а даже в мелочах, малейшего нарушения дисциплины, никому, невзирая на имена и заслуги, не делал поблажек, но и никогда при этом Симонян не слышал, чтобы Лобановский кого-то оскорбил или унизил.
«Диктатор» Лобановский никогда ничего не забывал, никогда не нарушал данного им слова, всё, о чём он говорил, делал, всё, что пообещал, — выполнял. Не щадил ни себя, ни тех, кто находился рядом. «Такого же отношения, — говорит Леонид Буряк, — требовал и от остальных. Поэтому с ним бывало трудно. Он суховат, очень скуп на похвалы, уклончив и не слишком откровенен». Футболисты — народ наблюдательный и ранимый. Ни один из игроков, с которыми работал Лобановский, — а это несколько поколений: футболисты, родившиеся и в 1942 году, и в 1979-м, — не мог и не может сказать, что Лобановский сваливал на них вину за неудачу. «Игру, — всегда говорил он на публике и держа ответ перед начальством, — проиграли все. Мы сами разберёмся».
Магическое воздействие Лобановского на окружающих — не просто слова. Николай Павлов, работавший в 90-х годах тренером в «Динамо», рассказывал, как однажды ему домой позвонил Лобановский, для того чтобы получить информацию о динамовских игроках — Валерий Васильевич уже готовился к возвращению домой. Трубку взяла тёща Павлова: «Коля, тебя кто-то спрашивает». А после разговора, к которому прислушивалась, потрясённая спросила: «Коля, это тебе Лобановский звонил?» «Для неё, — говорит Павлов, — как и для многих девушек 39-го года рождения, Лобановский был и остался кумиром на всю жизнь. Трудно представить себе, как я после этого поднялся в её глазах...»
Когда Лобановский звонил Реброву в Лондон, жена Сергея, по его словам, цепенела, услышав в трубке его голос.
Одним своим присутствием Лобановский заставлял людей жить рядом с ним по-другому.
Однажды на зимнем итальянском сборе в год чемпионата Европы-88 вдруг «взбрыкнул» Заваров. Стал на глазах меняться, халтурил на занятиях, врезал на тренировках партнёрам, неадекватно себя вёл, нагрубил Лобановскому во время работы по скоростной выносливости. «Не понимает Саша наших целей и задач, — сказал Валерий Васильевич с улыбкой Симоняну. — Нам такие футболисты на чемпионате Европы не нужны». После тренировки Лобановский попросил Симоняна: «Заварова нужно отправить домой. Он не хочет готовиться, не хочет тренироваться». — «Отправить — нет проблем, — отвечал Симонин. — Сейчас позвоню, ему возьмут билет из Рима или Милана. Господи, но это всё-таки Заваров! Может, принять какие-то меры? Надо бы с ним поговорить...» — «Вот вы и поговорите».
Симонин посадил Заварова перед собой: «Саша, что случилось? Какая муха тебя укусила? Ты понимаешь, что вопрос стоит о том, чтобы тебя отправить домой?» — «Да, Никита Павлович, — я понимаю, что действительно вышел из рамок. Попросите Валерия Васильевича, чтобы меня оставили». Симонян рассказал Лобановскому о содержании разговора и сделал вывод: «Он всё понял». — «Хорошо, — сказал Лобановский, — тогда пусть работает».
Лобановский мог выгнать футболиста, даже ведущего, за неправильное поведение или халатное отношение к делу с тренировки. Но что потом, ведь важный матч на носу? Обратиться к изгнанному при всех с занятия? Ни в коем случае. Не поставить на игру? А замены нет. И поэтому Лобановский просил зайти к нему самых авторитетных игроков, которые, после беседы с тренером, шли к нарушителю, объясняли ему — будто бы от себя, — что самым лучшим выходом для него было бы извиниться перед Лобановским, чтобы тот вернул его в состав. Извинения принимались, и возвращённый в состав футболист выкладывался на поле полностью.
Конкуренцию в команде за место в составе и на поле Лобановский считал одним из основополагающих элементов её жизнеспособности. Ещё в 1974 году, первый раз придя в «Динамо» в роли тренера, Лобановский обнаружил незримый барьер, отделявший игроков основного состава от дублёров. Своего рода дедовщина. Молодняк не били, конечно, и не унижали, но, например, когда обедали футболисты первого состава, резервисты не имели права зайти в столовую. Та же история — в душевых комнатах. Лобановский эту складывавшуюся годами систему поломал, разъяснив: все игроки «Динамо» — одна команда.
На зимние сборы в Руйт, самые в этот период основательные, создававшие задел на оставшуюся часть сезона, Лобановский всегда брал человек сорок, разбавляя группу «маститых» новичками, либо «рекрутированными» из клубного резерва, либо приехавшими на просмотр игроками. И «маститые» не филонили — боже упаси! Валентин Белькевич говорил, что Лобановский расширял группу на сборе неспроста: тренер давал понять, что всем игрокам основы, даже Реброву, Шевченко, Каладзе, ему — Белькевичу, место в составе не гарантировано. О старых заслугах Лобановский предлагал всем забыть.
