Лазьян сел за пишущую машинку "Ремингтон" и, неумело тыкая одним пальцем, напечатал на тонкой материи мандат. Киров вручил Ульянцеву шифр и сверток с пачками "свежих" николаевских ассигнаций для работы на территории, занятой белогвардейцами, где царские деньги имели преимущественное хождение.
Четверо друзей прошли в Особый отдел, к Георгию Атарбекову. Он выдал каждому старый, потрепанный паспорт Российской империи. Затем друзья один за другим побывали в гардеробной. Возвращение каждого вызывало взрыв смеха. Больше всех, теребя рыжую бороду, смеялся Атарбеков:
— Ну и вырядили!
Вместо бравых армейских работников в буденовках и бескозырках, в галифе и гимнастерках в кабинете находились теперь рыбаки и засаленных, пропахших рыбой штанах, куртках и пиджачках, треухах или картузах с треснувшими лакированными козырьками. Дудину к тому же напялили поношенную телогрейку на бараньем меху.
Критически осмотрев "рыбаков" и оставшись довольным их экипировкой, Атарбеков проводил каждого в отдельности, разными ходами.
Настало б мая. Отъезд был назначен на двенадцать часов ночи. Каким томительным и долгим казался этот последний день. И дела никакого, чтобы отвлечься как-то: все переделано, все подготовлено.
Таня весь день не отходила от Ульянцева. Тая грусть в голубых глазах, с любовью смотрела на него, гладила его большие руки.
— Ты мне пиши, хорошо? Пиши каждый день. Обещаешь?
— Обещаю, — горько усмехнулся Ульянцев, понимая, что вряд ли сможет прислать ей хоть одно письмо.
— И не беспокойся за нас… — Таня запнулась, едва не проговорившись о ребенке, но Ульянцев не обратил на это внимания.
Весь день она кренилась. А поздно вечером, когда Ульянцев облачился в одежду рыбака и сказал: "Ну, посидим перед дорогой…" — она не выдержала и снова расплакалась. Ульянцев взял обеими руками ее стриженую голову, расцеловал мокрое от слез лицо и пошел не оглядываясь…
— Тимоша, возвращайся скорей! Мы будем ждать! — больно резанул по сердцу ее крик.
В темноте Ульянцев разглядел на берегу фигуры друзей. Перед рыбницей темнел силуэт буксира. На палубе их ждали Кожемяко, Сарайкин, Кузьма и Сергей. Кузьма, впервые видевший "пассажиров", иронически оглядел их и покачал головой: "Стоило из-за этаких столько времени баладаться в Астрахани!"
— Трогай! — крикнул Сарайкин.
Буксир запыхтел, из трубы вырвался сноп искр, трос натянулся, рыбница дернулась и пошла.
Немного погодя буксир вышел на середину Волги и поплыл вниз по течению. Кожемяко и Кузьма отправились спать, Сарайкин и Сергей сидели у руля. Четверо друзей стояли рядом с ними на корме, молча смотрели на уходящие вдаль огни астраханских предместий.
— Прощай, Астрахань! — тихо сказал Ульянцев.
Покидая Астрахань, Ульянцев не знал, какие события происходят где-то там, на юге, в неведомом ему городе Ленкорани, и уж никак не предполагал, что ему суждено будет окунуться в гущу этих событий и что жить ему остается всего два месяца…
…12 марта, после манифестации, всколыхнувшей весь город, члены комитета связи, возбужденные и радостные, не в силах так сразу разойтись по домам, гурьбой, и с ними вернувшийся из Астары Владимир Морсин, повалили в Ханский дворец. Перебивая друг друга, вспоминали подробности дня.
— Слушайте, а Сухорукин с Дубянским, вот умора! — рассмеялся Беккер. — У обоих красные банты в петлицах!
— А как же! Тоже борцы за социализм и демократию! — в тон ему сказал Сурнин.
— Ну, Дубянский не праздновать пришел, — нахмурился Ломакин при упоминании его имени. — Видел я, как он слушал речи.
— Ничего, ничего, пусть наматывает на ус, — спокойно ответил Пономарев.
— А Ильяшевич, а? Сразу принял требование!
— Хорошо, если макаровцы уйдут подобру-поздорову. Как бы бучу не подняли, — забеспокоился Сурнин.
— Ну, теперь уж наши ребята не дадут им спуску, — пригрозил Морсин. — Натерпелись мы этой зимой в астаринских лесах. Если б не сельчане, совсем пропали бы.
— Вы по пустякам в драчку не лезьте, — предупредил председатель комитета Жириков. — Приберегите силы для большого дела.
— Эх, а ведь могли и сегодня захватить власть! — с досадой сказал Ломакин.
— Ишь ты, скорый какой! — покачал головой Жириков. — Сегодня мы, как говорил товарищ Кожемяко, провели смотр революционных сил. Теперь будем готовиться и брать власть.
— Когда думаешь?
— Может, первого мая? — оглядел Жириков товарищей. — Как вы думаете? По-моему, самый подходящий момент. Объявим, как сегодня, массовую манифестацию. Кто нам запретит маевку справлять? Ну, а мы утром всех офицеров на губу, выйдем в город и перед всем народом провозгласим Советскую власть.
— Первого, так первого, — согласился Ломакин. — Только дальше тянуть не резон.
— Конечно, куй железо, пока горячо, — поддержали и остальные.
