— Не надо, братишка, — смущенно улыбнулся Ульянцев, — жарко.
— Тимофей, познакомься с аксакалом, — Агаев представил ему Агагусейна-киши.
Ульянцев пожал ему руку, тот сказал что-то по-талышски, а Сергей не без труда перевел:
— Он говорит, талыши говорят: в дом гость пришел — в дом праздник пришел… Твой народ свободу принес… Ты пришел — большой праздник принес…
Ульянцев слушал, кивал, разглядывая морщинистое лицо Агагусейна-киши.
— Спасибо, отец, спасибо на добром слове.
Агагусейн-киши усадил его рядом с собой. Ульянцев сел, с трудом скрестив ноги по-восточному.
Азиз (теперь он был во френче английского покроя) принес стул и на нем стакан с чаем, поставил перед Ульянцевым.
Завязался оживленный разговор: об отряде, о сельских делах и нуждах. Гусейнали пожаловался:
— Ай Тимофей-гардаш, царя давно нет, а я бумаги выдаю, царскую печать ставлю. Когда новую печать дашь?
На дворе послышались женские голоса и громче всех — голос Джаханнэнэ.
— Вай, дэдэ, вай! — игриво всплеснул руками Гусейнали. — Идет!
Мужчины поднялись и вышли во двор. Впереди группы женщин шли Джаханнэнэ, Салман и Багдагюль. В последнее время они виделись реже, и, может быть, поэтому при встрече она стыдливо сдерживала свою радость.
— Тимофей-гардаш, солнце откуда взошло, что ты к нам в село пришел? — гудела Джаханнэнэ. — Всегда рады тебе!
— Спасибо, спасибо, Джаханнэнэ. — Ульянцева трогала искренняя приветливость и гостеприимство сельчан. — Вот пришли посмотреть, как вы тут живете, как работаете.
— Как живем? Ты рис видел? Маленькое, нежное зерно, а как трудно вырастить его! Посмотри на их лица. — Она новела рукой в сторону женщин с закутанными головами. — От ревматизма и малярии они высохли и пожелтели. Мертвецы ходячие. Не знаю, чем мы, женщины, прогневали аллаха, да буду я его жертвой! — Джаханнэнэ говорила и по-азербайджански и по-талышски, а Салман быстро переводил.
Ульянцев обернулся к Гусейнали:
— Разве на биджарах одни женщины работают?
— Не мужское дело — рис выращивать, — лукаво улыбнулся он.
Женщины недовольно загудели.
— Ну конечно! — Джаханнэнэ дернула за рукав сына, шептавшегося с Багдагюль. — Скажи матросу Тимофею: мужское дело — сидеть в чайхане и говорить о жизни?
— А как же! — озорно пошутил Гусейнали. — Не сиди мы в чайхане, откуда вам было бы знать, где встает и заходит солнце?
— Правду говоришь, Гусейнали, — в тон ему ответила Джаханнэнэ. — Мы даже не знали бы, для чего петух кричит на рассвете. Тимофей-гардаш, ты не знаешь нашего языка, мы — твоего. Но я и без помощи Салмана понимаю, о чем ты говоришь. Потому что ты понимаешь наши заботы и нужды. До вас, большевиков, кто спрашивал, как мы живем? Женщин за людей не считали. Мамедхан и молла Керим пугали нас большевиками, говорили, что вы закроете мечети, отнимете жен… А большевики пришли, меня в Советскую власть избрали, со мной с уважением разговаривают. За все это спасибо большевикам. И я при всех прошу, Тимофей-гардаш: запиши меня в свою партию! — Она обернулась к товаркам: — Гыза, и вам советую: записывайтесь в большевики!
Женщины задвигались, зашушукались, захихикали.
— Ай молодец, Джаханнэнэ! — воскликнул Гусейнали. — С сегодняшнего дня будем называть тебя большевик Джаханнэнэ.
Ульянцев крепко пожал ей руку:
— Спасибо, товарищ Джаханнэнэ!
— Комиссар, у меня тоже просьба есть, — обратился сельчанин средних лет. — Подари мне эту газету. — И он ткнул пальцем в газету, торчавшую из летнего пиджака Ульянцева.
— А ты умеешь читать по-русски? — через Салмана спросил Ульянцев, вынимая газету.
Но Агагусейн-киши опередил Салмана:
— Ли Гулам, как быстро ты раскурил книги Мамед-хана!
— Они не годятся для самокрутки, бумага толстая, жирная, — горестно ответил Гулам.
— Что за радость — курить газету! — сердито буркнул Гусейнали. — Не можешь сделать себе чубук?
Поняв, в чем дело, Ульянцев усмехнулся:
— Что ж, товарищи, можно пустить газету и на самокрутки. Но прежде следует прочесть ее. Вот попросим товарища Салмана…
— Тимофей, надо и на азербайджанском языке выпускать, — сказал Агаев. — Видим, а читать не можем.
— Непременно, Бахрам. Я уже писал в Баку, чтобы прислали шрифт.
— Читай, сынок, читай, посмотрим, какие вести напечатали. Дай бог, чтобы они всегда были радостными.
Салман про себя читал газету и тут же вслух переводил:
— "Известия Муганского краевого исполнительного комитета". Общественно-политическая газета. Номер один. Заседание коммунистов Ленкорани. Собрание избрало секретарем горкома партии товарища Отто Лидака. От "Гуммета" избран Ага Мамедли. От "Адалята" — Бахрам Агаев…"
— Поздравляю, Бахрам, — сказал Агагусейн-киши. — Дай бог тебе всегда на большие должности избираться.