Блестящий, на мой взгляд, психологический ход, использовать который можно было только в условиях постсоветской реальности, когда футболисты ещё не вступили, в силу воспитания и происхождения, на суровую профессиональную стезю, а пребывали в статусе продвинутых любителей. Ни в одном из серьёзных западноевропейских клубов такие номера не проходили. Там — контракты с невероятным количеством пунктов и подпунктов, расшифровывающих не только права, но и обязанности. Там условный Хацкевич никогда не появится после зимнего перерыва в полуразобранном состоянии — штраф и проблемы с местом в составе, а значит — и с возможными бонусами. Лобановский со своим Хацкевичем поступал точно так же. Он отправлял его во вторую команду — до лучших времён и до лучших премиальных.
И «маститые» футболисты (Ребров, Каладзе, Белькевич, Шевченко, практически подготовленный тогда к серьёзной в финансовом плане продаже), и тренеры, включая Лобановского, и руководители клуба, конечно же, знали, что вся «элита» сохранит свои позиции. Но в то же время игроки понимали — каждый для себя, — что из-за нерадивости можно и проскочить мимо состава, старые заслуги не спасут. Знание и понимание шли на пользу — отлынивающих не было: Лобановский никогда не доводил дело до того, чтобы у него работали из-под палки.
Так в командах Лобановского было всегда. «Я даю тебе шанс, но за тебя я играть не могу» — эти слова от Лобановского слышали многие динамовские футболисты. Они, видя, что в первую очередь он предъявлял высокие требования к себе, заражались его убеждённостью и целеустремлённостью.
Андрей Баль вспоминал, что даже те, кто играл постоянно, перед каждым матчем переживали: на собеседовании перед игрой Лобановский «такого наговорит, что чувствуешь — ты вообще никто и звать тебя никак. Начинаешь тревожиться: а будешь ли в составе? Когда на установке слышали свою фамилию, все одиннадцать выдыхали: “Уф-ф-ф...”».
У Лобановского не было любимчиков. В футбольной команде очень тонко чувствуют, когда тренер кому-то отдаёт предпочтение, кого-то выделяет, ставит выше других. Такому тренеру не доверяют. У Лобановского, не устававшего повторять, что лидеры команды определяются только после игры, всегда играли сильнейшие. Одно только это обстоятельство делало, по словам Хацкевича, «отношения между ним и футболистами предельно простыми — профессиональными».
Андрей Шевченко, возможно, в первый момент обиделся на Лобановского, не разрешившего ему остаться в Киеве на свадьбу сестры, однако затем отнёсся к этому так, как и должен был отнестись профессионал: осознал правоту тренера.
В те январские дни у команды был очень плотный график тренировок на базе. В день свадьбы Елены Шевченко «Динамо» вылетало в Москву на «Кубок Содружества». Андрей пытался отпроситься и собирался «догнать» команду на следующий день, но Лобановский ответом своим — «Нет! Даже разговора быть не может!» — обсуждения ситуации не допустил. Команда есть команда. Все должны быть вместе. Конечно, Лобановский, будучи полностью уверенным в Шевченко, мог позволить ему задержаться на один день в Киеве, но в таком случае он автоматически дал бы понять партнёрам Андрея, кто ходит у него в любимчиках и кому в команде разрешено больше, нежели остальным.
Подчёркнуто корректный и ровный в отношениях абсолютно со всеми игроками, Лобановский никогда не давал волю эмоциям — не «размазывал по стенке» даже из рук вон плохо сыгравшего футболиста, но и не возносил до небес выдавшего суперигру.
Жёсткость и строгость Лобановский считал союзницами успеха. Его жёсткость можно, конечно, называть «напускной», но принципиальность была самой что ни на есть настоящей. В зависимости от ситуации Лобановский мог повысить голос и наказать, но до крика, вспоминают все, кто с ним работал, дело никогда не доходило, а уж матерных слов от него вообще никто никогда не слышал (разве что в анекдоте каком проскользнёт, когда не обойтись без этого). А мог промолчать, сделав вид, будто ничего не заметил. Не увидеть, не услышать, не сказать — три заповеди уважающего себя тренера, которые Лобановский никогда не забывал.
Однажды — дело было в подмосковном Новогорске, в сборной, перед чемпионатом Европы-88, — у Лобановского были какие-то дела на первом этаже, неподалёку от холла. Проходя мимо группы игроков, он услышал живописный, с применением ненормативной лексики рассказ Вагиза Хидиятуллина, вокруг которого собрались в основном новички сборной. Лобановский не остановился. Попросил потом администратора подняться к нему в номер вместе с Вагизом. «Вагиз, — сказал Лобановский, — к тебе в сборной прислушиваются. Не могут не прислушиваться, поскольку человек ты в команде авторитетный. И вдруг такие выражения. Надо избавляться. Я же не могу при всех делать тебе замечания». — «Больше не услышите, обещаю вам». — «Да я и не слышал. Может же так быть — померещилось...»
Симоняну в роли начальника сборной СССР работалось с Лобановским очень легко. Лобановский собеседника не перебивал, не подавлял, своего мнения не навязывал; каждый мог аргументированно отстаивать свою позицию. Переубедить его можно было, только предъявив абсолютно доказательные контраргументы. Точку при принятии решений ставил, понятно, Лобановский, но обсуждение было коллегиальным и проходило, случалось, на тонах, к повышенным приближавшихся.