Донецкий журналист Марк Левицкий, касаясь послеолимпийского бунта в «Динамо», отмечал, что «Звягинцев, по некоторым версиям, которые он, правда, не признает, был одним из зачинщиков». И в это несложно поверить, если ознакомиться с многочисленными интервью бывшего футболиста и арбитра, в которых с такой страстью выливаются ушаты грязи на Лобановского и Базилевича (особенно — на Лобановского, причём уже после его смерти).
Ещё одним зачинщиком «заговора» считали Мунтяна, но, наверное, только потому, что на собрании все те, кто накануне обещал камня на камне не оставить от тренеров, притихли, а Мунтян, обиженный на тренеров за то, что его не взяли на Олимпиаду, выступил резко.
«С годами, — рассказывал Мунтян журналисту Дмитрию Гордону, — я острее чувствовал внутри какое-то беспокойство и всё хотел перед Васильичем извиниться за свои, может, не совсем правильные высказывания. Только по телефону (никак не удавалось с ним встретиться). Я когда в симферопольской “Таврии” работал, часто с ним по телефону разговаривал. Когда по 40 минут, когда по часу — долго. Всё расспрашивал о методике, хотел узнать, нет ли чего нового, делился своими наблюдениями. И вот однажды, улучив момент, говорю: “Васильич, хотел бы встретиться, извиниться”. Он отмахнулся: “Да нет, всё нормально, Володя”. Так и получилось, что... В общем, не поговорили...»
Колотов вспоминал, как однажды, в неудачном для «Динамо» выездном матче с «Мальме», посчитал свою замену «недоверием» к себе и, уходя с поля, сказал Лобановскому что-то обидное. Со стороны Лобановского не последовало никакой реакции. Ни сразу, ни потом. Колотов рассказывал, что ему долго ещё «было стыдно за те слова». «Тренер, — говорил Колотов, сам ставший тренером, — всегда прав. А тогда, будучи игроком, я на многие вещи смотрел со своей маленькой колокольни, которая казалась иногда повыше Останкинской телебашни».
Можно ли представить, что Щербицкий тогда, в августе 76-го, когда самые высокопоставленные партийные чиновники денно и нощно занимались возникшими в «Динамо» проблемами, ничего о происходившем не знал? Возможно, но только в том случае, если поверить одному из самых известных мифотворцев той поры, телекомментатору Владимиру Маслаченко. «От развала “Динамо” спас я», — заявил он. И пояснил, что сказал о конфликте в программе «Время», а «эту программу смотрел Владимир Васильевич Щербицкий, и, услышав мои слова, он тут же вызвал председателя Спорткомитета... и поручил: “Давай-ка, родной, на базу и быстренько разберись. Всё, что угодно, делай, чтобы команда была сохранена”».
Маслаченко, впрочем, на полном серьёзе утверждал многое: и то, что Лобановский дал ему согласие возглавить рухнувший в 1976 году в первую лигу московский «Спартак» («Лобановскому тогда уже было определённо тесно в Киеве. Ему нужна была Москва! Он не поломал бы спартаковский стиль»), и то, что именно он, Маслаченко, заставил в мае 1986 года своим выступлением в телеэфире тех, кто принимал решение, вместо Малофеева поставить в сборную СССР Лобановского. Но всё это, конечно, не более чем мифы.
Почти всё должностные лица в Киеве, имевшие отношение к «Динамо», задолго до Маслаченко были подняты по тревоге. По указанию Щербицкого каждому из них немедленно выделили свою «делянку», на которой требовалось убедить футболистов отказаться от подписанных ими ультиматумов. Только после того как заявления будут отозваны, в ЦК пообещали пойти на компромисс.
Борису Онуфриевичу Бауле, тогдашнему первому заместителю председателя украинского совета общества «Динамо» (а фактически председателю, поскольку им всегда был по должности «свадебный генерал» из МВД), «достались» жёны игроков. С каждой из них он беседовал тет-а-тет. И каждой объяснил простую вещь: мест в Советском Союзе, где могут служить их мужья-офицеры, — хоть отбавляй: от Кушки до Дальнего Востока (куда в своё время сослали служить капитана олимпийской сборной СССР спартаковца Сергея Ольшанского, чтобы заставить его выступать за ЦСКА). Наверное, мнение напуганных жён в какой-то степени сыграло свою роль. Однако более всего бунтовщиков убедило обещание высокого начальства пойти на основательные кадровые перемены в тренерском штабе команды.
Резко выступил на собрании не подписавший заявление Решко. «В том, — сказал он, — что мы проиграли в четвертьфиналах Кубка чемпионов, чемпионата Европы и в полуфинале Олимпиады, на девяносто процентов виноват тренерский штаб. Игроки — на десять процентов. Тренеры увлеклись голой наукой и забыли, что футболисты — это живые люди и нуждаются в индивидуальном подходе. Лобановский и Базилевич почему-то решили, что мы — роботы. Но мы должны собраться коллективом, обсудить все ошибки и продолжить работу вместе. Потому что если бы не Лобановский и Базилевич, мы не выиграли бы ни Кубок кубков, ни Суперкубок, ни — даже! — бронзовые медали Олимпиады».
После собрания Онищенко набросился на Решко за то, что тот не подписал заявление. До серьёзной драки дело не дошло — обоих растащили в стороны партнёры. «Хочешь — уходи, — сказал в ответ Решко. — Кто тебя держит? А я хочу играть в этой команде. Считаю, что и тренеры должны остаться. Без них мы ничего бы не выиграли». Решко говорил об обоих тренерах — Лобановском и Базилевиче.
