Сергей был поражен и потрясен видом города. Вдоль пристаней стояли на мертвом приколе пассажирские и буксирные суда, баржи, рыбницы — ни живой души на палубах, ни поднятого паруса, ни дымка из труб.
Сергей видел целиком выжженные кварталы, дома, разбитые артиллерийскими снарядами, проемы выломанных дверей, заколоченные досками окна. По пустынным, словно покинутым жителями улицам расхаживали патрули моряков, красноармейцев, рабочих. Иногда в утренней тишине где-то гулко грохотали выстрелы, и снова все смолкало. Город, переживший мартовское восстание, все еще находился на военном положении, днем и ночью стоял начеку, готовый к новым схваткам…
Катер с рыбницей подошел к стрелке, свернул в речку Кутум и ошвартовался в южной стороне у моста, возле таких же рыбацких лодок. В ту же минуту на палубе ленкоранской рыбницы, откуда ни возьмись, появились трое в кожаных куртках.
— С прибытием, братцы! — козырнул один из них. — Кто тут старший, следуй за мной. Мироныч ждет. Остальных наши ребята устроят на отдых. Ишь, как заросли!..
В сопровождении человека в кожанке Кожемяко, Сарай-кин и Сергей беспрепятственно миновали часовых в воротах старинного кремля, поднялись на второй этаж небольшого особняка, в котором помещался губкой партии, подошли к скромной коричневой двери с картонной табличкой: „Член РВС С. М. Киров“.
Из-за стола поднялся мужчина средних лет, среднего роста, с приятным, открытым лицом в оспинках, с зачесанными назад темно-русыми жесткими волосами. Одет он был в полу штатский костюм: под черным пиджаком — белая сорочка с темным галстуком, брюки заправлены в сапоги, на плечи наброшена черная кожаная куртка. На столе лежала черная фуражка с большой красной звездой.
„Вот он какой, Киров!“ — восторженно подумал Сергей.
Приветливо улыбаясь карими глазами, Киров энергично шагнул навстречу вошедшим, обнял каждого, спросил, как зовут.
— Тезка, значит, — улыбнулся он Сергею.
— Молодцы, ай да молодцы, бакинцы! Как говорится, на ловца и зверь бежит. Мы ищем путей связи с Баку, и вдруг — вы! Да как! По Каспию, через шторма и вражескую блокаду! Значит, можно и на парусниках пересекать море?
— Трудно, — признался Кожемяко.
— Но нужно! — категорически ответил Киров. Он взял со стола бланк телеграммы и протянул Кожемяко. — Вот, прочтите, Владимир Ильич прислал недавно.
Кожемяко прочел телеграмму вслух:
— „Астрахань, Шляпникову…“ Кто это, Шляпников?
— Председатель Реввоенсовета Каспийско-Кавказского фронта, — пояснил Киров.
— „…Получил вашу телеграмму о бакинских делах… Речь идет о враждебном отношении бакинского пролетариата к английским оккупантам, — снова пояснил Киров, — о попытке судов Каспийской флотилии перейти на сторону Советской власти.
— Гляди ты, знает Ленин о вас, — обратился Кожемяко к Сарайкину.
— Эх! — сокрушенно воскликнул тот. — Ведь до самого острова Чечень дошли, да ранний ледостав помешал пробиться к вам.
Киров понимающе кивнул. И Кожемяко:
— Читайте, читайте дальше.
— „…Надеюсь, вы понимаете огромную важность вопроса и примете энергичные меры, чтобы использовать настроение бакинцев для быстрых и решающих действий. Гарантируйте безопасность переходящим к нам. Телеграфируйте подробнее. Предсовнаркома Ленин“[6].— Кожемяко снова обратился к Сарайкину. — Видишь, Ваня, как Ленин о Баку думает? — Он вытащил из кармана пакеты и вместе с телеграммой протянул Кирову: — Вот тут, Сергей Миронович, подробно сказано о бакинских делах. А чего не хватает, мы расскажем. Так что можете сообщить Владимиру Ильичу: настроение у бакинцев, да и у муганцев, самое боевое.
— Все клокочет, как пар в котлах! — добавил Сарайкин. — Вот если вы подсобите нам…
— Непременно! Поможем и людьми, и оружием, и деньгами. Впрочем, мы еще успеем поговорить. А пока — ступайте отдыхать! Вам нужно как следует выспаться.
— Уже выспались, — нерешительно возразил Кожемяко.
— Нет, нет, отдыхать! Я вызову вас, когда понадобится.
С этими словами Киров проводил бакинцев в коридор, где ожидал встречавший человек в кожанке.
Взволнованные встречей с Кировым, бакинцы шли по улицам, еще хранившим следы недавних боев. Им то и дело приходилось обходить груды кирпича и щебня перед разбитыми домами.
Перед одним из домов толпились горожане. Человек интеллигентного вида в пенсне читал вслух наклеенный на стене приказ:
— „Вследствие катастрофического положения с топливом вообще, а с нефтяным, в связи с оторванностью от Бакинского и других нефтяных районов, в особенности, является необходимость производить расход остатков жидкого топлива с величайшей осторожностью…“
— Это как же понимать: с осторожностью? — полюбопытствовала старуха.
Интеллигент снял пенсне, недовольно покосился на нее, снова надел пенсне.
