Ульянцев недоуменно обернулся к Наумову, тот шепнул ему на ухо что-то.
— Рябинин! — Ульянцев сделал знак кивком головы. — Приведите!
Рябинин поспешил к выходу.
— Это недоразумение, — сказал Ульянцев Хошеву. — Ильяшевич не мертв, а пьян.
— Как пьян?
— Мертвецки! — подсказал Наумов, усмехнувшись нечаянному каламбуру.
Рябинин и Вулевич под руки ввели Ильяшевича. Он был бос, в одной рубахе, с гитарой в руке. Мокрые волосы и усы слиплись, висели сосульками, с них капала вода.
— Батюшка ты наш… — Хошев не знал, то ли радоваться, что Ильяшевич жив, то ли огорчаться его жалкому виду.
— В чем дело, господа? — промычал Ильяшевич. — Ах, это вы, поручик? Я вас таким первачом угощу!
— Где он взял водку? — строго спросил Ульянцев Рябинина.
Тот пожал плечами.
— Врешь, братец, — отпихнул его Ильяшевич. — Не ты ли выменял мои сапоги на самогон?
Ульянцев посмотрел на Рябинина взглядом, не обещавшим ничего хорошего. А Ильяшевич забренчал на гитаре и запел:
Я пригвожден к трактирной стойке,
Я пьян давно, мне все равно.
Нон счастие мое на тройке
В сребристый дым унесено-о-о…
Каково, а? Блок! Ты читал Блока, матрос?
— Идите-ка проспитесь, полковник.
Рябинин и Вулевич увели Ильяшевича.
— Мы освободим вас, батюшка! — крикнул вслед Хошев.
Ильяшевич повернулся в дверях и устало улыбнулся ему:
— Пустое, милый, все пустое. "Я пьян давно, мне все равно…"
Хошев был готов грызть ногти: от досады и злости: его кумир пал в его глазах. А этот чертов матрос еще и посмеивается…
— Мы требуем немедленного освобождения полковника Ильяшевича!
— Сперва вы освободите наших парламентеров и соберите свой отряд. Мне поговорить надо с вашими людьми"
— Они растерзают вас, — криво усмехнулся Хошев.
— В таком случае предлагаю провести делегатское собрание. Попытаемся мирно обсудить ваши условия.
— Но обе стороны остаются на занятых рубежах.
— Согласен. Вы освободите наших…
— Они останутся заложниками!
— Тогда вопрос о полковнике Ильяшевиче обсуждаться не будет!
— Хорошо, мы освободим их.
— Завтра по двадцать пять человек с каждой стороны встречаемся в полдень в городском саду.
— Ровно в полдень! — Хошев круто повернулся и вышел.
Ульянцев опустился на стул, и его снова затрясла лихорадка.
— Тебе совсем плохо, — сказала Мария.
— Мне совсем хорошо, Мария. Полный морской порядок! Только бы наши подоспели завтра к вечеру…
Мария сделала ему укол, уложила в постель, и он проспал до самого прихода Горлина, Сурнина и Морсина. Они вошли в кабинет Ульянцева в сопровождении Наумова, Ахундова, Блэка и еще нескольких работников, обрадовавшихся их возвращению.
Делегаты рассказали, что едва их ландо в сопровождении конвоя — нескольких красноармейцев — въехало в Николаевну, группа всадников окружила их и, защищая от возбужденных, орущих непристойности отрядников, требовавших немедленного самосуда над комиссарами, доставила в штаб к Хошеву.
Делегаты сообщили ему, что Реввоенсовет принимает его предложение.
— А оркестр где же? — спросил Хошев.
— Встретит на Форштадте.
— А вы что же сюда приехали?
— Поговорить с вашими бойцами, разъяснить им боевую задачу… Да только они нас так встретили…
— Боевую задачу мы им уже сами разъяснили, — нагло усмехнулся Хошев. — Так что встречаться с ними не советую. А вот с ревкомом — пожалуйста. Эй, проводите комиссаров!
Вооруженные люди обступили делегатов и привели в соседний дом. В дверях и под окнами поставили часовых.
В комнату вошли члены "ревкома" — трое мелких кулаков со странными фамилиями: Жабин, Дубина и Дураков — нарочно не придумаешь!
Из разговора с ними все стало ясно. Оказывается, кулаки распалили муганских крестьян, пустив слух, будто коммунисты грозят убить Ильяшевича и послать на Мугань банды Юсуфа и Мамедхана, чтобы согнать их со своих земель. Вот крестьяне и пошли за Хошевым.
Через несколько часов Хошев двинулся на Ленкорань. Впереди ехал эскадрон, за ним — ландо делегатов с двойным конвоем — красноармейским и беломуганским, — затем пехота, артиллерия и обоз с "ревкомом" и хлебом — в каждом селе, через которое проходили хошевцы, сельчане выносили хлеб и складывали его в фургоны: ведь идут спасать Ленкорань от мусаватистов, вызволить батюшку Ильяшевича, спасителя Мугани.
На Форштадте штаб Хошева расположился в доме Иванова, один из сыновей которого был офицером, состоял в отряде Хошева, а другой — красноармейцем.
Любопытную подробность о коварстве Хошева выведал Ахундов у знакомого джуралинца, попавшего в плен. Оказывается, когда банда пришла на Малый базар, Хошев приказал взводному Чубаненко отобрать двадцать пять джуралинцев, открыть огонь по маяку, чтобы захватить его, а оттуда стрелять по Малому базару, по своим же людям, чтобы еще больше распалить их перед налетом на город.