— А ты, Федя, займись пока списком. Глядишь, и сгодится.
— Сделаю, Игнат, сделаю, — обещал Беккер.
Жириков имел в виду список, раздобытый Осиновый.
Дубянский, потеряв надежду на поддержку комитета связи, тем более, что в нем объявился сосланный им Ломакин, продолжал, однако, заигрывать с ним, поддерживал отношения с Осиповым. Всегда неожиданно заваливался к нему домой, часто с вином. Как-то он повел его с собой на свадьбу офицера, женившегося на дочери богатого горожанина. Свадьба была платная, каждый гость вручал конверт с деньгами. А приглашенных было много, одних офицеров человек пятьдесят. Подвыпивший папаша невесты, тыча пальцем в список, где перед каждой фамилией значилась подаренная сумма, хвалился Осипову, сколько он собрал денег. Осипов отвел папашу в сторонку и припугнул: "Не дай бог, господин Дубянский узнает о списке! Ты же переписал всех офицеров штаба! А если список попадет в чужие руки?" Отобрав у перепугавшегося папаши список, передал его Беккеру.
Беккер, общительный парень лет двадцати, занимался в комитете связи делами разведки. Для этой цели он использовал свои обширные знакомства и дружеские связи с местными жителями, офицерами, солдатами и… мальчишками — их он считал незаменимыми помощниками. Большая дружба связывала этого безусого молодого человека с Сергеем и Салманом, которые, в сущности, были не намного моложе его. Это он, Беккер, помог устроиться Сергею, а затем и Салману конюхами краевой управы, и не только ради куска хлеба, а чтобы иметь там свои глаза и уши.
И вот Беккер дал Салману задание собрать мальчишек и уточнить адреса офицеров.
Словно стая звонкоголосых птиц, слетелась ребятня в сквер против штаба войск: мальчишки бегали, резвились, играли в "кучу малу" и альчики. А в четыре часа, точно вспугнутая стая, разлетелись в разные стороны: каждый из них последовал за "своим" офицером. Проводив его до дому, они прибежали на "чайграгы". Салман сидел на пеньке и записывая сообщения ребят. Особую прыть и смекалку проявил девятилетний Ази: он не только проводил до дома своего офицера, но и под видом попрошайки зашел во двор, поглазел по сторонам и теперь торопливо сообщал Салману всякие подробности, вплоть до того, где привязана собака.
Придет день, и этот список сыграет немаловажную роль.
В начале апреля краевой Совет оповестил население о том, что 25 апреля созывается чрезвычайный съезд Мугани.
В ту пору съезды созывались слишком часто, и все они громко именовались чрезвычайными, поэтому население не узрело в этом сообщении ничего чрезвычайно важного.
А членов комитета связи оно обрадовало и внесло поправку в их планы.
"Зачем понадобилось созывать съезд? — рассуждали они. — Выходит, Ильяшевич и вся его братия почувствовали шаткость своего положения, забили тревогу, как утопающий за соломинку, хватаются за съезд, чтобы заручиться поддержкой населения Мугани. Ну, а наша задача — дать бой делегатам от белогвардейцев и кулачества и на съезде, без всякого кровопролития, провозгласить Советскую власть".
Так что всем им надо разъехаться по уезду, агитировать, чтобы на съезд избрали побольше делегатов-большевиков и сочувствующих, преданных идее Советской власти.
Члены комитета настолько были уверены в своей победе, что тут же набросали, кого избрать в новый, большевистский краевой Совет.
Но они не знали истинных намерений противника.
Манифестация 12 марта в самом деле вызвала тревогу Ильяшевича, вывела его из оцепенения. "Что же это происходит?" — с ужасом думал он. Войска все больше выходят из подчинения, он теряет власть над ними, большевистские комитеты диктуют ему свою волю, а он пасует перед ними, идет на уступку за уступкой. Да, да, если не принять спешных, кардинальных мер, его в конце концов постигнет участь Аветисова.
После таких беспокойных раздумий Ильяшевич вызвал к себе в Пришиб руководителей краевого Совета, краевой управы и штаба войск.
— Скажите, Дубянский, — сухо начал он, — на митинге выступал некто Ломакин. Не тот ли это комиссар, которого вы якобы выслали в Астрахань?
— Тот самый, господин полковник…
— Что ж не понравилось ему в большевистской Астрахани?
— Не располагаю сведениями. Но я заполучу их и на этот раз отправлю Ломакина в Петровск. Уж оттуда он не вернется!
— Одна ласточка весны не делает, батенька. Всех надо выслать, всех, начиная с комитета связи и кончая солдатскими комитетами.
Участники совещания переглянулись, а Дубянский тактично напомнил:
— Ваше превосходительство, пока что они высылают верных нам солдат.
Ильяшевич хмуро посмотрел на него.
— С этим покончено! — твердо заявил он. — Я брошу им такую наживку, на которую они непременно клюнут. И тогда подсеку! — рубанул он воздух ладонью. Помолчав, пояснил свою мысль: — Надо созвать общемуганский съезд. Большевики, конечно, не преминут воспользоваться этим, чтобы протащить свои идеи, а для этого делегируют на съезд всех своих лидеров. — Он обернулся к начальнику штаба: — Как только начнется заседание, вы оцепите здание, арестуете всех большевистских делегатов и сочувствующих. Всех в трюм — и в Петровск, в подарок Деникину!