— Тут сказано, мамаша… „Немедленно прекратить сеансы во всех без исключения кинематографах… Прекратить пассажирское трамвайное движение…“
— Батюшки! Да как же без трамваев-то!..
— Тише, мать, дай послушать! — цыкнули на нее.
— „…Уличное и наружное освещение домов прекращается. Употребление люстр воспрещается… Отопление всех паровых котлов… прекратить совершенно…“
— Вот оно, светопреставление! — воскликнула старуха. — Верно сказано в писании: грядет антихрист…
Кожемяко покачал головой и обратился к Сарайкину:
— Видишь, что делается! Топливный кризис!
— С топливом очень худо, — подтвердил человек в кожанке. — Самолеты на чертовой смеси летают. Из касторки делают ее. Во всех аптеках реквизировали касторку. А моряки вместо машинного масла и тавота тюленьим жиром пользуются. Такой смрад от него — вахту не выстоять.
— А в Баку нефти — девать некуда! — сердито ответил Кожемяко. — Промысла заливает нефтью.
На перекрестке им пришлось остановиться. Словно дополняя картину бедственного положения с топливом, улицу пересекали три броневика. Их тащили лошади.
— На фронт везут, — пояснил сопровождающий.
— Да, нашу бакинскую нефть бы сюда, — мечтательно сказал Сарайкин.
— Так привезли бы хоть бочонок, — упрекнул человек в кожанке, — Миронычу на зажигалку… Ну вот, пришли.
Они вошли в двухэтажный особняк, поднялись в гостиную. Судя по беспорядку, царившему в комнатах, хозяин недавно поспешно бежал, побросав все, что не мог захватить.
Кузьма и матросы успели помыться, побриться и теперь сидели за столом, пили чай с патентованным сахарином. Во всем доме остро пахло рыбой.
— Уху варили? — потянув носом, спросил Сергей.
— Иди помойся — узнаешь. — Сергея проводили в ванную комнату.
Впервые в жизни видел Сергей комнату, выложенную кафелем, с зеркалами и белоснежной ванной.
— Во жили! — поразился он.
7Киров вызвал Кожемяко и Сарайкина только на второй день — уезжал на передовую. Разговор между ними длился несколько часов. Судя по вопросам, которые задавал бакинцам Киров, он располагал не только теми сведениями, которые сообщил ему Бакинский комитет, но черпал их и из других источников. Иные вопросы ставили бакинцев в тупик, они не могли дать на них исчерпывающих ответов. Но Киров вел себя так просто и дружески, что Кожемяко и Сарайкин не испытывали смущения.
Говорили и о мощной забастовке, проведенной бакинцами 20 марта, в полугодие со дня расстрела двадцати шести комиссаров, и о колонизаторском поведении англичан, и о возможности вывоза нефти из Баку на парусных лодках, и о флотилии, и о вооружении рабочих дружин.
Когда разговор зашел о муганских делах, Киров развернул на письменном столе большую карту Закавказья, изданную Генеральным штабом еще в 1914 году. На ней красным и синим карандашами были очерчены районы расположения красных и белогвардейских частей с указанием их наименований. Киров попросил Кожемяко подойти к столу и показать на карте районы, о которых шла речь. Сам он в это время делал пометки на большом линованном листе бумаги. Почерк у него был размашистый, энергичный. Вместо твердого знака он ставил апостроф, букву „з“ не закруглял, а выводил прямую черту с острыми углами наверху и внизу, букву „л“ писал похожей на латинскую — так быстрее. Письмо его отличалось стремительностью и энергией, присущими всей его натуре.
Кожемяко обратил внимание на стопку книг на краю стола. Сверху лежала толстая книга в твердом переплете с тисненными золотом словами: „Записки Кавказского отделения Русского географического общества“. На закладке, торчавшей из книги, рукою Кирова было написано: „О Талыше“.
— Значит, к ленкоранскому берегу корабли не могут подойти? — то ли спрашивая, то ли резюмируя, сказал Киров.
— Не могут, — подтвердил Сарайкин. — Мы швартовались на Перевале, там военный порт.
— Знаю, — кивнул Киров, обводя красным карандашом названные пункты. — Основан по приказу Петра Первого. — Киров улыбнулся: — Петр хорошо знал Каспий. За свой „Мемуар о Каспийском море“ он был избран во Французскую академию…
Зазвонил телефон.
— Да, да, непременно, Нариман Наджафович, непременно. — Киров положил трубку и с улыбкой обратился к бакинцам. — Ну что, устали? Нет? Какие у вас планы на сегодня?
— Планов особых нет. Братва лодку готовит. Пойдем помогать. Пора домой собираться.
— С этим повремените. Повезете нескольких товарищей.
— Сергей Миронович, некуда брать пассажиров. Нас восемь человек. Ребятам с саринской школы авиации я честное слово дал вернуть их обратно на Сару.
— Вы же говорите, что саринские гидросамолеты стоят на приколе. Пусть поработают у нас в авиаотряде. Мы обмундируем их, возьмем на довольствие, скудное правда. А при первой же возможности отправим на Сару. Согласны?
— Не знаю. С ребятами поговорить надо.
— Поговорим. А сейчас вас хочет видеть ваш земляк, товарищ Нариман Нариманов. Знаете такого?
— Как не знать! — ответил Сарайкин. — Комиссаром был…
— Светлая голова! — тепло сказал Киров. — Повидайтесь с ним обязательно!