— Во всяком случае, был, — отпарировал Ульянцев. — Вы зачем, собственно, пришли?
Поворот оказался крутым.
— Я?.. Как активный участник революции…
— "…отдавший много сил и здоровья". Это я уже слышал. Вы работаете в Совнархозе? Ведаете продзаготовками?
— При моих-то способностях! — горько усмехнулся Сухорукие.
— А в Ленкорани голод, баснословная дороговизна, спекулянты и мешочники шкуру дерут с народа!
— Помилуйте, ну что я могу?
— Можете! Вы обязаны! — сухо ответил Ульянцев. — Вот и действуйте, не жалея сил. А то как бы ваша "активная революционная деятельность" не привела вас на скамью подсудимых.
— Это угроза? — жалко улыбнулся Сухорукин.
— Деловой совет.
Сухорукин пожалел о своем визите, встал, поклонился и вышел.
Вскоре пришел вызванный Ульянцевым Пономарев из Привольного.
— Садись, браток, садись. — Ульянцев поглядел на его линялую гимнастерку. — Фронтовик?
— А то как же! С пятнадцатого года в армии. — Он усмехнулся: — Правда, на фронте мало был, все больше по лазаретам.
— Что так?
— Еще в пути, когда наш эшелон кавказцев на фронт ушел, сильно схватились мы с солдатами охраны. Ну и очутился я в лазарете. До января шестнадцатого года пролежал. Выписался, пошел на передовую, только вскоре опять в лазарете очутился. Тяжело ранило во время Брусиловского прорыва.
— Да, не повезло тебе.
— Это как посмотреть. Меня ж после боя собирались в полевой суд отправить. За большевистскую агитацию среди солдат. Так что верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло… Ну, а когда пошел на поправку, стал встречаться с рабочими Мариуполя, их агитировать против царя. Жандармы схватили, трое суток держали в одиночке и так обработали, что опять уложили в лазарет. Выписали полным инвалидом.
— Да, брат, хлебнул ты горюшка.
— Я его сызмальства хлебаю. Рано мы с сестренкой осиротели, батрачили у зажиточных.
— Знакомая доля, — закивал Ульянцев. — Ну, а ячейка? Говорили мне, большая у вас ячейка.
— Большая. В прошлом году собрались мы у Якова Горбунова, восемнадцать сельчан, фронтовиков в основном, и организовались в ячейку. Народу в Привольном много, тысяч восемь будет, так что ячейка росла как на дрожжах. — Засмеялся, договорил: — Помню, созвали мы общее собрание. В дом Якова столько народу набилось, что пол проломился, рухнули мы в подвал.
Пономарев передал Ульянцеву список. Просмотрев его, Ульянцев сказал:
— Мы вас будем считать членами партии с того дня, как вы организовались в ячейку. Я этот список оставляю у себя. Я его утверждаю, но должен еще утвердить комитет партии. А вы продолжайте работать.
— Трудно работать, — признался Пономарев. — Денег мы не собираем. Кто имеет лишний пуд пшеницы, несет в парт-кассу.
Ульянцев достал из сейфа несколько пачек кредиток.
— Вот вам сорок тысяч рублей. И вот еще инструктаж для просвещения. — С этими словами он взял из большого тюка стопку длинных брошюр, напечатанных на желтой бумаге. Это был "Манифест Коммунистической партии"…
Рябинин, опасливо озираясь на дверь, поспешно докладывал Ильяшевичу:
— …а потом заперся с председателем ЧК Блэком и его заместителем… с этим осетином, как бишь его?
— Савелием Хасиевым?
— Во! Им самым. Битых два часа проговорили. А о чем? — Рябинин вопросительно уставился на Ильяшевича, словно тот мог ему ответить.
— Пустое, братец! — зашагал по кабинету командующий. — Мало ли у них забот!
— Так ведь Блэк ему все дела краевой управы притащил! Весь ваш архив.
Ильяшевич остановился:
— Ты уверен в этом?
— Так точно, вашскородие. Тащил-то папки я.
— Ну, ну, продолжай!
— До утра лампу жег. Я несколько раз тихонечко так, на цыпочках… — При этом Рябинин продемонстрировал, как он крался и заглядывал в замочную скважину. — Читает!..
Ильяшевич снова зашагал по кабинету.
— Пусть читает! — задумчиво произнес он. — Ну, ступай, ступай!
Рябинин отпер дверь и выскользнул из кабинета.
Задумчиво вышагивая по кабинету, Ильяшевич не слышал, как вошел Сухорукин. Желчно улыбаясь, он крикнул в спину Ильяшевичу:
— Большевистский привет красному главкому! — и нервически рассмеялся.
Ильяшевич вздрогнул и обернулся.
— Паяц! Перестаньте смеяться!
— А я не смеюсь. Я плачу, — ответил Сухорукин, всхлипывая от смеха и вытирая слезы белоснежным платком. — Да, я плачу…
Глядя на эту истерику, Ильяшевич пробормотал в пышные усы что-то невнятное.
— Кажется, винт ввинтился до упора, — успокоился наконец Сухорукин. — Помните Анну, полковник?
— Какую Анну? О чем вы, батенька?
— Каренину. Когда она поняла, что винт ее жизни ввинтился до упора, она бросилась под поезд. Боюсь, и нам пора… пока этот балтийский матрос не утопил нас в море.
— Вы были у него?
— Только что имел честь, — ехидно улыбнулся Сухорукин. — И черт дернул меня соваться к нему!
— Что же он говорил? Обо мне, случаем, не спрашивал?
— Ровным счетом ничего, господин "деникинский агент".
