что хотел ты того, не хотел, а спас меня своим интервью”.
Вот уж воистину никогда не угадаешь, как слово отзовётся! Трудно сказать, что щёлкнуло в той ситуации. Вряд ли те, кто преследовал Ткаченко, рассупонились от похвал в его адрес от самого Лобановского. Скорее, местные партийные бонзы, уверенные, что в стране ничего просто так не происходит, приняли строчки в центральной газете за сигнал и на всякий случай решили тормознуть. Или же кто-то из болельщиков в лампасах просто воспользовался случаем, вставил словечко — поди, угадай, что у наших вершителей судеб в голове?»
Ни Боднарук, ни Лобановский со стихами Ткаченко знакомы не были. Лобановский помнил, что был такой футболист, и знал, что есть такой поэт. Боднаруку же о Ткаченко, о том, как его «прессовали по полной программе», в редакционном буфете рассказал как-то спецкор газеты Эдуард Поляновский. Боднарук рассказ запомнил и, встретившись с Лобановским, предложил ему поддержать Ткаченко, попавшего в опалу. «Валерий Васильевич, — рассказывал Боднарук, — легко согласился и сказал истинную правду: футболисту, кроме ног, действительно нужны ещё и мозги, кто бы спорил. И привёл убедительный пример. Сказал и сказал, напечатали и забыли. И кто мог подумать, что слово Лобановского обладает такой страшной силой?»
С первых дней тренерской работы Лобановский с предельной тщательностью относился к публикациям интервью с ним. Анатолий Косый, днепропетровский журналист, работавший в заводской многотиражной газете, вспоминает своё первое интервью с начинающим тренером. Осенью 1968 года они встретились в спорткомитете города (их познакомил приятель Косого, судья всесоюзной категории Анатолий Гладкий), проговорили минут сорок — совершенно рутинный разговор («Много ли, — говорит Косый, — может сказать начинающий тренер начинающему журналисту из многотиражки?») — и разошлись. Молодой репортёр был удивлён, когда 29-летний Лобановский, узнав номер телефона многотиражной газеты, позвонил, попросил прочитать текст уже подготовленного интервью и, выслушав, «завизировал» его. Первая собственная публикация Лобановского-тренера относится к Днепропетровску — в 1972 году в новогоднем номере воссозданной после длительного перерыва газете «Днепр вечерний» под заголовком «Экзамен на зрелость».
Руководители клуба настояли после возвращения Лобановского из Кувейта на его обязательных пресс-конференциях. Возражал он вяло, вынужден был согласиться, считаясь с мнением тех, от кого во многом зависит клубное благосостояние. Оговорил лишь право устанавливать собственную периодичность и не посещать сиюминутные послематчевые встречи с прессой.
Как ко всякому занятию, за которое он брался, к пресс-конференциям Лобановский относился чрезвычайно серьёзно, готовился к ним, проверял на предварительных собеседниках некоторые формулировки и не скрывал, что намерен воспитывать журналистов, заставлять их думать, воспринимать идеи современного футбола и доносить их до публики. Может быть, в душе и сомневаясь в полезности просветительской миссии, тем не менее приходил в зал и часа по два беседовал с репортёрами, вдалбливая в них, собственно, всякий раз одно и то же.
Пресс-атташе «Динамо» Алексей Семененко сидел рядом с ним и краешком глаза видел заготовки Лобановского — исписанные страницы: с подчёркиваниями и выносами отдельных фраз на поля.
Когда накапливалась информация, которой он хотел поделиться с журналистами, говорил Семененко: «Что-то мы давно с прессой не общались». Выбирали день, час, и динамовский зал для пресс-конференций, рассчитанный на 150 мест, заполнялся до отказа. Послушать Лобановского приходили не только репортёры, но и тренеры, работники клуба.
Такие встречи Лобановский любил. К ним можно было основательно подготовиться, высказать всё, что на данный момент хотелось высказать, вести обстоятельный разговор, не поглядывая на часы. Не любил он моментальных, на скорую руку пресс-конференций сразу после матчей. У него не было под рукой необходимых для квалифицированного анализа и возможного обсуждения данных — распечаток игровой деятельности команды и каждого футболиста, а отделываться стандартными фразами он не умел и не хотел. Такие — по горячим следам — пресс-конференции его раздражали, и он старался по возможности посылать на них своих ассистентов.
Не меньше раздражали Лобановского поражавшие пустотой вопросы. От них он отмахивался, как от надоедливых мух. «Вы можете вспомнить, что вы сказали перед “Ньюкаслом” на установке? Главная ваша мысль?» — «Не могу. Каждый день приходится говорить. Не конспектирую». — «Ну а перед “Барселоной”? Всё ведь ещё свежо». — «Каждый день приходится говорить. Не только перед “Барселоной” и “Ньюкаслом”. Каждый день».
31 декабря 2000 года мы разговаривали с Лобановским, и он сказал мне, что его очень огорчила публикация в газете «Команда» интервью с ним за подписью Максим Максимов: «Он привёл на стадион какого-то человека, сказав, что тот в Москве пишет обо мне книгу. Пожалуйста, пусть пишет, но я говорить ничего не собираюсь». Какие-то вопросы они Лобановскому задали, на некоторые из них он ответил, но подчеркнул: это — не для публикации. И вдруг открывает 29 декабря «Команду» и с удивлением видит напечатанное интервью, в котором Максимов, помимо всего прочего, многое переврал, в частности — фразу Лобановского о тренерстве Блохина. «Очень высокий коэффициент недобросовестности, — сказал мне Лобановский. — С Линником же я почти три часа говорил, и он не позволил себе ничего подобного...»
Если Лобановский не хотел давать интервью, он его не давал. Когда был помоложе, просто говорил «нет» или «сейчас не время». После возвращения с Востока отказы обставлял иначе. Дмитрий Гордон из газеты «Бульвар» рассказывает: «Подошёл к нему после первой пресс-конференции, он: “Дима, здравствуй! ‘Бульвар’ читаю, мне все номера в Эмираты привозили...” Я: “Валерий Васильевич, так, может, интервью?” — “Обязательно. Обязательно”. И вот выходит в “Бульваре” революционное на тот момент интервью с Йожефом Сабо, который камня на камне не оставил от существовавшей системы футбола, раскритиковал её в пух и прах, всё своими именами назвал. Я подошёл к Лобановскому уже после этого: “Так как насчёт интервью?” — “Да ты понимаешь... — ответил Валерий Васильевич. — После Сабо теперь не могу. Он — главный тренер сборной, а я — клуба, он должен мне разрешить”. Я принял эту игру и обратился к нему через некоторое время: “Сабо разрешил”. Он: “Ну, хорошо. Вот ещё чуть-чуть, и сделаем”. Потом выходит интервью с Блохиным, в котором он резко высказался: дескать, вторым у Лобановского не буду, только первым. И опять я слышу: “Ну, после Блохина даже не знаю, что и сказать... Разве что в конце сезона...” Подхожу в конце — Лобановский: “Так новый сезон начинается...” Я: “Ладно, спасибо, понял”. На этом мы расстались».