«В Конча-Заспе, — вспоминал Григорий Спектор, — состоялось разгромное собрание. Я чётко помню этот день. После обеда мы с Петрашевским вышли на улицу. Подъехал на машине Владимир Веремеев. Интересуюсь: “Как прошло собрание?” Он слегка замялся: “Плохо”. — “Что плохо?” — “Приняли решение убрать из команды Базилевича, Петрашевского, вас, Григорий Иосифович, и доктора Мал юту — за компанию”».
Но на следующий день Спектору домой позвонил Лобановский: «Ты почему не на работе?» — «Так меня же уволили!» — «Приезжай и работай». Доктора Малюту Лобановский тоже отстоял.
Утверждают, что сразу после того, как было объявлено об увольнении Базилевича, «Лобановский хотел уйти тоже, солидаризируясь с другом, но ему пригрозили привычной для тех времён фразой “тогда положишь партбилет на стол”», да и Базилевич посоветовал другу «не возникать». Однако утверждения эти далеки от истинного положения дел.
«Наверное, — рассказывал мне Лобановский, — после того как в результате конфликта был освобождён от должности Базилевич, я тоже мог хлопнуть дверью и уйти из киевского “Динамо”. И поступок этот никому бы не показался диковинным, наоборот, говорили бы: смотрите, какая солидарность. Опрометчивое решение всегда принять легче. Труднее — разумное, оптимальное. Мы пришли тогда к выводу, что в интересах дела мне необходимо остаться. От ухода пострадал бы не я — дело, которому мы отдали столько сил, в правоте которого были уверены и которое надо было продолжать самым серьёзным образом на той почве, на которой оно давало уже хорошие всходы».
То же самое говорил мне в августе 1976 года на пустой трибуне стадиона «Динамо» и Базилевич, резко сдавший, поникший оттого, что произошло. Мы обсуждали сложившуюся ситуацию после моего прилёта в Киев. Да, у Лобановского с Базилевичем был уговор — «вместе пришли, вместе уйдём». Но при обсуждении — они вдвоём сидели в квартире Лобановского — решили, что в ответ на увольнение Базилевича Лобановский не должен вставать в позу и настаивать на своём, в знак солидарности, уходе. Валерий пытался по доступным ему каналам вернуть всё на круги своя, но ему объяснили, что сделать это невозможно по двум основным причинам. Первая: руководители высокого ранга, курировавшие команду, дали обещание футболистам, пойдя в какой-то степени у них на поводу, убрать из тренерского штаба Базилевича, к которому у игроков было больше всего претензий по части несдержанности в отношениях с ними. Ирония и сарказм Базилевича воспринимались футболистами, особенно тогда, когда не было результата, как неуважение к ним. Вторая: Щербицкий решение уволить Базилевича и оставить Лобановского одобрил. Рычагов воздействия на тех, кто мог бы тогда сохранить тандем, уникальный не только для советского, но и для всего европейского футбола, ни у Лобановского, ни у Базилевича не было.
«Для нас этот договор — “вместе пришли, вместе уйдём”, — вспоминает Базилевич, — был более значимый, чем любой документ, скреплённый семью печатями. Но жизнь распорядилась иначе».
«Мог ли Лобановский не подчиниться и уйти вместе со мной? — задавал вопрос Базилевич через 37 лет после событий. — Или, если иначе, будь я на месте Лобановского, покинул ли бы “Динамо”? Сейчас я думаю, что да, покинул бы. Но как бы я на его месте поступил именно тогда — сейчас уже очень тяжело сказать. Слишком уж зависимыми были люди в нашей стране. Да и что говорить, мы не были борцами против советской системы. Мы всегда были профессионалами, делающими своё дело...»
Лобановский с Базилевичем не стали, как многим хотелось бы это видеть, врагами. Их отношения остались прежними — ровными и добрыми, и каждый из них всегда был уверен в помощи другого, когда одному из них приходилось трудно. «Наша дружба пережила и этот непростой этап и оказалась сильнее всех несправедливостей жизни, — говорит Базилевич. — Ответственность за разрушение нашего тренерского тандема лежит не на нас, а на тех руководителях, которые искали и находили “жёсткие компромиссы” в ЦК КПУ...» Они не разошлись тогда, а расстались: без обид и отрицательных эмоций.
И когда у Базилевича в середине 90-х годов возникли серьёзные проблемы с трудоустройством, Лобановский всё сделал для того, чтобы Олег Петрович приехал работать в Кувейт.
Состав на «Днепр» «бунтовщики» называли сами. До часу ночи накануне игры ходили по базе и обсуждали произошедшее. Ни о какой подготовке к матчу не было и речи. Вольница. Ходили разговоры о том, что некоторые динамовцы тот матч с «Днепром» «сдали». Онищенко уверен, что этого не было.
...Когда у Трошкина, попытка отчисления которого из команды и привела к бунту, поинтересовались, сколь долго в нём сидела обида на Лобановского, он ответил: «Что вы, какая обида?! Обижаться можно на человека, когда ты точно знаешь, что он не прав. Первопроходцев же, к когорте которых относится Валерий Васильевич, ни в чём обвинять нельзя. Тем более что он полжизни, наверное, вложил в тот состав. Кроссы бегал — с нами, за столом сидел — с нами, в парную ходил — с нами... Заражал фантастической верой в победу, которая в итоге оказалась достижимой: мы всё-таки выиграли еврокубки, вошли в европейскую клубную элиту. А какой у него характер, это, по большому счёту, никого из нас не должно было волновать».