— Что это значит? Он так назвал меня? — Ильяшевич нахмурился. — Хм! И что же из этого следует?
— Не знаю. Я пытался спровоцировать его на откровенность, но…
— Этот "братишка" не так прост, как кажется. Умен и хитер, как русский мужик. Его на мякине не проведешь.
— Так-то оно так, но я не понимаю вас, полковник, просто отказываюсь понимать. В ваших руках муганская армия, зажиточное крестьянство молится на вас и только ждет вашего сигнала. Если вы захотите…
— Откуда вам знать, Терентий Павлович, чего я хочу и вообще что у меня на уме? Я человек военный и не привык болтать о своих планах. Это вы, политики, пустобрехи…
— Ха-ха! Опять мне досталось на орехи! — засмеялся Сухорукин. — Но когда же вы намерены… Ах, да, военная тайна! Ну, вам виднее. Только не медлите, полковник. Не упустите Синюю птицу и на этот раз…
В дверь просунулась голова Рябинина:
— Вашскородие! Зовут!..
Ульянцев сидел за столом президиума и внимательно оглядывал зал, рокотавший, как море, в ожидании начала заседания. Сегодня преобладали армейцы. Ульянцев с радостью отметил про себя, что среди штатских депутатов присутствует небольшая группа женщин, в том числе и талышинок — их яркое и пестрое одеяние так и бросалось в глаза. Ульянцев узнал Джаханнэнэ, с которой его познакомил Салман. Впрочем, Ульянцев и от других был наслышан об истории с царским старостой, об активной работе Джаханнэнэ в женотделе сельсовета. "Смелее, больше надо привлекать в Советы таких мусульманок", — отметил он про себя.
Наконец пришел Ильяшевич. Поднялся председатель крайисполкома Николай Тутышкин:
— Начнем, товарищи!..
В это время на сцену с подносом в руках вошла Багдагюль, стала раздавать членам президиума чай. По залу прошел легкий рокот.
— Это еще для чего? — смутился Ульянцев.
— Тимофей-гардаш, — громовым голосом откликнулась из зала Джаханнэнэ, — у нас такой обычай: собрались мужчины — подавай чай.
По залу прокатился смех.
— Ну, если обычай…
— Товарищи, — продолжал Тутышкин, — слово предоставляется чрезвычайному комиссару Кавкрайкома Тимофею Отрадневу.
— Мое сообщение будет горьким, товарищи! Предатели своего народа из "Горского правительства" Дагестана арестовали в Петровске весь подпольный ревком во главе с железным коммунистом товарищем Буйнакским. Я знал этого прекрасного, кристально чистого человека по Астрахани. Деникинский скорый, да неправедный суд приговорил всех товарищей к смерти… Мы должны их крепко предупредить. — Негромкий голос Ульянцева зазвучал металлически твердо. — В случае расстрела добровольческим командованием приговоренных к смертной казни в Петровске дагестанских коммунистов Советская муганская власть расстреляет находящихся на ее территории офицеров-деникинцев, считая за каждого расстрелянного коммуниста десять офицеров!
— Правильно! Верно! Послать депешу! — послышались голоса из рукоплещущего зала.
Ильяшевич заерзал на месте. Перед его взором в который раз возникло тело полковника Аветисова с черной дырочкой во лбу.
Ульянцев поднял большую руку, глубокими темными глазами строго обвел зал:
— Еще не все, товарищи… Добровольческое командование разделалось с ревкомом руками предателей, а потом дало по шавке самим предателям — разогнало "Горское правительство", 21 мая войска генерала Драценко заняли Петровск и теперь движутся к границам Азербайджана…
По залу прокатился гул. Ильяшевич крякнул, заерзал, но не поднимал головы, чтобы никто не видел выражения его глаз.
— В этот же день, — продолжал Ульянцев, — деникинцы с помощью англичан атаковали Астраханско-Каспийскую флотилию, взяли форт Александровский…
— И потопили Астраханскую флотилию, — не выдержав, уточнил с места Ильяшевич, ткнув указательным пальцем сверху вниз.
Ульянцев взорвался:
— Никак нет, ваше… — он вовремя остановился, чтобы не сказать "высокородие", и уже спокойнее продолжал: — Ваше дополнение неверно. Потопили два-три судна, и то вспомогательных, а боевые корабли десанта, — Ульянцев обернулся к залу, — ушли к устью Волги. Но, товарищи, будем смотреть правде в глаза. Господство на море принадлежит неприятелю. Теперь на Каспии только две советские точки: на севере неприступной крепостью стоит красная Астрахань, А мы, товарищи, должны превратить Ленкорань в такую же крепость на юге Каспия!
В зале зааплодировали, но тут же перестали, чтобы расслышать ответ Ульянцева на вопрос Ильяшевича:
— Какими силами?
— Вот об этом вы и доложите нам, товарищ главком! — сухо ответил Ульянцев.
Ильяшевич слегка растерялся:
— Как, здесь? Перед… партизанами и крестьянами?
— Да, полковник, перед членами крайисполкома.
Слушая отчет Ильяшевича, Ульянцев всматривался в зал.
В первом ряду сидел полковник Орлов. Тот делал в блокноте пометки. "Тоже из старых специалистов и тоже эсер. Сухорукин, Кропотов, теперь он… Прав товарищ Коломийцев, что мы много нянчимся с ними. Но ведь этот Орлов — прекрасный специалист. Бывший царский полковник, после революции перешел на сторону народа. При краевой управе служил здесь начальником милиции, служил честно. — Ульянцеву вспомнились слова Ленина: "Без наследия капиталистической культуры нам социализма не построить. Не из чего строить коммунизм, кроме как из того, что нам оставил капитализм"