Ульянцев с вернувшимися товарищами отправился в Су-тамурдов, где состоялся военно-политический актив. Там он изложил свой план "дипломатических переговоров" с Хошевым.
Приступы лихорадки прошли, но болезнь так изнурила Ульянцева, что его все время клонило ко сну, трудно было собраться с мыслями. И в таком состоянии он вместе с делегатами, избранными в Сутамурдове для переговоров с Хошевым, на следующий день к полудню вернулся в Ленкорань.
Ульянцеву стоило больших трудов затянуть переговоры до позднего вечера. Он хитрил, прикидывался простачком. Когда тот или иной вопрос, казалось, уже был оговорен, Ульянцев и его коллеги вносили вдруг такое предложение, которое не устраивало хошевцев, и спор разгорался с новой силой. Раза два разъяренный Хошев вскакивал и резко заявлял, что не намерен больше вести переговоры, но Ульянцев вдруг уступал, и он снова садился.
В конце концов все свелось к нескольким основным положениям Ульянцева. Собрание постановило выделить из отряда 150 человек для защиты Ленкорани (а следовательно, и Ильяшевича) от мусаватистов, а остальным мятежникам разъехаться по домам. Вопрос об освобождении Ильяшевича и восстановлении его на посту командующего рассмотреть после разгрома мусаватских банд.
Поздно вечером, когда делегаты муганцев сообщили своим о решении собрания, возбужденные мятежники отказались подчиниться этому решению. Настаивали на том, чтобы их требования об освобождении Ильяшевича и назначении его командующим были выполнены завтра же, 27 июня, к девяти часам утра. Иначе…
— Хорошо, завтра так завтра, — устало согласился Ульянцев. Только что к нему пробрался маленький Ази и шепнул на ухо, что красноармейские части пришли в Сутамурдов…
…Сергей так гнал коня по знакомой дороге, что прискакал в район расположения войск раньше гонца штаба армии, хотя выехал позже. Вскоре прискакал и гонец. Начались сборы к походу.
Оставив небольшой заслон, красноармейские части и отряды Агаева и Балы Мамеда под покровом ночи скрытно снялись с места и углубились в лес. Шли тихо, сторожко, чтобы ни зверя не вспугнуть, ни птицу. И только к утру, удалившись от линии фронта на большое расстояние, пустили коней вскачь.
Сергей не знал, как сообщить Салману о гибели Джаханнэнэ и Багдагюль. Рассказал сперва Агаеву и Гусейнали. Как задрожал Гусейнали, как раскалились его глаза!
— Я буду не я, — бил он себя в грудь, — если не привяжу Мамедхана к хвосту ишака!
Салман забился в судорожном плаче, потом притих, ушел в себя. Всю дорогу молчал, ни с кем не разговаривал. На лбу меж бровей обозначилась глубокая морщина, а в черных глазах застыло такое холодное выражение, что страшно становилось: как жесток и беспощаден к врагу будет этот шестнадцатилетний мужчина!..
Вернувшись с переговоров к себе в кабинет, Ульянцев застал здесь Агаева, Ахундова, Бала Мамеда, Морсина, Салмана, Сергея, Марию, будто на совещание собрались!
— Фу, ну вот и вы! — Ульянцев устало опустился на стул, но, увидев Салмана, тут же подошел к нему, крепко обнял и несколько секунд держал в объятиях, похлопывая по спине: — Крепись, Салман, крепись!
— Ну, рассказывай, Тимофей! — не терпелось Морсину.
— Расскажу. Дайте передохнуть. — Он жадно отпил глоток чая, поданного Марией. — Отряды где?
— Расположили по указанию начштаба, — за всех ответил Агаев.
— Так, — довольно кивнул Ульянцев. — Значит, неприятель взят в клещи!
— Тимофей, да расскажи ты, о чем договорились?
Ульянцев лукаво посмотрел на своих коллег по переговорам Горлина и Сурнина: не выдавайте, мол!
— О чем? Завтра в девять часов утра освобождаем Ильяшевича и передаем власть кулачью, — мягким, негромким голосом сказал он и после паузы продолжал: — О чем нам договариваться с контрой? Переговоры ни к чему не привели, но мы выиграли время, чтобы подоспели вы с войсками. Атакуем завтра в семь, сигнал — орудийный залп. Ясно? Очень хотелось мне предотвратить кровопролитие, но иного выхода нет, будем драться! Ну, а сейчас спать, товарищи.
Все разошлись. Ульянцев подошел к распахнутому окну, всей грудью вдохнул ароматный воздух. Перед ним, как черное волнистое море, лежали сады Ленкорани, а в нем перевернутыми лодками плыли черепичные крыши. Чего-то, показалось ему, не хватает в этой знакомой, любимой панораме ночного города. Ульянцев понял: нет ритмичных голубоватых бликов. Хошевцы сбросили с башни старого маячника, маяк вторую ночь не светил…
Ульянцев сел за стол.
"Доброе утро, дорогая любовь моя Танюша!.."
— Не спишь, Тимофей? — послышался голос Морсина.
— Не спится, Володя. На душе муторно как-то. От малярии, что ли? Давеча смотрел на море, Балтика вспомнилась, крейсер наш. Вот вроде тяжко было матросскую лямку тянуть, а вспоминается с любовью. Сейчас куда тяжелей. Ответственности больно много. Не по силам она мне…
— Будет, Тимофей! Я тебя таким не видел.
— Ну что привольненский эскадрон, так и не прибыл?
— Нет еще. Может, гонец не добрался?