Салман продолжал;
— "Муганское правительство доводит до сведения всех товарищей Мугани, что в Ленкорани и в селе Пришибе-Православном учреждаются местные народные суды в составе одного судьи и двух очередных заседателей в качестве представителей от народа…"
— Правильно, давно бы так! — послышались голоса одобрения.
— Только не судили бы они, как наш "справедливый благодетель", — усмехнулся Агагусейн-киши, и сельчане, понявшие, о чем он говорит, дружно рассмеялись.
— Агагусейн-киши, ты расскажи гостям, — попросил Гусейнали, увидев недоумение на их лицах.
— Расскажу вам одну историю, — обратился Агагусейн-киши к Ульянцеву и Агаеву. — Мне ее рассказывал покойный дед.
— Мир праху его, — почтительно сказали сельчане.
— Мир праху ваших усопших, — поблагодарил аксакал. — Так вот, давно это было, почти сто лет назад. В двадцать восьмом году прошлого века, когда упразднили Ленкоранское ханство. Вместо ханов прибыли к нам приставы и казаки. Так вот, приехал наш пристав, сидит и ждет, когда придут жалобщики судиться, а они не идут и не идут. А без жалобщиков и дохода нет, с кого взятки брать? Думал наш пристав, думал и надумал. Вызвал своего толмача и говорит: "Пойди найди жалобщика, и тебе и ему пятьдесят рублей дам". А тогда пятьдесят рублей деньги были не то что сейчас, грош им цена. Так вот, пошел толмач искать жалобщика, видит, идет по дороге хромоногая старуха и плачет. "Ай мамаша, зачем плачешь, куда идешь?" — "К хану иду, сынок, да никак не найду его", — "На что тебе хан?" — "На мужа пожаловаться, избил он меня, старую". Обрадовался толмач: "Так идем к приставу, он вас рассудит". Пристав выслушал старуху, послал казаков за ее мужем и приказал высечь его. Потом дал каждому по пять червонцев. Старик со старухой так обрадовались! Повалились на колени: "Да хранит тебя аллах, справедливый благодетель!" А пристав говорит: "Ступайте и расскажите всем, что пристав самый хороший, самый справедливый судья. Но о деньгах — ни слова!" Ну и повалил к нему народ, да не с пустыми руками — только успевай принимать подношения!.. Так вот я говорю: избави нас аллах от такого "справедливого" судьи!
— Ну, если судьей Джаханнэнэ избрать, — загорелся Гусейнали. — Джаханнэнэ, вот где твое место!
— Если она начнет судить, — согласился Агагусейн-киши, — все спекулянты и мешочники бросятся искать щели, чтобы попрятаться.
— Действительно, что творится! Бутылка керосина дороже джейрана стоит. К базару не подступиться. Того нет, этого нет, — загудела, заволновалась толпа.
— Думаете, товаров нет? — сказал Агаев. — Алексеев и другие торговцы попрятали товары, гноят их в подвалах, взвинчивают цены, чтобы вызвать недовольство народа Советской властью.
— Действия этих саботажников и спекулянтов, — сказал Ульянцев, обращаясь к Джаханнэнэ, — надо рассматривать как злостные политические преступления!
— Тимофей-гардаш, мне зачем говоришь? У меня время есть — в суде заседать? Кто за меня будет месить грязь на биджарах? Хорошо бы, на себя работали. А то ведь чуть плантация зазеленеет, хозяин ее уже стоит над головой.
— Теперь крестьяне хозяева земли, — решительно заявил Агаев.
— Пустые слова говоришь, Бахрам-гардаш!
— Мама, ну что ты! — одернул ее Салман.
— Погоди, ты мне рта не затыкай! Говорят, из слов не сваришь плов: нужны рис да масло. А я намолочу рис — и отдаю его Мамедхану, молла Кериму, черт знает кому еще! Два года я слышу, что земля принадлежит мне, а где она, моя земля?
Люди напряженно молчали, пораженные смелостью Джаханнэнэ.
— Она права, товарищи, — после некоторой паузы сказал Ульянцев. — Мы еще многого не успели сделать, у нас уйма упущений. Конфискация беко-ханских земель, национализация лесов, водоемов, рисовых плантаций, рыбных промыслов — задача первостепенной важности. И мы займемся ею, не откладывая в долгий ящик! — Он обернулся к Агаеву: — Сегодня же поставим в крайисполкоме вопрос о создании комиссии во главе с товарищем Бахрамом Агаевым. — Тепло посмотрел темными глазами на Джаханнэнэ: — И Джахан-нэнэ включим в эту комиссию.
Женщины радостно зашевелились, заговорили наперебой.
— Ай Джаханнэнэ, скоро ты весь мир приберешь к рукам! — с добродушной завистью пошутил Гусейнали.
— Джаханнэнэ, возьми меня землемером, — захихикал Азиз, но Гусейнали строго глянул на него, и он замолк.
— Предложим комиссии в трехдневный срок, выработать порядок и условия конфискации земель и передачи их крестьянам. В основу положим ленинский Декрет о земле с учетом местных условий. — Ульянцев вытащил из внутреннего кармана вчетверо сложенный лист бумаги.
Джаханнэнэ бережно взяла бумагу из рук Ульянцева, поглядела на нее, поцеловала, как целуют Коран.
— Да буду я жертвой этой бумаги! — взволнованно заговорила Джаханнэнэ. — Почему до сих пор держал ее в кармане? Ленин-киши, оказывается, давно приказал дать мне землю.
Прокатился дружный смех.
— Сразу видно, что Ленин-киши родом из крестьян, знает наши нужды. Тимофей-гардаш, напиши Ленину большое спасибо от нас всех, — продолжала, не смущаясь, Джа-ханнэнэ.
— Непременно напишу! — улыбнулся Ульянцев.